Буренин Николай - Николай Евгеньевич Буренин «ПАМЯТНЫЕ ГОДЫ»

• Название: Николай Евгеньевич Буренин «ПАМЯТНЫЕ ГОДЫ»
• Автор: Буренин Николай
• Жанр: Прочая документальная литература

---

Это - известныйна острове ростовщик, синьор Масса, но все знают егокак музыканта. Техника у него бесподобна!

Опершись на спинку стула, стоит певец - тенор. Это Дженнаро, газовщик, зажигающий по вечерам фонари, красивый молодой парень с черными усиками; немного портит его глаз, пострадавший при работе. Поет он как умеет, с чудесной улыбкой на лице. Как только я вошел, они сразу замолкли, и я невольно подумал: “Неужели это они играли?”

Синьора Масса я видел в его конторе, знал, какая дурная слава за ним, был знаком и с Адольфо, встречал Дженнаро, когда он в сумерках перебегал от одного фонаря к другому, но мне в голову не могло прийти, что все они такие великолепные музыканты.

Объяснив им причину своего прихода, я попросил их продолжать играть,что они очень охотно и сделали.

С первых же тактов было ясно,что здесь нет трех разных людей, звучит одна итальянская песня, и все они чувствуют ее одинаково.

Я рассказал о своем впечатлении Марии Федоровне, и она поручила в ближайшее воскресенье, когда все свободны, привести и показать их Горькому.

Они с радостью согласились, так как считали для себя особой честью попасть к Горьким в дом, а тем более играть и петь для самого “синьора Горки”.

У Горьких они держалисьочень застенчиво, отказывались от угощения, но как только заиграли, а Дженнаро запел, - сразу всё изменилось.

Они видели, какое впечатление производят на Горького, и это их вдохновляло.

Песня лилась за песней, и только поздний час заставил музыкантов уйти. Они стали приходить очень часто, и каждый раз трудно было расставаться с ними, - мы не уставали их слушать, они не уставали играть, а Мария Федоровна так их подкупила своим радушием, что они уже перестали стесняться и часто спрашивали меня:

- Синьор Николя, когда нам можно еще прийти к синьорам Горки?

Иногда мы целой компанией отправлялись гулять по Капри. По дороге к дворцу Тиберия стояла кантина (ресторанчик), где можно было передохнуть и выпить чудесного каприйского вина.

В этой кантине дочь хозяйки, Кармела, танцевала тарантеллу с неизменным своим партнером - Энрико. Обычно тарантеллу в Италии, в особенности для иностранцев, танцуют в несколько пар, под звуки мандолин и гитар, эта же пара танцевала под удары одного бубна, в который била, встряхивая бубенцами, толстая старуха. Кармела танцевала босиком и, хотя была довольно полна, легкости ее позавидовала бы любая балерина.

Горького сразу пленили красота и значительность танца, несомненно, почерпнутого из древнего брачного ритуала. Всё было построено на движении и ритме. Кармела то плавно двигалась, полная истомы, очаровывая своего возлюбленного, то бурно кружилась вокруг него.

Кончали они свой танец довольно избитой позой, очевидно, в угоду иностранцам. Танцорам казалось, что в эффектной позе - вся соль их танца. Делалось это для того, чтобы побольше взять с “форестьеров”, то есть с иностранцев. Кстати, Горький в шутку говорил не “форестьеры”, а “фокстерьеры”. Многие из приезжавших англичан и американцев, так же как эта порода собак, бегали, всюду совали свой нос, главным образом ради того, чтобы ничего не пропустить, всё увидеть, а зачем им это было нужно, они, наверное, не сумели бы объяснить.

К счастью, чуткие каприйские танцоры быстро поняли, что именно нравится в них синьору “Массимо Горки”. И танцевать они стали иначе, серьезнее, строже и лучше.

Как я и раньше замечал, Горькому импонировал необычайный ритм и содержание, вложенные в танец. Да и внешняя картина была очень контрастна: пестрые, яркие итальянские костюмы, ленты на бубнах в руках танцовщицы, оживленные смуглые лица, огненные глаза, светлые улыбки, открывающие белые зубы, и мрачная фигура старой, очень полной женщины, сидевшей в стороне, одетой во всё черное, с копной седых волос на голове, крючковатым носом, почти сходящимся с подбородком, глубоко запавшими черными глазами, которые неожиданно загорались, когда танец становился страстным. Лицо ее, покрытое сетью морщин, было серьезно, без улыбки, но в нем было затаенное чувство чего-то ею самою пережитого. Она била в бубен, трясла им в воздухе и этим как бы подтверждала, что всё это правда, так оно и было в жизни, так и будет.

