Илья Бражнин - Сумка волшебника

• Название: Сумка волшебника
• Автор: Илья Бражнин
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1978

Илья Яковлевич Бражнин — старейший ленинградский прозаик. Вошёл в литературу в 1928 году романом «Прыжок», о молодёжи 20-х годов. За 50 лет работы выпустил много книг, полюбившихся читателям. Среди них романы «Моё поколение», «Друзья встречаются» и др., повести: «Побег», «Главный конструктор», «Мечта бессмертна», «Он живёт рядом» и др., а также рассказы, военные очерки, пьесы.

Особое место в творчестве И. Я. Бражнина занимает книга «Сумка волшебника», посвящённая писательскому труду.

---

Итак, на все поставленные вопросы поэтом даны уверенные, чёткие ответы: неразрешённое разрешимо, непостигнутое постижимо. Есть «нескудеющая сила», способная преодолеть неодолимое, способная постигнуть всю «нетленную красу» мира, способная «верить в чудеса» и которая сама есть чудо. Это чудо — сердце человеческое.

Что касается «нетленной красы», то она есть главная составляющая нашего сердца. Поэтому и в основе всего сущего лежат моральные ценности. Человек богат именно ими. Дороже и ближе других поэту тот, кто «душу положил за други», кто способен на большие чувства, на великую любовь. Любовь как великая сила — постоянная тема стихов Тютчева.

Но муза Тютчева осмысливается и ощущается поэтом не только как дело сердца поэта, но как нечто неотделимое от всего громадно-несущегося мира, дело, соотнесённое с первозданными громадами мироздания. Ярким свидетельством тому служит стихотворение «Видение»:

Есть некий час всемирного молчанья, И в оный час явлений и чудес Живая колесница мирозданья Открыто катится в святилище небес.

Тогда густеет ночь, как хаос на водах; Беспамятство, как Атлас, давит сушу; Лишь Музы девственную душу В пророческих тревожат боги снах.

Наделяя музу пророческим даром, Тютчев как бы перекликается с Пушкиным, который делает то же а своём знаменитом «Пророке». Двадцать лет спустя после цитированного мной «Видения» Тютчев написал стихотворение «Поэзия», которое я целиком привёл вначале и в котором трактуется та же тема. В нем муза воспевается поэтом, как слетающая к нам с небес, «Среди громов, среди огней, Среди клокочущих зыбей».

Но страстная клокочущая, громокипящая муза Тютчева в то же время нежна и напевна. Она одновременно и небесная и земная. Она многопланова и многозначна, как сама жизнь. Такова же и стихия тютчевского стиха, влекущая поэта и вдаль и вглубь.

Последняя любовь

Они встретились впервые в Смольном институте, куда Тютчев пришёл навестить дочерей своих Дашу и Катеньку. Это было весной пятидесятого года. Он стоял в вестибюле, разговаривая с институтской инспектрисой, Анной Дмитриевной Денисьевой, когда в вестибюль с улицы вошла высокая стройная девушка и повернула к правому коридору.

Увидя её, Анна Дмитриевна сделала ей знак остановиться и, извинившись перед Тютчевым, обратилась к ней:

— Леночка, в гостиной на круглом столе лежат тетрадки. Вычитай их, пожалуйста.

— Хорошо, maman, — кивнула девушка и, отпущенная кивком головы Анны Дмитриевны, пошла коридором к Николаевской половине Смольного.

Анна Дмитриевна повернулась к Тютчеву, и он спросил её с любопытством:

— Это ваша дочь?

— О нет, только племянница. Впрочем, я, кажется, неточно выразилась, не только племянница. — И словоохотливая инспектриса, свободная в этот час от занятии, с видимым удовольствием принялась объяснять: — Она мне, знаете ли, действительно как дочь, потому что после ранней смерти её матери, а моей сестры, я воспитывала её как родную дочь. Да и она относится ко мне как к матери, даже зовёт меня, как вы слышали, maman.

— Очень милая девушка, — откликнулся с явной заинтересованностью Тютчев. — Очень милая. Она и сейчас, верно, живёт с вами?

— Да. Конечно. — Анна Дмитриевна приветливо улыбнулась. — Могу, если хотите, познакомить с ней. Кстати, вам, может быть, интересно будет проглядеть тетрадки ваших девочек. Пройдёмте ко мне — уроки кончились, и я вполне свободна.

— С большим удовольствием, если это вам не в докуку.

Приглашение было, видимо, приятно Тютчеву и не вовсе неожиданно, так как, третий год навещая Дашу и Катеньку в Смольном, Тютчев всякий раз вступал в беседу с умной и занимательной инспектрисой, опекавшей его детей. Проникшись взаимной симпатией, она встречались как приятные друг другу старые знакомцы.

— А знаете, — говорила между тем Анна Дмитриевна, провожая Тютчева в Николаевскую половину к своей квартире. — Леночка ведь страстная любительница стихов, и в частности большая поклонница ваших.

