Эдвард Бульвер-Литтон - Призрак

• Название: Призрак
• Автор: Эдвард Бульвер-Литтон
• Жанр: Ужасы и Мистика

Роман Эдварда Бульвер-Литтона "Призрак" (в оригинале "Zanoni") описывает историю любви и стремлений к тайным знаниям. Молодой человек по имени Занони, член древнего тайного общества, влюбляется в талантливую певицу Виолу Пизани, дочь неаполитанского композитора и скрипача Гаэтано Пизани. Поклонник Виолы Глиндон также любит ее, однако видит в Занони учителя, имеющего возможность открыть ему оккультные знания. История развивается во времена Французской Революции 1789 года.

---

Прощай теперь, ничтожное существо. Все, что я мог тебе сказать, чтобы ободрить, предупредить и научить тебя, я сказал в этих строках. Не я, а ты создал испытание, из которого, я надеюсь, ты выйдешь с миром. От чистого и искреннего ученика я ничего не скрываю, для простого любопытного я непроницаемая загадка. У человека мысль есть единственное бессмертное достояние, и не в моей власти материализовать или уничтожить идеи и стремления, зародившиеся в тебе. Любой начинающий ученик мог бы взорвать этот замок и сровнять эту гору с равниной, но сам учитель не имеет власти сказать мысли, которую внушила его наука: "Перестань существовать". Ты можешь скрывать мысль под тысячью новых форм, ты можешь передать ее в очищенном и утонченном виде душе более возвышенной, но ты не можешь уничтожить того, что находится в одном уме, что заключается в одной идее. Всякая мысль есть душа. Поэтому ты и я, мы оба напрасно бы старались вычеркнуть прошедшее и возвратить тебе слепую беззаботность твоей молодости. Ты должен выдержать влияние эликсира, который ты вдыхал. Ты должен бороться с призраком, который ты вызвал".

Письмо выпало из рук Глиндона. Различные чувства, сменявшие друг друга по мере чтения письма, завершились отчаянием, которое следует обыкновенно за неожиданной утратой надежды в сердце человеческом. Таинственный мир, цель его страстных желаний, жертв, усилий, был навсегда потерян для него, и потерян по его вине, из-за его дерзости и самоуверенности. Но Глиндон был не такой человек, который стал бы долго обвинять себя. Его негодование не замедлило обратиться против Мейнура, который признавался, что соблазнял его, а теперь бросал на произвол, принес его в жертву этому ужасному призраку.

Упреки Мейнура более раздражили, чем смутили его. Какое преступление он совершил, что заслужил такой суровый и презрительный тон? Разве это было так преступно — находить удовольствие в улыбках и взглядах Филлиды? Разве сам Занони не признавался в своей любви к Виоле? Разве он не увез ее, чтобы сделать из нее свою подругу?

Глиндон никогда не спрашивал себя, существует ли разница между высокой, одухотворенной любовью и чисто инстинктуальной. В чем же было тут преступление, если он уступил соблазну, предназначенному для смелых натур? Таинственная книга, нарочно оставленная Мейнуром, гласила: "Берегись страха". Тогда разве не являлись все действия Мейнура по отношению к нему за последнее время сознательной провокацией?

По мере того как эти мысли проносились в его голове, он начинал глядеть на Мейнура как на устроившего ловушку, нарочно на его несчастье, или как на обманщика, который знал, что не мог осуществить внушенных им больших надежд.

Обдумывая внимательно угрозы и таинственные предостережения Мейнура, он нашел в них чисто аллегорический смысл — жаргон платоников и пифагорейцев. Мало-помалу он убедил себя, что даже отвратительный призрак, который он видел, был просто иллюзией, созданной искусством Мейнура. Яркое солнце, освещавшее всю комнату, казалось, рассеяло все ужасы прошедшей ночи. Гордость и досада еще более увеличивали его храбрость, он поспешно оделся и вышел к Паоло с оживленным и самоуверенным видом.

— Итак, Паоло, — сказал он, — патрон, как вы его зовете, приказал вам ждать меня и встретить на деревенском празднике?

— Да, через старого калеку-нищего. Я был сначала удивлен этим, так как думал, что он уже далеко. Но для этих великих философов триста или четыреста миль ничего не значат.

— Почему вы мне не сказали, что получили приказания Мейнура?

— Потому что старый нищий запретил мне это.

— Вы не видели его после танцев?

— Нет.

— Гм!

— Позвольте мне прислуживать вам, — сказал Паоло, переменяя тарелку Глиндона и наполняя его стакан вином. — Я хотел бы, синьор, теперь, когда патрон уехал, чтобы вы пожалели самого себя и спросили себя, для чего вам дана молодость. Конечно, не для того, чтобы вы похоронили себя живым в этих старых развалинах и погубили ваше тело и душу занятиями, которых, конечно, не одобрил бы ни один святой.

— А разве святые покровительствуют вашим занятиям, синьор Паоло?

