Авраам Иехошуа - Господин Мани

• Название: Господин Мани
• Автор: Авраам Иехошуа
• Издательство: Библиотека Алия
• Жанр: Современная проза

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

А. Б. Иехошуа (родился в 1936 году в Иерусалиме) — известный израильский прозаик, драматург и эссеист. Уже первые его рассказы, печатавшиеся в пятидесятых годах, произвели сильное впечатление близкой к сюрреализму повествовательной манерой, сочетанием фантастики и натурализма. Их действие развивается вне четких временных и пространственных рамок, герои находятся как бы во власти могучих внешних сил.

В последующих рассказах А. Б. Иехошуа, написанных в шестидесятые и особенно семидесятые годы, в пьесах и романе «Любовник» все ярче выявляются проблемы современного израильского общества. Сущность этих проблем писатель стремится раскрыть через внутреннее восприятие героев. На их личную жизнь и психику тяжелым грузом ложится арабо-израильский конфликт, войны, которые приходится вести еврейскому государству, и то обстоятельство, что евреи в Израиле вынуждены вмешиваться в судьбу другого народа.

В 1990 году А. Б. Иехошуа выпустил многоплановый роман "Господин Мани", состоящий из пяти диалогов, причем в каждом из них читатель слышит голос только одного собеседника, и лишь по его репликам можно догадаться о реакции других. Повествование свободно переходит от событий восьмидесятых годов нашего столетия к событиям конца, середины и начала девятнадцатого века, а география охватывает Израиль, Центральную Европу, Крит, Грецию, Турцию.

"Господин Мани" — это сага об одной еврейской семье, представители которой испытали на себе все превратности еврейской судьбы и выжили, несмотря на проблемы самоидентификации, возникавшие в каждом поколении. Роман побуждает размышлять о "жизни идей", об их влиянии на конкретные судьбы, подчас роковом. В этом произведении А. Б. Иехошуа, как и в других его романах и повестях (например, «Молхо», "Лето 1970"), нет недостатка в философских метафорах, символах и аллегориях, с помощью которых автор настойчиво пытается привлечь внимание читателей к вечным вопросам человеческого существования.

---

— Это я в шутку говорю, донна Флора… Фигурально…

— Нет, больше не буду… Это только, чтобы объяснить, почему я с тех пор из гостя, который вот-вот уедет, превратился в гостя, застрявшего надолго. Я стал понемножечку вить себе гнездо в Иерусалиме, в котором очень скоро свежие весенние ветерки сменились на невыносимый летний зной, который там, мой господин, называют «хамсин», а я в шутку назвал «мэин».[103] Не прошло и нескольких дней, как у меня был уже посох, чтобы постукивать им по мостовой, и керосиновая лампада, чтобы высвечивать себя из темноты, а через неделю меня за мой голос уже заметили в Стамбульской синагоге и приглашали к амвону читать Тору по понедельникам и четвергам. Я ходил на базар и помогал Тамар чистить овощи и рыбу, а спустя еще неделю-другую я стоял уже за прилавком, который арендовал у одного исмаэлита на Сук-ал-Катанин. Я приходил туда после обеда, выставлял мешочки с пряностями, которые привез с собой, а также изюм, миндаль, семечки, и этим немножечко приторговывал. Я стал, можно сказать, уже иерусалимцем и, как все другие жители этого города, привык сновать по переулкам, опасливо озираясь, хотя вроде бы чего бояться, и жить в постоянной тревоге, не ускользнуло ли от меня какое-то предписание свыше. — В вашей кровати, мадам, все время в вашей комнатке. Я повесил там еще одно зеркало, свое, против вашего старого, чтобы оно сообщалось с ним и держало меня в курсе происходящего в доме, оповещало насколько близка та цель, которой я себя посвятил. И хотя моя окладистая борода мелькала во всех зеркалах, молодым я вроде бы пришелся по душе, я не чувствовал себя помехой, а даже, можно сказать, наоборот, я вдохнул жизнь в вялотекущие дни этого дома, погруженного в тихие безмятежные мечты. Достатка большого в нем не было, потому что наградой за службу Иосефа у консула был скорее почет, чем достаток, потому как и сам консул витал где-то в небесах — он вел себя не как консул, а как правитель, и сам уже порядком поиздержался, расточая деньги на самые разные нужды, опекая всех паломников, даже не англичан, не забывая и евреев, в которых он видел ключ к будущему. Каждая гостья могла рассчитывать на щедрый и радушный прием у него в доме, да он еще выделял ей Иосефа — поводить по церквям в Вифлееме, по мечетям в Хевроне, спуститься в долину Кидрон, подняться мимо источника Шиллоах на Масличную гору, чтобы гостья увидела, как английский консул умеет все расставлять по местам. Он умело смешивал разные веры, языки и народы, ставил все это варево в печку — печку пустыни — и готовил то любимое иерусалимское блюдо, которое так разжигало его аппетит.

