Федор Достоевский - Том 10. Братья Карамазовы. Неоконченное. Стихотворения.

• Название: Том 10. Братья Карамазовы. Неоконченное. Стихотворения.
• Автор: Федор Достоевский
• Жанр: Русская классическая проза

В десятом томе Собрания сочинений Достоевского печатается окончание (четвертая часть и эпилог) романа «Братья Карамазовы». Кроме того, в данном томе публикуются наброски и планы романов, повестей и рассказов, которые Достоевский задумывал в разные годы жизни, но которые не были им осуществлены (или в ходе дальнейшей творческой работы замыслы их претерпели существенную эволюцию, в результате чего их темы, образы и ситуации были использованы писателем в модифицированном виде в других его романах и повестях). Особый раздел составляют немногочисленные стихотворения, сатирические и шутливые наброски Достоевского.

http://rulitera.narod.ru

---

«Житие Великого грешника» мыслилось автором как величественная художественная композиция, состоящая из ряда драматических фресок, как своеобразная грандиозная эпопея, по значению и объему равная «Войне и миру» (см.: XXIX, кн. 1, 112, 117).

Сопоставление в письмах Достоевского замысла «Жития великого грешника» с «Войной и миром» нельзя признать случайным. Писатель лучше, чем кто-нибудь из его современников, понял, что с выходом «Войны и мира» русская литература обрела новые масштабы, неизвестные ей в 1850-х годах. Правда, в письме к Страхову от 24 марта (5 апреля) 1870 г., споря с его оценкой «Войны и мира», Достоевский настаивал: «…явиться <…> с «Войной и миром» — значит явиться после <…> нового слова, уже высказанного Пушкиным, и это во всяком случае, как бы далеко и высоко ни пошел Толстой в развитии уже сказанного в первый раз, до него, гением нового слова» (там же. С. 114). И все же эпопея Л. Н. Толстого явно побуждала Достоевского к творческому соревнованию с ним.[67] «Житием» писатель и надеялся сказать свое новое слово (см.: XXVIII, кн. 2, 334), одержать художественную победу над Толстым и Тургеневым, которых, несмотря на постоянную полемику с ними, он тем не менее признавал авторами «первых вещей» в тогдашней русской литературе (см. письмо к С. А. Ивановой от 8 (20) марта 1869 г.).

Исторической эпопее Толстого Достоевский в «Житии Великого грешника» намеревался противопоставить эпопею внутренней борьбы и духовных исканий современного русского человека, а излюбленному толстовскому герою, молодому человеку из среды «русского родового дворянства» с «законченными формами чести и долга», — члена «случайного семейства», одного из представителей того «беспорядка» и «хаоса», в котором, по диагнозу Достоевского, пребывала жизнь огромного большинства уголков русской действительности после реформы (см. об этом заключительную главу романа «Подросток» — наст. изд. Т. 8; Дневник писателя. 1876. Январь. Гл. 1. § 2).

Достоевский отдавал себе отчет в трудности поставленной задачи. Отсюда особая забота о стилистическом выражении своего нового замысла, отразившаяся в планах «Жития»: «Чтоб в каждой строчке было слышно: я знаю, что я пишу, и не напрасно пишу». Романист видел свою цель в том, чтобы «втиснуть» мысли «художественно и сжато», т. е. пронизать все изложение одной «владычествующей идеей», сделав его кратким, порою даже сухим, но при необходимости, «не скупясь на изъяснения».

Достоевский не случайно дал новому произведению на заключительном этапе обдумывания замысла название «Жития». Писатель стремился подчеркнуть этим глубоко национальный характер избранного им жанра и его основной этической проблематики, органическую связь своего замысла с определившимися в русской литературе еще со времен средневековья поэтическими традициями и моральными исканиями.

Обращению Достоевского к жанру жития, излюбленному в русской литературе XI–XVII вв., по-видимому, способствовала начавшаяся в России в 1850-1860-х годах усиленная деятельность по изданию памятников и разработке истории древнерусской литературы. В это время появляются многочисленные труды Ф. И. Буслаева, А. Н. Пыпина, Н. С. Тихонравова и других ученых, посвященные культуре, литературе, искусству Древней Руси. В 1862 г. было издано «Житие протопопа Аввакума», поразившее современников и оказавшее глубокое влияние на умы. Но и более старинная агиографическая и учительная литература Древней Руси не могла не волновать писателя,[68] которому она была близка своим этическим пафосом, высокой требовательностью к человеку, живым ощущением красоты окружающего мира, активным отношением к добру и злу.[69] В «Житии Великого грешника» Достоевский воспользовался традиционной канвой «жития», в центре которого неизменно находилась столь остро занимавшая его проблема добра и зла, для того чтобы насытить его глубоко современным психологическим и философским содержанием

2

Возникновение нового замысла было подготовлено всем предшествующим творчеством Достоевского, тесно связано с «Записками из Мертвого дома», «Игроком», «Преступлением и наказанием», «Идиотом».

