Авраам Иехошуа - Господин Мани

• Название: Господин Мани
• Автор: Авраам Иехошуа
• Издательство: Библиотека Алия
• Жанр: Современная проза

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

А. Б. Иехошуа (родился в 1936 году в Иерусалиме) — известный израильский прозаик, драматург и эссеист. Уже первые его рассказы, печатавшиеся в пятидесятых годах, произвели сильное впечатление близкой к сюрреализму повествовательной манерой, сочетанием фантастики и натурализма. Их действие развивается вне четких временных и пространственных рамок, герои находятся как бы во власти могучих внешних сил.

В последующих рассказах А. Б. Иехошуа, написанных в шестидесятые и особенно семидесятые годы, в пьесах и романе «Любовник» все ярче выявляются проблемы современного израильского общества. Сущность этих проблем писатель стремится раскрыть через внутреннее восприятие героев. На их личную жизнь и психику тяжелым грузом ложится арабо-израильский конфликт, войны, которые приходится вести еврейскому государству, и то обстоятельство, что евреи в Израиле вынуждены вмешиваться в судьбу другого народа.

В 1990 году А. Б. Иехошуа выпустил многоплановый роман "Господин Мани", состоящий из пяти диалогов, причем в каждом из них читатель слышит голос только одного собеседника, и лишь по его репликам можно догадаться о реакции других. Повествование свободно переходит от событий восьмидесятых годов нашего столетия к событиям конца, середины и начала девятнадцатого века, а география охватывает Израиль, Центральную Европу, Крит, Грецию, Турцию.

"Господин Мани" — это сага об одной еврейской семье, представители которой испытали на себе все превратности еврейской судьбы и выжили, несмотря на проблемы самоидентификации, возникавшие в каждом поколении. Роман побуждает размышлять о "жизни идей", об их влиянии на конкретные судьбы, подчас роковом. В этом произведении А. Б. Иехошуа, как и в других его романах и повестях (например, «Молхо», "Лето 1970"), нет недостатка в философских метафорах, символах и аллегориях, с помощью которых автор настойчиво пытается привлечь внимание читателей к вечным вопросам человеческого существования.

---

— Роды были очень тяжелые, донна Флора, но она держалась молодцом…

— Ее отец Рафаэль испугался и сбежал в синагогу читать псалмы, а я простоял там десять часов как стражник из гвардии султана… подавал горячую воду и полотенца.

— Нет, мадам, на вашей кровати, которая была моей, а тогда была выделена Тамар. Так что вы можете тешить себя мыслью, что ребенок родился на вашей кровати.

— В последний момент она испугалась и ни за что не хотела рожать на кровати родителей, служившей ей брачным ложем. Она просила помощи свыше, и мы перевели ее на кровать ее любимой тети, где ей могли помочь и заслуги ее прославленного «дяди». Они-то и сыграли, наверное, решающую роль, — слышите меня, учитель? — потому что роды были очень тяжелыми, но ребенок все же появился на свет.

— Десять часов, схватка за схваткой.

— Две акушерки — жена Сурнаги и вторая, по имени мисс Стюарт, монахиня, высокая, как жердь, и плоская, как доска, очень большая умелица — ее прислал английский консул, который до сих пор не может прийти в себя после смерти нашего Иосефа.

— Ночью, донна Флора, перед самым рассветом, мы услыхали долгожданный крик, и если позволите, если это не сочтется за дерзость, то я должен сказать: нам обоим, и ей, и мне так не хватало вас, нам было так одиноко, и мы так сожалели, что вас нет с нами рядом…

— Нет, я не плачу… Учитель… Мой господин… Он ведь слышит нас… Но как трудно перенести это безмолвие, просто сдавливает горло…

— Ваша племянница между схватками все время вспоминала вас, говорила, что для вас, ради вас она и рожает, а я, стоя в соседней комнате и видя через раскрытую дверь отражение в зеркале ее лица в капельках пота, не мог не представлять себе в какие-то моменты вас, совсем еще молодую, в Иерусалиме, в году эдак двадцать девятом, будто это вы лежите на кровати и рожаете. Слишком много теней мертвецов окружало нас, донна Флора. Мы хотели думать о живых — для поддержания духа.

