Бхагаван Раджниш - Трое друзей

• Название: Трое друзей
• Автор: Бхагаван Раджниш
• Жанр: Эзотерика

---

Ошо. Трое друзей

Надобно отметить относительно жизни — это то, что она не имеет объяснения. Она существует в своем абсолютном великолепии, но у нее нет объяснения, она необъяснима. Она есть — как таинство, а если вы попытаетесь ее объяснить, вы упустите ее. Ее вы не объясните, но сами вы станете совершенно слепы в результате ваших объяснений.

Философия — это враг жизни. Самая неприятная вещь, какая только может произойти с человеком, — он попадет в переделку, погрязнув в объяснениях. В тот самый момент, как вы решаете, что вы можете что-то объяснить, жизнь покидает вас, вы уже мертвы.

Это звучит как парадокс. Смерть можно объяснить, но жизнь объяснить невозможно; потому что смерть — это нечто законченное, завершенное, а жизнь — это постоянно продолжающаяся история; жизнь всегда в пути, смерть уже прибыла.

Когда что-либо достигнуто и завершено, вы можете это объяснить, вы можете определить это. Но когда что-то все еще продолжается, происходит, процесс не завершен, то это означает, что с неведомым еще только предстоит встретиться на пути.

Вы можете знать прошлое, но вы не можете знать будущего. Вы можете построить теорию прошлого, но как вы можете построить теорию будущего? Будущее — всегда открытие, бескрайнее, бесконечное открытие, и оно продолжает открываться и открываться. И поэтому, когда вы объясняете, то объяснение всегда касается того, что мертво.

У философии полно объяснений на все случаи жизни. Поэтому ни одна философия не может быть достаточно живой, и вряд ли вы сумеете найти кого-нибудь мертвее, чем философы. Жизнь отступила, жизнь покинула их. Они — это одряхлевшие, дряблые от старости головы, как мертвые камни. Они производят много шума, но в нем нет музыки жизни. У них есть множество объяснений, но они совершенно позабыли, что в руках у них остались одни лишь объяснения.

Объяснение — оно как сжатый кулак. Жизнь — как раскрытая ладонь. Они абсолютно различны, и когда кулак плотно сжат, в нем нет неба, в нем нет воздуха, нет пространства для дыхания. Вы не можете зажать небо в кулак. Кулак упустит его. Небо есть там, где рука раскрыта, там оно доступно. Объяснение — это хватание, сжимание кулака, определение — это жизнь, вытекающая сквозь пальцы.

Даже смех больше, чем любая философия, и когда кто-то смеется над жизнью, он понимает ее. И поэтому все те, кто действительно обладал знанием, смеялись. Смех их можно расслышать даже спустя века. Видя Будду, держащего цветок в руке, Махакашьяпа рассмеялся. Его смех слышно и сейчас. Те, у кого есть уши, чтобы слышать, слышат этот смех, словно река, непрерывно струящийся вниз сквозь столетия.

В монастырях Дзен в Японии ученики все еще продолжают спрашивать своих мастеров: "Скажи нам, Мастер, почему Махакашьяпа рассмеялся?" Но те из них, кто более чуток, говорят: "Скажи нам, Мастер, почему Махакашьяпа все смеется?" Они используют настоящее, а не прошедшее время, и говорят, что мастер ответит вам, только лишь когда он увидит, что вы можете слышать смех Махакашьяпы. Если вы не в состоянии расслышать его, то вам ничего о нем не рассказать — это невозможно.

Будды смеются вечно. Вы не можете слышать их потому, что вы сами лишили себя такой возможности. Если вы видели будду, вы могли заметить, что он серьезен, но серьезность эта спроецирована, привнесена. Это ваша собственная серьезность — вы используете будду, как экран. Поэтому христиане и утверждают, что Иисус никогда не смеялся. Это звучит, как полная нелепица. Конечно, Иисус смеялся и смеялся он так от души, так полностью отдаваясь этому, что все его существо, вся его жизнь, несомненно, обратилась в смех — только вот ученики его не смогли этого смеха расслышать. Они, само собой разумеется, остались закрыты, глухи, спроецировав на Иисуса свою собственную серьезность.

Увидеть Иисуса на кресте смогли — потому что все вы живете в таком страдании, что можете видеть одни лишь страдания. А вот если Иисус рассмеется, то это пропустят мимо ушей. Это так противоречит жизни, это так не вписывается в нее. Смеющийся Иисус вас не устраивает, он становиться странным, чужим.

Но на Востоке все было иначе, и в Дзен, и в Дао смех достиг своей кульминации. Это стало полной противоположностью философии.

