Иван Сибирцев - Отцовская скрипка в футляре (сборник)

• Название: Отцовская скрипка в футляре (сборник)
• Автор: Иван Сибирцев
• Издательство: Красноярское книжное издательство
• Жанр: Детектив
• Год: 1984

Иван Иванович Сибирцев родился в 1924 г. в г. Красноярске. Автор романов «Сокровища кряжа Подлунного (1960), «Крутизна» (1964), «Околдованные звезды» (1971), повестей «Клад» (1972), «Поролоновый мишка» (1976).

В эту книгу, выходящую к 60-летию писателя, включены известный роман «Золотая цепочка», удостоенный Почетного диплома Всесоюзного литературного конкурса, посвященного 60-летию советской милиции, а также новый остросюжетный роман «Отцовская скрипка в футляре».

Новый роман красноярского писателя Ивана Сибирцева «Отцовская скрипка в футляре» в основе своей содержит детективную историю. Автор прослеживает причины бездуховности, вещизма, подчас проявляющиеся в нашем обществе, показывает борьбу с ними правовых органов, рабочих коллективов, сознательных граждан.

Роман «Золотая цепочка», ранее издававшийся, посвящен трудной и упорной борьбе советской милиции с нарушителями социалистической законности.

---

— Точно так, Федор Иннокентьевич! — признательно подтвердил Яблоков, с облегчением чувствуя, что страх и оторопь первых мгновений глохнут. Перед ним, слава богу, не разбойник какой, а сам Федор Иннокентьевич Чумаков. А если он попервости и спраздновал труса, так это от изумления: про Чумакова в поселке слава шла, что он даже в сортир ездит на машине, а тут, в этакую непогодь, топает на своих двоих, как простые смертные, подсвечивает себе фонариком…

— А ты чего, Филиппыч, ошиваешься тут в темноте? — вопрос этот, как послышалось Яблокову, Чумаков задал с неудовольствием, будто укоряя за неожиданную встречу, но тут же постарался смягчить тон грубоватой шуткой: — Может, ты, Филиппыч, в потемках того… девок караулишь? А? — И его раскатистый, смачный хохот заглушил посвист метели.

Яблокову стало обидно от этих шуточек: большой человек, а несет несуразное. И он объяснил с достоинством:

— На смену мне заступать в одиннадцать. Вот и жду, может, автобус. — И сам не понял, как дальше сорвалось с языка: — Я-то — ладно. Наше дело привычное — на своих двоих. А вот вы чего пешие по такому ветрюге?…

— Доктора говорят, вечерние прогулки полезные. А также насчет закалки в любую погоду. Если же серьезно, то позарез надо к вам на завод. Машина, как на грех, на приколе. В такую погоду, сам знаешь, хороший хозяин собаку не выгонит на двор. Как же мне шофера тревожить? Вот и шествую чинно…

— Оно конечно, Федор Иннокентьевич, — деликатно согласился Яблоков, — если для дела надо, не только пехом — ползком поползешь,

— Вот-вот, — подхватил Чумаков с облегчением. — Стали ко мне поступать сигналы, что у вашего Лукова не все ладно в ночной смене, когда начальство крепко спит. Разбаловался кое-кто, понимаешь? Водочка, то да се в рабочее время. Народ сейчас сам знаешь какой — оторви да брось. Глаз да глаз нужен. Вот и решил убедиться лично. Ты уж, Филиппыч, никому о нашей встрече, чтоб не спугнуть!..

Опять Яблокову стало как-то неловко: вроде бы на вранье поймал уважаемого начальника. Говорил тот как всегда решительно, но как-то замедленно, будто на ходу придумывал слова. А пуще всего донимало сомнение: вся ночная смена — десятка два человек: дежурный мастер, пяток дежурных слесарей, электрик, пожарные, сторожа. Люди все в годах, кто на пенсии уже, кто до пенсии отсчитывает последние недели. Все службу знают. И чтобы там водка или еще какое баловство, об этом и слыха не было. Впрочем, начальству виднее что к чему…

А Чумаков вдруг засуетился:

— Ну, Филиппыч, ты морозостойкий. Жди автобуса. Может, и подфартит тебе. А мне торопиться надо к пересменку.