— Конечно, вы совершенно правы.

— В Иерусалиме, только в Иерусалиме. Я ходил по его улицам и переулкам и думал о том, мадам, как вы ребенком бегали здесь сорок лет назад, от Яффских ворот до Львиных, как играли среди камней, среди церквей, среди огромных куч мусора, среди мечетей и пустырей, под раскаленным добела солнцем, под страхом мора и эпидемий…

— Да, я носил в себе и вашу тоску по Иерусалиму, и думы о нем моего учителя. Ведь он тоже оказал честь этому богоугодному месту, посетив его в своих странствиях. Я встречал стариков, которые помнят сто, и очень может быть, что этот горемычный город до сих пор жив в его сердце, если не в мыслях. А?

— Он слышит?

— Слава Богу!

— Что значит "ни слова, ни звука"? Это вы обо мне, донна Флора? А что же сказать о вас? О Боже, как я ждал от вас весточки прошлой зимой, как молил Бога! Иосеф погиб, мы похоронили его и блуждали в потемках, я бы даже сказал, в могильной тьме, потому что в то время, мадам, только семя, уже оплодотворенное, знало о своем существовании. Но я был уверен, что известие о случившемся дошло до Стамбула — ведь к вам должен был заявиться сборщик пожертвований раввин Габриэль Бен-Иехошуа в своем черном пыльном лапсердаке, и я так надеялся, что услышу что-либо от вас. Более того, я иногда представлял себе, что вы вдвоем нагрянете вдруг в Иерусалим и растолкуете нам, как дальше жить, что может служить нам утешением и залогом крепости духа. Я же знал, как вы относились к моему мальчику… Вы давали ему все самое лучшее, верили в его великое будущее. Вам доверил я своего сына, вы укладывали его спать рядом с собой, мадам, на ложе, где почивал мудрейший из мудрых, хахам Хадайя.

— Нет, никаких слез…

— Если они и подступили к горлу, я их сейчас проглочу.

— Да, конечно, я сам так хотел, донна Флора. Я не отрицаю…

— Я и не говорю ничего. Это была моя идея. Я принес его в дар вам, чтобы не потерять вас… Как подарок на вашу свадьбу, когда был заключен лот брачный союз, поразительный, изумительный, ослепительный, как солнце на ясном небе.

— Я боялся, что вы будете и впредь отвергать меня, мадам. Ведь раз вы уже меня оттолкнули, тогда… Поэтому я и поспешил с подношением — берите его всего, с головой и с ногами…

— Совсем еще ребенок…

— Конечно, повзрослел… конечно, жених… А ведь весь этот "бейрутский роман" с вашей родственницей, сиротой из Иерусалима, все это зародилось сначала в ваших мыслях, а потом было посеяно и взращено вашими руками.

— Да, конечно, с моего благословения… И не только… Все от любви… Главное не потерять вас… Не потерять учителя… Ведь он для меня… он для меня важнее всех женщин на свете…

— Он понимает… он услышит и поймет.

— Нет, мадам, сейчас вы совсем не правы… — Ни слезинки…

— Вы опять говорите" пропал"? Если и пропал, то не первым… Сначала пропала наша маленькая невеста, иерусалимская сирота, потом за ней отправился Иосеф, мой единственный сын, и тоже пропал. И только тогда на поиски выехал я, но не для того, чтобы пропасть, а чтобы вернуть, только возвращать уже было некого.

— Младенца? Что вы говорите, донна Флора? С какой стати?

— Вместе с матерью?

— Но зачем? Столько всего должно было случиться, чтобы маленький Моше родился в Иерусалиме, а вы говорите «увезти». Куда? Кто будет смотреть за ним?

— Но как? Вы поражаете меня, мадам. Ведь у вас такое несчастье! Какой младенец?!

— Ведь у вас на руках, можно сказать, уже есть младенец — мудрейший и праведный, о здоровье которого мы все молимся, но который нуждается сейчас в присмотре — его надо кормить, обмывать, переодевать, надо угадывать его желания. Зачем вам еще младенец, мадам?