Философ серьезен потому, что считает жизнь головоломкой и полагает возможным найти ее решение. Он трудится, корпит над жизнью своим умом, — и становиться все более и более серьезным.

Чем больше он упускает жизнь, тем он становиться серьезнее и мертвее.

Даосы — Лао Цзы и Чжуан Цзы — говорят, что, если вы можете смеяться, если вы можете ощутить звонкий смех, исходящий из самой сердцевины вашего естества, а не просто изображать вежливую улыбку на своем лице, если вы способны расслышать смех, доносящийся из самых глубин вашего сердца, распространяющийся, расходящийся волнами повсюду вкруг вас, переполняющий, захлестывающий вселенную, — то смех этот даст вам первый проблеск сияния жизни. Жизнь — это таинство.

Такой смех молитвенен, потому что с ним вы принимаете жизнь, не ища ей объяснений. Как можно найти объяснение жизни? Мы — часть ее. Так как же может часть найти объяснение целому? Как может часть изучать целое? Как может часть препарировать, разделять целое? Как может часть идти впереди целого?

Объяснение означает, что вы должны трансцендировать, профанизировать, лишить таинства то, что пытаетесь объяснить — но тогда вы должны существовать до того, как оно, объясняемое, начало существовать, до того, как оно появилось, и вы должны продолжать существовать после того, как это объясняемое прекратит свое существование. Вы должны свободно передвигаться вокруг и вне его, тогда вы можете его определить, объяснить; и вы должны разобраться в нем, проанализировать его — тогда вы можете проникнуть в самую его суть. Анатом может найти объяснение, — не жизни, но трупу. Все медицинские определения жизни глупы, потому что анатом препарирует, и к тому времени, когда он делает свои выводы и заключения, жизни уже нет, есть только труп, мертвое тело. Все объяснения посмертны, жизни в них уже нет.

Теперь даже ученым стало известно о таком удивительном явлении, что, когда вы исследуете человеческую кровь, она не может быть такой же точно, какой была, когда текла в сосудах живого существа. Тогда она была жива, она обладала иным качеством; теперь, когда она в пробирке, она мертва. Это не та же самая кровь, потому что основного качества — жизни — в ней больше нет. И со всеми объяснениями происходит то же самое.

Цветок, когда он на дереве, — иной из-за того, что жизнь — принимающая форму цветка жизнь — протекает в нем. Когда вы срезаете его с растения, забираете его в лабораторию, исследуете его, этот цветок уже совсем другой. Не обманывайтесь его внешней видимостью. Теперь в нем уже нет жизни. Вы можете узнать химический состав цветка, но это не объяснение, не понимание.

У поэта подход иной, не через препарирование, но через любовь, не через обрывание цветов с деревьев, но, скорее, через слияние с цветком, пребывание с ним в глубокой любви, в мистерии участия. Он участвует в ней, и тогда он познает нечто новое; но только это не объяснение. Поэзия не может быть объяснением, но в ней есть проблеск, отголосок истины. Она истиннее любой науки.

Понаблюдайте: когда вы влюблены в кого-то, сердце ваше бьется иначе. Ваш любимый, ваша любимая будут прислушиваться к вашему сердцу: оно бьется по-другому. Ваш любимый касается вашей руки… тепло другое. Кровь движется в ином танце, она пульсирует не так, как обычно.

Но когда вашу руку берет в свою врач, пульс совсем не такой. Он может слышать удары вашего сердца, но это другое биение. Когда сердце бьется для любимого, оно имеет свою собственную песнь, но лишь любимый может услышать ее, лишь любимый может знать это биение, эту кровь, это тепло жизни. Врач этого знать не может.

Что же изменилось? Врач становится исследователем, а вы — исследуемым, — вы не едины, не одно. Врач относится к вам, как к объекту. Он смотрит на вас так, как если бы он смотрел на вещь — это и порождает различие. Любимый не смотрит на вас, как на объект — он становиться с вами одним, он сливается и тает. Он стремится познать глубочайшую суть вашего естества, но нет у него объяснений. Он чувствует это, но чувство — это совсем иное, это не объяснение. Он не может об этом — думать.

Все, что поддается осмыслению, не живо. Мысль имеет дело со смертью, она всегда имеет дело с мертвыми предметами; вот почему в науке нет места чувству. Чувство придает существованию другую размерность, придает дополнительное измерение — измерение живого.

Эта красивая история может о многом вам рассказать.

Продвигайтесь по ней шаг за шагом, и, если вы придете к заключениям, к выводам, то, поймите, вы упустили ее суть. Если же вы начнете смеяться, вы ее поняли.