Павел Лосев - На берегу великой реки

• Название: На берегу великой реки
• Автор: Павел Лосев
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1962

Повесть П. Лосева «На берегу великой реки» посвящена детству и ранней юности великого русского поэта, певца печали и мести народной, Николая Алексеевича Некрасова.

Первая часть повести рисует детские годы поэта, картины тяжелой жизни подавленных нуждой и горем крепостных крестьян.

События второй части развертываются в древнем городе Ярославле, где Некрасов учился в губернской гимназии.

На протяжении всей книги показывается становление мировоззрения поэта, формирование его личности.

На родине поэта – в Ярославской области – первая часть повести П. Лосева вышла под названием «У берегов большой реки».

Настоящее издание дополнено и переработано автором.

---

Кто-то громко хохотнул в кулак.

Мартын резко обернулся:

– Что? Что такое?

Но в коридоре зазвенел долгожданный колокольчик. Не задерживаясь, учитель (молниеносно скрылся за дверью. У него было золотое правило: ни секунды не оставаться в классе сверх положенного на урок времени.

Громкий, ничем не сдерживаемый хохот полетел за ним вслед. Смеялись и те, кто успел прочесть стихотворение, и те, кто не понимал еще, в чем дело, но заражался общим весельем.

Выйдя в коридор, Златоустовский догнал Коську Щукина.

– Эх ты, голова садовая, – с укоризной сказал он. – Повесить-то повесил, а не сорвал. Начнется теперь катавасия. Будет нам на орехи.

– Как же сорвешь-то? – смущенно оправдывался Коська. – Сам знаешь: он окаянный! Оглянуться не успели, его и след простыл.

Побрякивая ключами, по коридору медленно двигался Иуда. Вот он заглянул в открытую дверь класса. Николай сидел за партой, дочитывая «Корсара».

– А-а! Ты здесь, сударь! – просвистел надзиратель. – Пожалуй-ка к инспектору. Со мной пойдем, со мной.

В горле сразу сделалось сухо. Успев засунуть книгу поглубже в парту, Николай с опущенной головой вышел из класса. Иуда повел его по коридору в кабинет инспектора. У окна стоял Мишка и ободряюще смотрел на приятеля. В глазах его можно было без труда прочесть: не бойся, держись смелее! Мы все с тобой!

Инспектор гимназии Порфирий Иванович Величковский всем видом оправдывал свою фамилию. Высокого роста, в меру полный для своих пятидесяти лет, с гладко зачесанными седыми волосами, он держался важно, с достоинством. Величковский являлся фактическим хозяином гимназии, потому что ее директор Алексей Фомич Клименко одновременно занимал пост директора Демидовского лицея, доставлявшего ему массу забот и хлопот. В гимназии его видели редко, разве лишь в высокоторжественные или отмеченные каким-нибудь сверхобычным происшествием дни.

Порфирий Иванович сидел за столом, углубись в лежавшие перед ним бумаги, когда Иуда втолкнул в дверь кабинета Николая. Инспектор поднял голову. Холодно и сурово блеснули стекла пенсне.

– Так это вы, господин Некрасов? – зазвучал его вкрадчивый, с бархатными нотками голос. – Подойдите ко мне!

Величковский выделялся среди учителей редкостной вежливостью. Он даже учеников не называл на «ты».

Николай приблизился к столу. Из-за спины инспектора с холста огромной картины смотрел строгий человек с круглыми, навыкате глазами, с закрученными, как у Карла Карловича, усиками – император всероссийский, Николай Первый…

– Я вызвал вас, душенька, для очень серьезного разговора, – не повышая тона, продолжал Величковский.

В другое время Николай улыбнулся бы, услышав слово «душенька». Это было прозвище инспектора. Гимназисты между собой иначе его и не называли. Но теперь было не до смеха. Понурив голову, он молча слушал, как медлительно и бесстрастно звучит голос Порфирия Ивановича:

– Мне известно, что вы не отличаетесь ни хорошими успехами, ни примерным поведением. Сидите по два года в одном классе? Не так ли, душенька?

Николай ничего не ответил.

– Ну вот, видите, молчание – знак согласия. Значит, я говорю сущую правду. Почему же вы тогда, душенька, не изволите стараться? Почему у вас по-прежнему больше чем достаточно неудовлетворительных баллов? А?

Николай по-прежнему молчал. Щеки его становились пунцовыми.

А допрос не прекращался.

– Может быть, вы мне скажете также, почему ваш почтенный родитель не желает платить деньги за обучение своих детей? Сорок восемь рублей!

Вынув из кармана серебряную табакерку, Величковский осторожно взял двумя пальцами щепотку табаку.

– Вы, вероятно, не знаете, душенька, что когда мы покорнейше напомнили вашему родителю о долге, он ответил нам совершенно в непристойном духе?

Сказав это, Величковский поднес понюшку к носу, чихнул. Затем аккуратно вытер нос батистовым платком, от которого исходил тонкий запах духов.