— Вот, донна Флора, смотрите любезнейшая, тихо, беззвучно… Он слушает, все понимает… Не пройдет и…

— Учитель, мой господин… Хахам Шабтай…

— Я не кричу. Поглядите, донна Флора, он кивает. Он в добром расположении духа. Я знаю, я чувствую… Я ведь всегда умел развеселить его… Как тогда, в старые добрые времена, когда я приезжал издалека, заходил и тут же брал в зубы большой нож, и повязывал голову платком, и исполнял перед ним пляску янычар, будь они прокляты.

— Нет, я владею собой. Я действительно очень взволнован, просто сердце разрывается. Не судите меня слишком строго, любезнейшая донна Флора. А тут еще вы пугаете меня — подавай вам ребенка, будто у него нет матери, молодой и заботливой, и дома, вашего старого отчего дома, и вашего зятя, милейшего Рафаэля, у которого теперь тоже малые дети, и, наконец, Иерусалима, не забывайте о Иерусалиме, городе вашего детства, встающем ныне из пепла благодаря сынам Эдома,[86] которые зачастили туда на радость евреям. Зачем же срывать с места мать и дитя? Куда и зачем? Потому что нет отца? Так ведь отца не заменит никто.

— Нет, нет, мадам. Меня скоро не будет. Хоть и сказано: "Помимо воли своей живешь", но можно сказать, да, можно: "По воле своей умрешь". Вы еще услышите обо мне, мадам. Рабби Левитас из Явне говорил: "Что ожидает человека? Тлен". Учитель… Пусть он нас рассудит. Он тоже за то, чтобы забрать мать с ребенком из Иерусалима?

— Что? Знак? И что же он означает?

— А… Видите? Спасибо вам, мой господин. Я же сказал… Я знал… Я был прав. Кто лучше меня может знать, что на уме у хахама? Пусть ученье не пошло мне впрок, потому что за какие-то грехи голова у меня, надо сказать, дубовая. "Башка как тыква", — говаривал хахам, но уж его-то самого я знаю досконально. Я знаю его лучше вас, мадам, вы уж не обессудьте, я не хотел вас обидеть. Ведь столько лет… Вы все-таки сердитесь? Когда вы так хмуритесь и кусаете губы, мне вспоминается ваша племянница, сирота-невеста-вдова… Пожалуйста, донна Флора, не злитесь, я умоляю, а то на глаза опять наворачиваются слезы. После смерти сына я и вправду стал очень плаксив. Чуть что… достаточно одного слова… какого-то звука…

— Ведь…

— При условии что только здесь, на этой скамеечке… у его ног… Последним среди львов…

— Она оправилась, донна Флора, встала на ноги.

— Кормит, конечно, но через несколько дней в левой груди у нее кончилось молоко, и консул прислал кормилицу, армянку, она приходит каждый вечер докармливать — говорят, у армянок молоко самое здоровое…

— Да, он как добрый ангел этот консул, никогда не обходит нас своими милостями. Что бы мы делали без него? С того дня, когда постиг нас этот страшный удар, он печется о нас. Он очень любил Иосефа, возлагал на него большие надежды. Новорожденного он называет "литтл Мозес",[87] он даже выписал ему своего рода охранную грамоту, что-то вроде британского паспорта. Если маленький Моше захочет когда-нибудь уехать из Иерусалима и поселиться в Англии, он сможет жить там на правах гражданина.

— В синагоге раббана Иоханана Бен-Заккая. Тамар нарядила "литтл Мозеса" в голубой бархатный костюмчик, надела ему на голову красную такайку.[88] Обрезание делал раввин Видал Сурнага, пели лучшие хаззаны. Мы уложили младенца на колени консулу, чтоб тот утешал его, когда будет больно. Валеро и его жена Ведуча осыпали всех сладостями да сушками, я даже собрал для вас кулек — тут горошинки хумуса. Сколько недель я храню их, вожу за собой, чтобы вы отведали, произнесли благословение, чтобы и вам зачлось перед Богом… Пожалуйста, мадам… Даже консул с женой попробовали и произнесли все, как принято у нас…