— Откуда же она мои стихи знает?

— О, вы представить себе не можете, сколько она разных журналов и альманахов переворошила. Ваши стихи она, сколько мне известно, в «Современнике» вычитала.

Тютчев провёл этот вечер с приятством, стал часто бывать у Денисьевых и увлёкся Леночкой всерьёз. Она увлечена была тонким поэтом и блестящим собеседником ещё больше. Это взаимное увлечение переросло в длительную связь, продолжавшуюся четырнадцать лёг, вплоть до самой смерти Денисьевой.

Несмотря на подлинно большое чувство с обеих сторон, любовь их оказалась трудной и беспокойной. Долго скрывать эту связь ни от жены Эрнестины, ни от праздно любопытствующего стоокого светского многолюдства было невозможно. Она, как и следовало ожидать, стала предметом пересудов, что чревато было большими осложнениями в их жизни, особенно в жизни Денисьевой, которая уже через полтора года стала матерью, а позже ещё дважды.

Тютчев усыновил всех троих детей, и они стали носить его фамилию, но от этого их жизнь не стала легче, как и жизнь их матери. Открытое незаконное сожительство с женатым человеком поставило её вне общества, с которым она была связана всю предшествующую жизнь.

Любовь пришла к Елене Денисьевой, когда ей было уже двадцать четыре года — первая любовь и последняя любовь. Она отдала ей всё, что только может отдать человек, — сердце, душу, силы, здоровье, которого, кстати сказать, было у неё не очень-то много...

С той поры как она увидела Фёдора Ивановича в Смольном, она не имела ни минуты покоя. Любовь ударила в неё, как в набатный колокол, пробудив к жизни все чувства, все способности, нерастраченные, скрытые в ней до той поры от неё самой.

Елена Александровна Денисьева не была красива. В ней не было ничего эффектного, броского, яркого. Главное, что определяло её жизненный строй в эти дни, что делало её привлекательной и желанной для него, была страстная, всепоглощающая, непреходящая любовь. Она любила — и это было всё, чем она владела, было ею самою. Ничего, кроме этой пламенной любви к нему — единственному, неповторимому, данному на всю жизнь, она не знала...

Когда они полюбили друг друга, он был женат, женат уже одиннадцать лет. Это была непреходящая, неотступная боль Елены Александровны, о которой она не могла говорить ни с кем, а тем более с ним. От него она никогда ничего не требовала, не упрекала его, не упоминала о своём фальшивом положении в свете, среди окружающих её людей.

А оно становилось день ото дня всё более тягостным. Друзья её оставили. Даже родной отец отрёкся от неё. Она осталась одна... При ней, и то наполовину, был только он — всё её общество, её судьба, её жизнь...

А теперь обратимся к объекту этой пламенной, не затухающей на протяжении четырнадцати лет любви, любви, кончившейся для Денисьевой только вместе с жизнью, а для Тютчева продолжавшейся и после её смерти. Чтобы убедиться в этом, достаточно проглядеть, хотя бы в выдержках, несколько писем к друзьям и родным, написанных Тютчевым после смерти Денисьевой, а также писем и дневников его близких, бывших свидетелями его страданий в эти дни.

Вот что, к примеру, сообщает в своих интересных записках дочь поэта Анна Фёдоровна: «Несколько недель спустя я узнала, что Елена Д. умерла. Я увиделась снова с отцом в Германии. Он был в состоянии близком к помешательству. Какие нравственные пытки я пережила! Потом я встретилась с ним снова в Ницце, когда он был менее возбуждён, но всё ещё повергнут в ту мучительную скорбь, в то же отчаяние от утраты земных радостей, без малейшего проблеска стремления к чему бы то ни было небесному. Он всеми силами души был прикован к той земной страсти, предмета которой не стало. И это горе, всё увеличиваясь, переходило в отчаяние, которое было недоступно утешениям... Я чувствовала себя охваченною безысходным страданием. Я не могла больше верить, что бог придёт на помощь его душе, жизнь которой была растрачена в земной и незаконной страсти».

Религиозная Анна Фёдоровна часто поминает бога и скорбит о грешнике отце, чья душа «растрачена в земной и незаконной страсти». Эта «незаконность», очевидно, больше всего и волновала её, и, как скоро выяснилось, не только её, но и многих других в окружении Тютчева.

Что касается его самого, то, каково было ему в эти дни, свидетельствуют о том не только окружавшие его, ко и сам поэт. Вот выдержка из одного его письма к другу: «Моё душевное состояние ужасно. Я изнываю день за днём всё больше и больше в мрачной бездонной пропасти... Смысл моей жизни утрачен, и для меня ничего больше не существует. То, что я чувствую, невозможно передать словами, и если бы настал мой последний день, то я бы приветствовал его, как день освобождения... Дорогой друг мой, жизнь здесь на земле невозможна для меня. И если «она» где-нибудь существует, она должна сжалиться надо мной и взять меня к себе...»