Илья Бражнин - Сумка волшебника

• Название: Сумка волшебника
• Автор: Илья Бражнин
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1978

Илья Яковлевич Бражнин — старейший ленинградский прозаик. Вошёл в литературу в 1928 году романом «Прыжок», о молодёжи 20-х годов. За 50 лет работы выпустил много книг, полюбившихся читателям. Среди них романы «Моё поколение», «Друзья встречаются» и др., повести: «Побег», «Главный конструктор», «Мечта бессмертна», «Он живёт рядом» и др., а также рассказы, военные очерки, пьесы.

Особое место в творчестве И. Я. Бражнина занимает книга «Сумка волшебника», посвящённая писательскому труду.

---

Да, я знал и раньше, что так думают многие писатели о неотвратимости написания, об одержимости писателя тем, что он пишет. Мартынов сказал об этом лучше, чем мог бы сказать я, но всё же обязательно нужны и собственные обмысливания для движения вперёд. Невозможно почувствовать всю силу боли от того, что на операционном столе вонзают ланцет в тело другого. Надо самому и любить, и страдать, и мыслить, чтобы почувствовать всю полноту любви, страдания, мысли. Никто не может за тебя думать, хотя результатами чужих мыслей ты и можешь думать.

Ведь в результат входит как составная величина и метод достижения результата. Сам рабочий процесс отражён в конечном результате, и он важен, как и результат. Инструмент ремесленника — его отточенность, чистота, качество и ощущение его в руке очевиднейше играют известную роль и сказываются на качестве конечного результата. Своя выстраданная, выношенная, вышаганная, выдуманная мысль сильна и обратным реактивным действием на самого думающего. Взять готовое — это одно, дойти самому до того же — другое.

Итак, нужно открывать открытые Америки. Без этого нет никакой надежды открыть неоткрытую. До того как плыть неведомым путём к своей Америке, Колумб много плавал путями, проторёнными до него другими.

Думать, думать — и чужие, и свои мысли. Думать про себя, думать вслух, думать логическими категориями, импровизациями, прозой, стихом.

Не могу отказать себе в удовольствии под конец ещё раз обратиться к Леониду Мартынову, который превосходно и постоянно думает стихотворной строкой. Вот его коротенькое стихотворение, отвечающее на мои неотступные зачем, почему, как:

Из смиренья не пишутся стихотворенья,
И нельзя их писать ни на чьё усмотренье.
Говорят, что их можно писать из презренья.
Нет!
Диктует их только прозренье.

Всё это так. Стихами думают, обмысливают мир, человека, события, переживания, природу, окружающих, себя, своё (и не своё) дело. И не только это делают стихами, но и многое другое, доброе и нужное людям — разуму их, сердцу, жизни.

И прозой думают так же, как стихами. И так же вторгаются в дела человечьи и в их мысли. «Ничей ручей», текущий только для того, чтобы течь, и звенящий только ради своей звонкости, — не мой идеал.

Если бы я думал иначе, я не писал бы. И всякий другой писатель, мало-мальски уважающий своё дело — тоже.

Стихи свидетельствуют

«Это было обыкновенное полицейское происшествие: в четыре часа утра на Житной улице автомобиль переехал пьяную старуху и умчался с величайшей скоростью. И вот молодому полицейскому следователю доктору Мейзлику надо было установить, чей был автомобиль».

Так начинается рассказ чешского писателя Карела Чапека «Поэт». Дальше автор повествует о розыске, предпринятом полицейским следователем Мейзликом для того, чтобы выяснить, что это был за автомобиль, какой марки, какого цвета, какой у него был номер.

Первым, кого допросил следователь, был полицейский, стоявший прошедшей ночью на посту, неподалёку от места происшествия. Но полицейский не смог дать определённого ответа ни на один из вопросов, заданных ему следователем. Спрошенный о цвете автомобиля, полицейский «сказал неуверенно»:

— Я думаю, он был тёмного цвета. Возможно, что. он был синий или красный. Точно нельзя было рассмотреть из-за дыма.

Ничего не добившись от неприметчивого полицейского, следователь Мейзлик приступил к допросу следующего свидетеля происшествия — студента механического факультета. Но и от него следователь добился немного. Единственное определённое и даже категорическое заявление гласило:

— Я должен сказать, что виноват шофёр. Помилуйте, пан комиссар, улица была совсем пуста, и если бы шофёр на перекрёстке замедлил ход...

На вопросы следователя о номере автомобиля студент ответил:

— Этого, простите, не знаю.

Почти столь же неопределенен был и ответ студента относительно цвета автомобиля:

— Не знаю. Это была, пожалуй, чёрная машина, более определённо не заметил.

И от этого второго свидетеля следователь не добился ничего путного и ухватился за последнюю предполагаемую возможность поймать злополучный автомобиль, допросив поэта Ярослава Нерада, который на рассвете, вместе с допрошенным уже студентом, был свидетелем происшествия.