Напрашиваться в попутчики к Чумакову, чем-то крепко рассерженному, было бы для Яблокова пойти поперек самолюбия. Позови его кто, он без звука пойдет провожатым даже до дому. А напрашиваться в поводыри ни к Чумакову, ни к самому министру не станет. Не холуй он, Яблоков, — солдат и ветеран труда.

Яблоков проводил взглядом Чумакова, которого сразу же скрыли тьма и снег, и решил потоптаться здесь еще четверть часа, чтобы не нагнать ненароком Федора Иннокентьевича.

Снова рванул ветер, взвихрил, закрутил снег. Яблоков попятился в глубь своего укрытия, загородился воротом полушубка. И вдруг не слухом услыхал, а всей кожей почувствовал, что кто-то надвигается на него. Должно быть, этот «кто-то» по-кошачьи различал в темноте предметы. Он вплотную подошел к Яблокову, тронул его за плечо, но спросил совсем не страшно:

— Спичек нет, земляк? — И на Яблокова пахнуло водкой.

Яблоков перевел дух, протянул прохожему спички, а когда всмотрелся внимательнее, то обрадовался:

— Селянин, что ли? Юрий Павлович? Никак ты?

— Я самый, — не очень твердо отозвался Юрий, зажег спичку, ловко прикрыл ее ладонью от ветра, прикурил сигарету, на мгновение высветил лицо Яблокова: — А, дядя Кузьма! Здорово!

Яблоков был рад этой встрече. Юрия Селянина, своего двоюродного племянника, он уважал. Из молодых да ранний. И у начальства в большом авторитете. И характер у него уживчивый. И хоть не вошел еще Юрий в настоящие годы и не занимал видной должности, Яблоков в глаза и за глаза почтительно величал его Юрием Павловичем.

Довольный тем, что наконец-то у него нашелся попутчик, да еще такой приятный, Яблоков пошутил:

— Я сегодня тут, как этот самый… как радиомаяк… Все на меня выходят. Сейчас вот ты. А давеча сам Федор Иннокентьевич. Хоть и не велел сказывать, но уж ладно, по-родственному…

— И куда же Федор Иннокентьевич в шапке-невидимке путь держали-с? — с издевательской почтительностью спросил Юрий.

— На завод.

— Чего же он тебя-то не подхватил в свою машину? Или оборзел вконец…

— Да на что было ему подхватывать меня? На закукорки себе, что ли? Пешком он.

— Пе-е-шком?! — Юрий даже попятился от Яблокова. — А тебе, дядя Кузя, не того… не примерещилось в метели? Кто из нас, интересно, из вечернего кафе? Я или ты?!

— Ты! Отродясь не захаживал в твое кафе. Точно тебе говорю — Федор Иннокентьевич. Разговаривал с ним, как вот с тобой. Машина, говорит, на приколе. А на заводе неотложные дела…

— Дурью мается, — с неожиданной резкостью рубанул Юрий. — Злость свою волчью остужает, вот и рыскает по дорогам. Всюду из себя начальника корчит. В вечернем кафе мы сидели: Татьяна Солдатова, Колька Матвеев, я, так Чумаков выступать начал: дескать, пьяные мы сильно, ведем себя нетактично. И к официантке: «Не отпускать, мол, этим алкашам спиртного». Та, понятно, вытянулась на копытцах: слушаюсь! — Юрий даже задохнулся от негодования: — А чего ему, козлу жирному? Нет, ты скажи мне, дядя Кузьма, чего? Скажи, я тебя уважаю, чего ему надо? Ведь на свои пьем. Пусть из его рук полученные, а все же на свои… И порушил нам компанию. Какую компанию порушил! Изгадил последний мой вечер. — Юрий зло сплюнул себе под ноги. — И про машину на приноле врет все. На ходу машина. Я сам вечером на ней вернулся из Хребтовска. А по морозу босиком он шастает, чтобы злость остудить свою, даю слово. Или яму роет вашему Лукову. Чумаков только лыбится ласково, а сам злой, как гадюка. Ох, какой он злой на меня, дядя Кузьма.