— Конечно, — отвечал он, немного смущенный, — для джентльмена, у которого карманы полны пистолями, без сомнения, неприлично отбирать пистоли у других, но для нас, бедняков, дело другое. Во всяком случае, я никогда не забываю жертвовать Святой Деве десятую часть моих прибылей, а остальное я великодушно делю с бедными. Ешьте, пейте, веселитесь, да простятся вам на исповеди все ваши грешки, и мой вам совет: не влезайте в слишком большие долги за короткое время. За ваше здоровье, синьор! А пост, между прочим, кроме дней, предписанных всякому доброму католику, только вызывает призраков.

— Призраков?

— Да. Дьявол всегда нападает на пустые желудки. Завидовать, ненавидеть, воровать, грабить, убивать — вот естественные желания голодного человека. Когда же хорошо пообедаешь, синьор, то находишься в мире со всем человеческим родом. Отлично! Вы любите куропаток. Черт возьми! Я сам, когда проведу только два или три дня в горах, не евши ничего, кроме черного хлеба, тоже делаюсь свирепым. И это еще не самое страшное. Иногда я вижу чертиков, прыгающих вокруг меня. Пост так же полон привидений, как поле битвы.

Глиндон нашел, что рассуждения его друга полны здравой философии, и надо сознаться, что чем больше он ел и пил, тем больше воспоминание о прошедшей ночи и разлуке с Мейнуром изглаживалось из его души.

Окно было открыто, и в него дул слабый ветерок, солнце сияло, вся природа была счастлива и весела, а скоро и маэстро Паоло стал не менее весел, чем природа. Он рассказывал о своих впечатлениях, путешествиях, женщинах с увлекательной веселостью. Но Глиндон стал его слушать с еще большим удовольствием, когда бандит с многозначительной улыбкой начал славить глаза, губы, ножки и стан прекрасной Филлиды.

Этот человек казался воплощенным типом животной и чувственной жизни. Он был бы для Фауста соблазнителем более опасным, чем Мефистофель. В его открытой и веселой улыбке не было ни тени иронии, когда он восхвалял разные удовольствия. Для человека, который только что узрел тщету тайных наук, его веселье и беззаботное расположение духа было большим соблазном и опасностью, чем вся холодная насмешливость ученого демона. Но когда Паоло ушел, обещая навестить его завтра, англичанин пришел в более серьезное и сосредоточенное расположение духа. Эликсир, казалось, действительно оказывал влияние, которое ему приписывал Мейнур.

Глиндон медленно ходил по уединенному коридору, изредка останавливаясь, чтобы взглянуть на обширную панораму, развертывающуюся у его ног. Благородное вдохновение, мечты смелого и предприимчивого честолюбия, ослепительные видения славы быстро проносились, сменяя друг друга в его душе.

"Мейнур отказывает мне в своей тайной науке, — думал художник. Хорошо! Но он не мог лишить меня моего искусства".

Как! Кларенс Глиндон, ты возвращаешься к началу твоей карьеры? Значит, Занони был прав.

Он вошел в комнату Мейнура; она была пуста, ни одной вазы, ни одного растения. Книга исчезла. Никогда более он не вдохнет в себя чудного эликсира! Однако в самой комнате, казалось, как будто еще сохранялась какая-то чарующая атмосфера. В душе Глиндона загорелось страстное желание творить...

Ты мечтаешь о жизни выше чувственной, о жизни, которая открыта гению, которая дышит в бессмертном творении, которая вечно продолжается в бессмертном имени! Где орудия твоего искусства? Истинный художник никогда не имеет в них недостатка... Ты вернулся в свою комнату... белая стена — твое полотно, кусок угля — твоя кисть, этого достаточно, чтобы начертать твой замысел, который завтра может улетучиться.

Идея, наполнявшая воображение художника, была, несомненно, благородна и возвышенна. Она была вызвана одной египетской мистерией, описанной историком Диодором: суд живых над мертвыми. Труп, как следует набальзамированный, клали на берегу священного озера, но прежде, чем помещать его в лодку, которая должна была перевезти его на другую сторону для погребения, особые судьи выслушивали все обвинения в адрес умершего, и если эти обвинения были доказаны, то тело лишали почестей при погребении.

Мейнур рассказывал об этом ритуале и прибавлял к нему подробности, которых нельзя было найти ни в одной книге; художник невольно заимствовал из его описаний сюжет своей картины, придав ему реальность и силу. Он изобразил могущественного и преступного деспота, против которого при жизни не мог подняться ни малейший ропот, но на которого после смерти обрушились жалобы рабов, скованных цепями, жертв, изувеченных в темницах, которые, бледные и ужасные, точно сами они были мертвецы, требовали правосудия.

Рука художника со смелой свободой чертила эскиз. Несмотря на несовершенство орудий, в его рисунке был виден не ученик, а мастер. Еще оживленный эликсиром, он невольно передавал созданиям своей фантазии ту жизнь, в которой было отказано ему самому. На заднем плане виднелась громадная гробница, воздвигнутая ценою тысяч загубленных жизней.