Герой «Жития» — человек горячий и страстный, он «не прощает ничего ложного и фальшивого» в людях. Обстоятельства же, в которых протекает его детство, очень скоро доказывают ему грязь и безобразие «больших», учат презрению к ним: пьянство и «падение» старичков, гостей, учителя; несправедливое обращение с ним развратного отца, его жестокость по отношению к крестьянам; любовные дела мачехи, о которых мальчик узнает случайно и в которые как-то оказывается «ввязан». В нем крепнет «инстинктивное сознание превосходства, власти и силы», своей необыкновенности, просыпается «чувство разрушения». Он находит наслаждение в том, чтобы преступать принятые нормы морали. Краткое указание на чувства, испытываемые им при этом («Сам дивится себе, сам испытывает себя и любит опускаться в бездну»), может быть прокомментировано подробным рассуждением из «Записок из Мертвого дома»: «Точно опьянеет человек, точно в горячечном бреду. Точно, перескочив раз через заветную для него черту, он уже начинает любоваться на то, что нет для него больше ничего святого; точно подмывает его перескочить разом через всякую законность и власть и насладиться самой разнузданной и беспредельной свободой, насладиться этим замиранием сердца от ужаса, которого невозможно, чтобы он сам к себе не чувствовал» (наст. изд. Т. 3. С. 305). Герой «Жития» еще мальчиком проходит через разврат, святотатство, убийство. «Гордая и владычествующая натура» — так определяет его автор. Его, как и Раскольникова в «Преступлении и наказании», мучает кровь, он тоже признается в убийстве («молчание кончается через полтора года признанием о Куликове»); после же монастыря, куда его отдают на исправление, он совершает еще много «страшных злодейств».

«Огромный замысел владычества» после долгих колебаний приобретает конкретную форму: герой «устанавливается <…> на деньгах». Но в отличие от героя «Игрока» Великий грешник хладнокровно обдумывает, способны ли деньги быть «точкой твердой опоры», начинает с воспитания «воли и внутренней силы» («Сила воли— главное себе поставил»), ибо понимает всю трудность задачи «вынести» деньги, «выдержать себя» в роли накопителя. Идея утверждения себя через богатство присутствует и в романе «Идиот» (Ганя Иволгин, Птицын). В «Житии», однако, тема денег получает более широкую социально-психологическую разработку. В том же аспекте она затем развивается в «Подростке» и формулируется в «Дневнике писателя»: «…человек всегда и во все времена боготворил материализм и наклонен был видеть и понимать свободу лишь в обеспечении себя <…> деньгами. Но никогда эти стремления не возводились так откровенно и так поучительно в высший принцип, как в нашем девятнадцатом веке» (Дневник писателя. 1877. Март. Гл. II, § 3).

Гордый, своевольный герой-разрушитель, одержимый идеей денежного могущества, «кончает воспитательным домом у себя и Гасом становится». В «Житии» Достоевский вернулся к задаче, намеченной в «Преступлении и наказании» и прямо поставленной в первоначальных планах «Идиота» (см. об этом: IX, 342–350; наст. изд. Т. 6. С. 622–624), — показать, как «самоотвержение» одерживает в душе человека победу над «безумной гордостью». Герой «Жития», в котором акцентированы сознание своей исключительности, гордость, «гадливость» к людям, стремление господствовать над ними, не всегда находится во власти разрушительных сторон своей натуры. «Многое его иногда трогает сердечно»: сострадание к Хроменькой, «друг, смирный, добрый и чистый, перед которым он краснеет». Он «кается и мучается совестью в том, что ему так низко хочется быть необыкновенным». Тяжелое и некрасивое детство все-таки оставляет в нем теплые воспоминания («поэзия детских лет», «первые идеалы», «страстная вера»). Все это — залог его будщего духовного перерождения. При этом тема любви к людям, побеждающей высокомерие и ненависть, сопрягается, скрещивается с глубоко личной для Достоевского темой религиозных сомнений. Писатель намеревался сделать живым и убедительным воплощением одного из двух противоборствующих начал души героя Тихона Задонского; второе, антихристианское, начало должен был символизировать «антитез Тихону» — Ростовщик, «человек ужасный», внушивший герою идею накопления. Процесс религиозно-нравственной борьбы, совершающийся в герое, Достоевский рассматривал как черту типично национальную (ср. запись от 1 января 1870 г. о типе из коренника).[70] С «Житием», таким образом, было тесно связано развитие представлений писателя о русском человеке и его характере.

Личность и сочинения Тихона Задонского (в миру Тимофея Савельевича Соколова (Соколовского), 1724–1793), воронежского и елецкого епископа, с 1769 г. удалившегося в Задонский монастырь, могли заинтересовать Достоевского еще в Сибири или, что более вероятно, в начале 1860-х гг.,[71] когда вышло в свет пятнадцатитомное собрание его произведений, а затем несколько его жизнеописаний. Об устойчивости интереса писателя к Тихону свидетельствуют и его признание в письме к А. Н. Майкову от 25 марта (6 апреля) 1870 г. о том, что Тихона он «принял в свое сердце давно с восторгом» (XXIX, кн. 1, 118), и его более позднее высказывание: «А кстати: многие ли знают про Тихона Задонского? Зачем это так совсем не знать и совсем дать себе слово не читать? Некогда, что ли? Поверьте, господа, что вы, к удивлению вашему, узнали бы прекрасные вещи» (Дневник писателя. 1876. Февраль. Гл. I, § 2).