— Видно, прав Федор Иннокентьевич, — укоризненно сказал Яблоков, — перебрал ты сегодня. Несешь несуразное. Заглазно лаешь такого человека, злобствуешь за то, что не позволил вам упиться.

— И ничегошеньки ты не понял, дядя Кузьма, — уже трезво возразил Юрий. — Оно, может, и к лучшему…

Яблоков и Юрий уже шли по дороге к заводу и к улице Подгорной, на которой жили Селянины. Ветер бил в спину, подгонял их, но все-таки идти было трудно, а разговаривать и того труднее.

— Неблагодарный ты, Юрий Павлович. Кто же в поселке не знает, что товарищ Чумаков тебе подсобляет во всем, отличает из всех.

— Отличает… — согласился Юрий, но сразу же колюче засмеялся: — Только вот не все знают, что товарищ Чумаков ничего не делает просто так…

— Ох, Юрий Павлович, не возводи напраслину на хорошего человека. Платить надо добром за добро. Без этого не людская жизнь, а волчья стая, пауки в банке…

— Ох, Филиппыч, голубиная твоя душа… Неужели не понял: жизнь — это пасть зубастая. В ней хоть всего себя изведи на разное там добро, хоть чужое добро век помни, а все равно, как в волчьей стае. Хочешь жить, умей не подставлять свои бока под чужие клыки, а умей сам клацать зубами. Жить надо так, чтобы тебя боялись. — Замолк и добавил, как бы подумал вслух: — Это твой хороший человек как-то объяснил мне… — И уже без прежней хмельной задиристости признался: — А вообще-то, дядя Кузьма, хрен с ним, с Чумаковым, хороший он мужик или малость похуже… С ним у меня — все. Он на днях уезжает в область, а я уже неделю — вольный казак. Заявление подал по собственному желанию, срок еще на прошлой неделе кончился. А товарищ Чумаков возражает, не отдает приказ об увольнении. А потому кадровик тянет с трудовой книжкой, бухгалтерия — с расчетом. Вот и живу в подвешенном состоянии — не работник ПМК и не уволенный.

— Неужто отстанешь от Чумакова? — еще надеясь, что у Юрия с Федором Иннокентьевичем все обойдется по-хорошему, спросил Яблоков. — И куда же ты навострил лыжи?

— Уеду я отсюда, дядя Кузьма. Может, к брату Геннадию в Находку. Подамся там в рыбаки. Может, еще куда подальше, на полярную зимовку. Кем возьмут, хоть разнорабочим… — И с какою-то мукой в голосе, словно душу свою распахивал перед Яблоковым, договорил чуть слышно: — А главное… Главное, дядя Кузьма, нет мне без Таньки Солдатовой жизни. А я ей, как выяснилось, не в масть…

Яблокову были ведомы и суровый характер Тани Солдатовой, и потешавшее весь Таежногорск присловье о «святой троице»: Татьяне, Юрии и Николае Матвееве, которые, как зубоскалили поселковые бабы, только в бане мылись порознь.

Но в тот миг Яблокову стало жутко, как в тот момент, когда на остановке вперился в него взглядом Чумаков. Кузьма Филиппович лишь сейчас осознал, что брань и проклятия Юрия на голову Чумакова и намерение уехать — это вовсе не пьяная болтовня. Что между Чумаковым и Юрием пробежала черная кошка. Нет, разверзлась пропасть вражды и ненависти. И ничто и никто не наведет моста через эту пропасть.