Антон Фарб - День Святого Никогда

• Название: День Святого Никогда
• Автор: Антон Фарб
• Издательство: АСТ
• Жанр: Фэнтези
• Год: 2005
• ISBN: 5-17-025811-9

Герои. Охотники на вампиров и драконов, оборотней и чернокнижников. Профессионалы «меча и магии», оставшиеся не у дел в мире, где Свет и Тьма наконец-то официально уравнены в правах.

Однако теперь у Темных появился свои мессия, жаждущий божественности. И не хватает ему только воскрешения. Для Воскрешения же необходима — смерть. А для Смерти — безжалостный меч Героя.

---

После он так и не сможет объяснить, что заставило его убраться с улицы, спрятать фонарь и изготовиться к стрельбе, и он спишет все на пресловутую интуицию, а пока… Пока ему пришлось дважды пнуть ногой барахтающегося рядом Огюстена, чтобы до того дошло, что рыпаться сейчас не следует. Они замерли, и темнота поглотила их силуэты.

Мучительно долго ничего не происходило. Феликс сидел, подогнув правую ногу под себя, и, облокотившись о согнутое колено левой, выцеливал мглистую муть, клубящуюся на проезжей части улицы; Огюстен лежал рядом, как огромный пушной зверь, и еле слышно посапывал носом. Сердце равномерно толкалось в ребра, а по спине, аккурат между лопаток, пробежала капелька пота, оставив за собой извилистый горячий след. Монотонный вой метели наложился на гудение крови в ушах, и Феликс уже было подумал, что ему померещилось, и что не было никакого стука копыт, и всадников не было, а были только мечты Огюстена — когда он вдруг различил слезящимися от ветра глазами три… нет, четыре крошечных огонька среди снежных вихрей и ночного мрака.

А потом — как-то сразу, мгновенно, без паузы и промедления — в багровых отблесках факелов из мрака вынырнули кони. О, что это были за кони! Демоны ада, а не кони! Могучие, антрацитово-черные зверюги, резко осаженные своими седоками, сначала взбросились на дыбы, молотя копытами воздух, потом протестующе заржали, вгрызаясь в мундштуки, и, всхрапнув напоследок, загарцевали на месте, вдребезги разбивая шипастыми подковами ледяную корку мостовой. От коней валил пар.

А вот наездников Феликс разглядеть не смог. Все увидел: и высокие стремена, и звездочки шпор на ботфортах, и мерцание серебристых уздечек, и пылающие факелы, которые быстрыми хищными росчерками вспарывали ночную мглу и замирали, роняя на мостовую с просмоленной пакли сгустки жидкого пламени… Там же, где полагалось быть всадникам, были только плащи — черные, как сама ночь, длинные плащи, покрывающие крупы коней, и хлопающие на ветру, как крылья нетопырей. И самым жутким и леденящим кровь было то, что из-под капюшонов не доносилось ни единого звука. Ни окрика, ни шепота, ни ругани… ничего!

Феликс, пытавшийся уложить мозаику своих впечатлений в единую картинку, неожиданно осознал, что целится не в воздух, и не в лошадей, и даже не в ноги наездникам, а в сами эти безмолвные сгустки тьмы под плащами, и если они — нюхом ли, колдовским зрением, как угодно! — обнаружат его и Огюстена, он будет стрелять, чтобы убить. Без тени сомнения. Твердо и хладнокровно.

Но стрелять не пришлось. Одна из темных фигур привстала на стременах, залихватски свистнула (у Феликса зазвенело в ушах), и все четыре всадника в черных плащах разом щелкнули хлыстами и вонзили шпоры в лоснящиеся от пены лошадиные бока. Ржание, всхрап, грохот копыт — и всадники на полном скаку пронеслись мимо Феликса и Огюстена, опалив их факельным светом, и растворились во мраке так же молниеносно, как и вынырнули из него. Все стихло, и вой метели показался Феликсу райской музыкой.

— Определенно не уланы, — сказал Огюстен и глупо хихикнул.

— Дикая охота, — одними губами прошептал Феликс. Он открыл полку огнестрела и вытрусил оттуда порох; потом сунул оружие под плащ и вытянул перед собой правую руку.

Она была тверда, как камень.

То, что он испытал при виде всадников, менее всего походило на страх. Решимость убивать, готовность и даже желание спустить курок, зуд в указательном пальце правой руки и сожаление, что нет меча — вот что это было. Подобного он не испытывал уже очень давно.

— Вставай, — приказал он Огюстену.

— Ты не заметил, — спросил, хихикая, француз, на которого встреча с четырьмя призраками и пережитый страх явно оказали тонизирующее действие, — среди них случайно не было коня блед? А? Хе-хе-хе…

— Иди давай!

Идти Огюстен не мог. Его хватало только на истеричный смех и глупые вопросы. Ноги у него подкашивались, а тут еще и тротуар, как назло, сменился базальтовыми ступеньками, и на каждую такую ступеньку Огюстена приходилось в буквальном смысле заталкивать, упираясь плечом в меховую спину и поддавая ему коленом под зад. Огюстен, как мячик, катился вперед, и продолжал хихикать, как будто происходящее казалось ему забавным, и Феликс даже испугался, не повредился ли француз рассудком, но тут Огюстен тонко, по-бабьи вскрикнул, указал рукой куда-то вперед и затрепыхался, подвизгивая и порываясь ретироваться с улицы.