— Гид, мадам, если угодно, переводчик, посыльный, писец для тайных посланий, иногда он варил кофе и разливал его в маленькие чашечки; приходилось ему и открывать литературные диспуты на заседаниях Иерусалимского литературного общества. Короче говоря, мадам, на все руки и в любой час, но особенно в час ночной, поэтому он зачастую возвращался домой очень поздно, и я едва ли не каждую ночь просыпался, проверял и, убедившись, что его место в кровати пусто, что его еще нет дома, начинал волноваться; у меня буквально заходилось сердце от беспокойства, не убили ли его, не дай Бог. Выходить на вымершие улицы я боялся и вместо этого поднимался на крышу и вглядывался в белесую темень, в жерла переулков, ждал, затаив дыхание, пока из мусульманского или христианского квартала не появится колышущийся язычок пламени, и по тому, как он колыхался, я узнавал, в чьей он руке. Я тут же бежал вниз открыть калитку, мадам, впустить его, как будто это он дорогой гость, прибывший издалека, и я должен угождать ему, удовлетворять его малейшие прихоти. О Боже, как я старался: я снимал с него шляпу, взмокшую от пота и прилипающую ко лбу, помогал разуться, расстегивал ему пояс, освобождал от "идэ фикс", не отпускавшей его ни на минуту, приносил воду помыть руки и ноги, разогревал еду, потому что он бывало целый день жил на одном кофе, и тогда, ублаженный и разомлевший — румянец уже вернулся на его щеки, — он оказывал мне милость: рассказывал о том, что случилось задень, с кем он встречался и кого водил на экскурсии, куда заходил, о чем думает консул и что сказала его жена, что им пишут из Англии и но какому поводу они заявили сегодня протест турецкому губернатору. Я все внимательно выслушивал, задавал вопросы, получал ответы, еще спрашивал, и он опять удовлетворял мое любопытство. Иногда в конце разговора я так, вроде бы шутки ради, тревожил его "идэ фикс", которая тоже лежала, разомлев, между нами. Я спрашивал: "Скажи, сынок, а что с теми евреями, которые еще не знают, что они евреи?" Сначала он вспыхивал, боясь подвоха, насмешки, а потом успокаивался, в глазах с узким прищуром появлялись огоньки и он отвечал: "Погоди, отец. Да, они позабыли, но они вспомнят, обязательно вспомнят". "А если они заупрямятся, — не унимался я, — если не захотят вспомнить сами?" У него уже слипались веки, но он все еще улыбался. "Если заупрямятся? — задумывался он. — Тогда мы подвергнем их испытаниям, и им придется страдать до тех пор, пока они не познают самих себя"…

— Да, страдать… Как будто это дело простое, житейское, принятое повсюду, и нет смысла об этом распространяться. Испытание за испытанием, пока они не поймут, кто они на самом деле. Господин мой, учитель, слышите ли вы меня?

— Ага… Да, так мы проходились насчет его "идэ фикс", и вскоре Иосефа смаривал сон, он засыпал прямо на месте, я поднимал его и вел в кровать, где тихонько лежала его жена, открывавшая те же ясные, необычайной красоты глаза, которыми вы смотрите на меня, мадам…

— Нет, не силой, донна Флора, а очень мягко.

— Только до постели…

— Отцовской рукой, мадам, поддерживающей и направляющей.

— Я хотел быть уверенным…

— Искал свидетельства…

— В зеркале я видел только тень…

— Стучат, мадам… Кто бы это мог быть?

— Уже время? Ну, слава Богу.

— Разве это помешает? Наоборот…

— Я ни за что не сдвинусь с места, мадам. Я умираю, хочу увидеть, как кормят хахама…

— В сторонке, в сторонке…

— Значит, этим его и кормят. Какое оно белое… как снег…

— Я понимаю.

— Протертая кашица… я понимаю…

— Понимаю. Бедный, как он не любил ничего жидкого.

— Да, от безвыходности. Конечно, вы правы, мадам. От безвыходности. Только такая кашица пройдет, как по маслу, насытит желудок и усладит душу. А кто это принес кушанье?

— Милейший молодой человек. Только не лучше ли было бы, если за хахамом ухаживали бы исключительно люди нашей веры?

— Ну что ж, впрочем, этот молодой человек действительно очень мил.

— Боже сохрани, ничего, что может взволновать хахама, только то, что подогреет его аппетит. Может быть, вам помочь? Может быть, я сам сяду здесь и покормлю хахама Шабтая, а вы тем временем отдохнете? Я ведь это только почту за честь…

— Ну хорошо, может, в другой раз…

— Передник? А где он?

— Сейчас-сейчас… Видно, что ему хочется есть…

— Господи, Боже мой, совсем как младенец. Ну просто как младенец…

— Что, мой господин? Что?

— Коротко, очень коротко, донна Флора, куда короче, но с замиранием сердца, потому что несмотря на ясное лето… А лето, ясное и очень жаркое, уже наступило, и уже пошла гулять по Иерусалиму какая-то болезнь, лечить которую еще не научились, а только пытались понять, как она называется. И в то время — сейчас-то я это знаю наверняка — у меня появилось предчувствие неминуемого несчастья, которое принесут эти ночные странствия и грезы наяву этого консула, научившегося говорить на иврите, причем, кто кого ведет за собой, кто у кого идет на поводу, было до сих пор непонятно. Но иногда, когда у меня не хватало терпения ждать его на крыше, я брал с собой керосиновую лампаду и спускался вниз. Я доходил до угла и ждал Иосефа возле зарешеченного окна дома Кальдерона. Светила луна, и я высматривал мигающий огонек его лампады. Откуда он появится? С восточной стороны — вместе со стадом черных коз, которое возвращается почему-то в такой поздний час с пастбища из самой долины Креста, или с западной — в толпе ночных паломников, только что закончивших молитву в церкви Гроба господня… Ведь он только и ждет, чтобы за их спинами незаметно проскользнуть туда, где быть нам строжайшим образом запрещено…

— Конечно, мадам, он бросал им вызов, да еще какой дерзкий. Ведь христиане даже друг к другу относятся подозрительно, одна церковь воюет с другой за каждый клочок Святой земли. А тут еврей сует свой нос в церковь их пророка и пытается пробудить в их памяти то, что они и представить себе не могут! Но и этого ему было мало — иногда он шел оттуда дальше, к воротам Муграби, откуда начиналась лестница к большой мечети, делал круг, чтобы пожелать спокойной ночи двум стоящим там на страже магометанам, прежде чем вернуться домой и дойти наконец до места, которого он опасался больше всего на свете, — до кровати.