Около старухи обычно стояла девочка в сером рваном платьице, с всклокоченными черными кудрями, маленькая и невзрачная, в особенности по сравнению со старухой, и вопила истошным голосом слова тарантеллы.

Танцевали в небольшой тесной комнате, но зрителям казалось, что перед ними залитая солнцем поляна, горы, цветы и зелень, море и масса народа… Перед ними два юных человеческих существа, прекрасных в выражении переполняющего их целомудренного чувства любви и влечения друг к другу, - он и она, - и когда танцовщица обвивала голову партнера своим брачным девичьим поясом, вытирая ему лоб, - это трогало до слез.

Горький смотрел и сам жил вместе с танцорами и, как часто с ним бывало даже в самые радостные минуты, слезы набегали ему на глаза. И не знаешь, бывало, на кого смотреть - на танцоров или на Горького!

Невольно вспоминается однаиз его сказок об Италии. Думаешь-не Кармела ли вдохновила его, не о ней ли он думал, когда писал:

“Грянул, загудел, зажужжал бубен, и вспыхнула эта пламенная пляска, опьяняющая точно старое, крепкое темное вино, завертелась Нунча, извиваясь, как змея, - глубоко понимала она этот танец страсти и велико было наслаждение видеть, как живет, как играет ее прекрасное непобедимое тело”.

***

Мне посчастливилось остаться на Капри на Новый год. Накануне, с вечера, утром, днем - целые сутки - остров шумел, пел, играл. Больше всего шума самыми невероятными способами производили забавные итальянские мальчуганы. Они организовали шумовые оркестры. Инструментами в нем были трещотки, колотушки, гребенки, железные пилы с погремушками и банки из-под консервов, набитые камешками. При этом они пели чудесную новогоднюю песенку, а запевалой был известный всему острову необычайной красоты альт.

У меня было много приятелей среди каприйских мальчуганов, они часто гурьбой окружали меня и просили взять с собой в кинематограф. Я водил их десятками, и они сторицею возмещали мне за это удовольствие: приносили интересные раковины, учили плавать, нырять.

Вот и в Новый год хитрые мальчуганы не пошли сразу к Горькому, а так как я жил внизу, всей компанией, собравшись у моей двери, служившей одновременно и окном, начали свой шумовой концерт. На шум вышли Мария Федоровна, мисс Гариэт Брукс, жившая с нами вместе, и, конечно, сам Горький, хотя вообще он никогда по утрам не отрывался от работы.

Ребята достигли своего-они взбудоражили весь дом.

Мария Федоровна пригласила их на верхнюю общую террасу, и, восхищенные таким приемом, мальчуганы превзошли самих себя в исполнении новогоднего поздравления.

Посредине они водрузили большое разукрашенное дерево, вокруг него разместились музыканты в живописных костюмах, название которых даже трудно было определить, до того они потеряли свой первоначальный вид. Зато их солист-запевала, изумительный альт- был одет с головы до ног во франтоватый красный костюм, другой же маленький джентльмен, которого мы видели обычно на побегушках в аптеке, ростом аршина в полтора, был в настоящем пиджаке, галстуке, в брюках, подвязанных под мышками, и в большойкепке, которая съезжала козырьком то налево, то направо. У него был хороший дискант, и некоторые песенки он запевал как настоящий солист.

Мальчика-альтиста Горький сразу отметил и просил его несколько раз повторить новогоднюю песенку.

Пели они и другие песни, ежегодно сочинявшиеся местными поэтами.

Сам Горький вспоминает одну из них:

Доброе начало Нового года

Синьору и синьоре!

Выслушайте весело

Эти пожелания ваших маленьких друзей!

Откройте уши и сердца

И кладовую вашу:

Ныне день радости,

Веселый божий день!..

Горький очень чутко относился к певцам из народа, учившимся у самой природы. Несмотря на огромную работу, которой он ежедневно и регулярно был занят, он отрывался от нее или урывал у себя часы отдыха, только чтобы послушать пение или музыку.

Много позже, живя в Сорренто, он вставал в два-три часа ночи и выходил на террасу, чтобы послушать пение крестьянина, который возил муку из Кастелямаре в Санта-Агата, в окрестностях Сорренто. Дорога проходила мимо виллы, которую снимал Горький. У возницы была типичная итальянская двуколка, громыхавшая и скрипевшая, как целый обоз. В такие двуколки итальянцы запрягают быка с огромными рогами, невероятно тощую лошадь в разукрашенной сбруе, с высокой, отделанной медью седёлкой, с кистями, а часто и с султанами из фазаньих перьев на седёлке и на голове, а сбоку где-то пристегнут маленький серенький ослик, на долю которого приходится не меньше тяжести, чем на впряженных с ним вместе в повозку двух животных. Хозяин возвышается на мешках с мукой и, громко щелкая бичом, поет одну песню за другой.