Но вызванный в полицию поэт объяснялся весьма невразумительно и на вопрос следователя, не припомнит ли он каких-либо подробностей события, отвечал откровенно:

— Куда там. Я вообще не обращал внимания на подробности.

— Скажите пожалуйста, — заметил иронически доктор Мейзлик, — на что же вы вообще обратили внимание?

— На общее настроение, — ответил неопределённо поэт. — Представьте себе: пустая улица... такая длинная на рассвете... и женщина лежит там...

Вдруг он спохватился:

— Да ведь я об этом кое-что написал, придя домой... Поэт стал усиленно шарить по карманам и наконец на краю какого-то конверта обнаружил написанное под впечатлением уличного происшествия стихотворение, которое, по просьбе следователя, «выкатив вдохновенные глаза и напевно растягивая долгие слова, стал декламировать»:

Марш тёмных зданий,
     раз, два.
     О рота, стой!
Зорька и мандолин игра.
Дева, ты так зачем красна?
Поедем гоночным
     120 HP
     на света край,
Хоть в Сингапур,
     стой, стой!
     Авто летит,
Любви великой труп
     в пыли лежит.
Дева, о сломленный бутон!
     И шея лебедя
     И груди,
     Литавры,
       Барабан...
Зачем так много слёз?..

Выслушав поэта, ошарашенный следователь воскликнул:

— Помилуйте, что же это должно означать?

— Это и есть несчастный случай с автомобилем, — недоумевал поэт. — Разве непонятно?

Следователь Мейзлик возразил:

— Я думаю, что нет. Я из этого затрудняюсь понять, что в ночь на пятнадцатое июня, в четыре часа утра, на Житной улице автомобиль номер такой-то переехал пьяную нищенку...

— Ну, это всё лишь внешняя действительность, — ответил поэт, дёргая себя за нос. — А стихотворение — это действительность внутренняя.

Следователь продолжал не соглашаться с поэтом, тем не менее добросовестно принялся разбираться в непонятном для него свидетельстве.

— Дайте-ка мне ваш опус, — обратился он к поэту. — Спасибо. Ну, так вот... Гм. «Марш тёмных зданий, раз, два. О рота, стой!» Пожалуйста, объясните это.

— Это Житная улица, — ответил невозмутимо поэт. — Понимаете ли, такие две шеренги домов.

— А почему бы этим не мог быть, например, Народный проспект?

— Потому, что он не такой прямой, — гласил убедительный ответ.

— Ладно, дальше: «Зорька и мандолин игра», — допустим. «Дева, ты так зачем красна?» Откуда взялась эта девчонка?

— Заря, — ответил лаконически поэт.

— Ага, простите... «Поедем гоночным 120 HP на света край». Ну?

— Ну вот проехал этот самый автомобиль, — объяснил поэт.

— В сто двадцать сил?

— Не знаю. Это просто обозначает, что он быстро ехал, — как если бы хотел улететь на край света.

— Ах так! «Хоть в Сингапур»? Ради бога, почему же именно в Сингапур?

Поэт пожал плечами:

— Уж и не знаю. Пожалуй, питому, что там живут малайцы.

— А какое отношение этот автомобиль имеет к малайцам? А?

Поэт вертелся в затруднении.

— Возможно, что эта машина была коричневая. Вы не думаете? — сказал он задумчиво.

Следователь продолжал свои аналитические изыскания.

— «Любви великой труп в пыли лежит. Дева, о сломленный бутон!» — читал далее доктор Мейзлик, — «сломленный бутон» — это и есть пьяная нищенка?

— Не стану же я писать о пьяной нищенке, — возразил задетый поэт, — это просто была женщина, понимаете?

— Ага... ну, а это что: «И шея лебедя и груди, литавры, барабан». Это тоже вольные ассоциации?

— Покажите, — сказал озадаченный поэт и склонился над бумагой. — «И шея лебедя и груди, литавры...», что бы это могло быть?

— Об этом я и спрашиваю, — ворчал доктор Мейзлик с оттенком язвительности.

— Погодите, — обдумывал поэт, — несомненно, было что-то напомнившее мне... Послушайте, вам никогда не казалось, что двойка похожа на шею лебедя. Смотрите. — И он написал карандашом «2».

— Ага! — сказал доктор Мейзлик — весь внимание. — Ну а груди что?

— Да это ведь «3» — две округлости, не так ли? — удивлялся сам поэт.

— Ещё у вас — «литавры и барабан», — напряжённо воскликнул полицейский чиновник.

— «Литавры и барабан», — размышлял поэт, — «литавры и барабан»... это, пожалуй, могла быть пятёрка. Не так ли? Смотрите, — сказал он и написал цифру «5». — Вот брюшко — это вроде барабана, а над ним литавры.