— Что еще?!

— Всадник! Там! Опять! Еще один!

— Успокойся, это памятник… Георгий Победоносец, понимаешь?

— Памятник… — обмяк Огюстен и снова засмеялся. — Памятник!

Феликс подхватил его под мышки, втянул на крыльцо и прислонил к дверному косяку. Стучать пришлось долго, и еще дольше он вынужден был перекрикиваться через дверь с глуховатой и насмерть перепуганной старухой-служанкой. Когда дверь наконец-то открыли, и Огюстен провалился вовнутрь, в прихожей их ждали доктор с кочергой в руках, его жена с тяжелым подсвечником, согбенная домработница с кухонным ножом и малыш лет пяти в цветастой пижаме.

— Это вы, Феликс! — облегченно воскликнул доктор, который в свое время пользовал и самого Феликса, и Эльгу, и маленького Йозефа, и вполне мог считаться семейным врачом. — Нельзя же так! — укоризненно проговорил он, стыдливо убирая за спину кочергу.

В прихожей было так тепло, тихо и уютно, что у Феликса на миг закружилась голова. Тяжелая дверь глухо захлопнулась за спиной, отсекая мороз, вьюгу и темень, и Феликс прикрыл глаза.

— Нашатырь! — скомандовал доктор.

— Не надо, — сказал Феликс. — Я в порядке. Вы мне очень нужны, доктор. Очень.

Доктор смерил взглядом ошалелого от страха Огюстена, по физиономии которого блуждала глупая ухмылочка, и спросил:

— Что с ним?

— Не с ним, — покачал головой Феликс. — С Агнешкой. У нее жар.

Доктор побелел так стремительно, что нашатырь мог оказаться совсем не лишним.

— Я… я не могу, — пролепетал он. — Вы что, с ума сошли?! Вы понимаете, чего вы просите?!

— Пожалуйста, — сипло сказал Феликс. Налипшие у него на бровях и ресницах снежинки начинали таять.

— Нет. Это невозможно, — твердо сказал доктор и подхватил на руки позевывающего малыша. — У меня четверо внуков. Я не могу сейчас уйти из дома. Не просите, Феликс. Я не могу. — Он обнял за плечи жену. — Не могу.

Феликс молча посмотрел ему в глаза.

— Сделаем вот что, — предложил доктор, отводя взгляд и обретая уверенность в себе. — Сейчас возвращайтесь домой, и скажите Ильзе, пусть поставит Агнешке уксусный компресс, она знает, как. А утром я…

— Нет, — сказал Феликс. — Одевайтесь.

— Да вы что? Имейте же совесть! Я…

— Одевайтесь, — повторил Феликс и окинул взглядом шлафрок, кальсоны со штрипками и тапочки доктора. — Или я заставлю вас пойти так.

— Он может, — подтвердил Огюстен.

— Вы не сделаете этого! — воскликнул доктор, загораживаясь, будто щитом, уснувшим ребенком. — У меня внуки! Вы не имеете права! — Малыш проснулся и тихо заплакал. Жена вцепилась в рукав доктора и с ненавистью посмотрела на Феликса.

— Сделаю, — сказал Феликс бесцветным голосом. — Уж будьте покойны.

8

Судя по частоколу бутылок, выросшему на обеденном столе, Бальтазар успел совершить более чем один рейд в погреб, и теперь сидел на диване с миной коменданта осажденной крепости — осажденной и заведомо обреченной на поражение, однако на лице коменданта читались как гордость за проделанную работу по заготовке припасов на время блокады, так и мрачная решимость идти до конца и не сдаваться до последней капли бургундского…

Осада предстояла длительная.

Огюстен, слегка заторможенный после столь резких перепадов температуры внутри и снаружи своего ранимого организма, при виде бутылок расцвел на глазах: схватил первую попавшуюся, наполнил до краев пузатый коньячный бокал рубиновой жидкостью, вылакал ее, крякнул от удовольствия и, быстро возвращая утерянные румянец и блеск в глазах, спросил:

— Ну что? Продолжим наш Бальтазаров пир?

— А причем тут я? — поинтересовался испанец с наигранной апатией в голосе.

Феликс содрогнулся. Продолжения дискуссии о важности прогресса и никчемности героев он бы не вынес. Да и зрителей в столовой было слишком много для публичного выяснения отношений между испанцем и французом: Ильза, выдворенная доктором из спальни дочери за избыточную нервозность, мерила шагами расстояние от камина до двери и грызла ногти, вслушиваясь в отрывистые команды доктора и торопливые шаги Тельмы, которая то и дело пробегала вверх и вниз по лестнице, подавая то тазик для кровопускания, то кастрюльку с кипятком, то полотенца (доктор вел себя еще нервознее Ильзы, и бедной служанке доставалось по полной программе: казалось, она вот-вот разревется), а Йозеф, являя собой полную противоположность супруге и будучи спокоен до флегматичности, сидел в изголовье стола и раскладывал пасьянс — маску спокойствия несколько портил легкий озноб, из-за которого Йозеф то и дело ронял карты под стол.