– Не желаете ли послушать, душенька, письмо вашего батюшки? Охотно доставлю вам это удовольствие.

Он взял со стола мелко исписанный лист бумаги и начал читать:

– «Милостивый государь Порфирий Иванович! На письмо ваше касательно сорока осьми рублей за обучающихся в Ярославской гимназии детей моих, Андрея и Николая, честь имею ответить, что по обыкновенному порядку всякие с дворян требования производятся через их губернского предводителя, без разрешения коего, яко попечителя Ярославской гимназии, я само собою и при всем желании моем уплатить упомянутых денег теперь не могу…»

Прервав чтение, инспектор бросил на Николая презрительный взгляд. За спиной послышалось покашливание Иуды, в котором тоже чувствовалось осуждение.

– И у вашего отца не дрогнула рука подлинно подписать эту возмутительную грамоту, – снова заговорил Величковский. – Вот, пожалуйста: «С непременным к вам почтением имею честь быть ваш, милостивейший государь, покорнейший слуга Алексей Некрасов». Нет уж, увольте от такого слуги.

Порфирий Иванович сложил письмо вчетверо и язвительно воскликнул:

– Через губернского предводителя?… Хм! Может, через министра прикажете? Платить деньги за обучение детей – святой и беспременный долг каждого родителя. Есть устав гимназии, есть высочайшая воля, наконец!

Инспектор устало откинулся на спинку кресла. А Николай и краснел и бледнел. Чего угодно ожидал он, но только не такого унижения. Конечно, отец поступает нехорошо. Но почему же Порфирий Иванович не скажет ему об этом сам? Почему не объяснится с ним лично? Разве он, Николай, может отвечать за отца?

Постучав ногтем по серебряной табакерке и, словно читая мысли стоявшего перед ним гимназиста, Величковский уже спокойнее сказал:

– Не скрою: мне предстоит неприятный разговор с вашим батюшкой. Я просил его срочно прибыть ко мне. Надеюсь, это не явится для него обременительным. Речь идет о его собственных детях, будущее которых не может быть ему безразличным.

Казалось, все идет к концу. Николай обрадовался. Значит, история с Мартыном еще не дошла до инспектора. Это хорошо!

Но радость оказалась преждевременной. Наклонившись к столу, Величковский поднял над головой злополучный листок с злосчастным стихотворением о Мартыне.

– Вам, надеюсь, знакомо это кощунственное и непотребное творение?

Взгляд Порфирия Ивановича сверлил, как бурав. Запираться было бесполезно.

– Да, господин инспектор! – чуточку помедлив, глухо ответил Николай.

Величковский не ожидал такого быстрого хода дела. Он изумленно крякнул и заерзал в кресле.

– Похвально, похвально! – произнес, наконец, он. – Искреннее признание уже искупает часть вины. Но только часть! И, конечно, не самую большую! Однако этот пасквиль написан не одной вашей рукой. Тут еще кто-то постарался. Кто же, душенька? Назовите имя вашего соучастника?

– Соучастника? – притворно переспросил Николай, невинными глазами глядя на Величковского. – Я ничего не знаю.

– Ах, та-к? Не знаете? А касательно таракана тоже вы изволили сочинить, душенька?

– Таракана? Какого таракана?

– Не валяйте дурака, душенька! – снова начал сердиться инспектор. – Вы хотите, чтобы я устроил вам допрос по всей форме? Говорите правду!

Николай молчал.

– А я еще похвалил вас за чистосердечное признание, душенька. Ай-ай-ай! – укоризненно закачал головой Величковский. – И знаете: мне даже показалось, что вы не совсем потерянный молодой человек. Между тем это упорное запирательство рисует вас в совершенно ином свете. Вы, как опытный, закоренелый преступник, признаетесь лишь в том, в чем невозможно уже не признаться… В последний раз спрашиваю вас, душенька: кто соучастник?

Ответа не последовало.

Выйдя из-за стола, инспектор подошел к Некрасову вплотную и взял его пухлыми пальцами за подбородок.

– Знаете ли вы, душенька, что такое морэ майорум? – прищурившись, спросил он. – Впрочем, откуда вам знать. Какой балл имеете вы по латыни?

– Два! – покраснел Николай.

– Вот видите, душенька, два! Были, наверное, и колы. Я в этом более чем уверен. Как же вам знать, что такое морэ майорум. Извольте, так и быть, я раскрою вам секрет. Морэ майорум – значит «по обычаю предков». А какой обычай был у наших предков? Наказывать за лживость и нерадивость. Чем наказывать, как вы думаете? – обернулся Величковский к Иуде.

– Розгами-с, Порфирий Иванович, розгами-с! – угодливо скаля осколки черных зубов, просвистел Иуда. – Позвольте и еще доложить: он сегодня первый урок манкировал. По улицам шататься изволил.

– Тогда тем более! Двадцать пять! – и, обернувшись к Николаю, резко добавил: – Идите!

Как только дверь кабинета закрылась, Порфирий Иванович театрально воздел руки кверху и простонал:

– Бог мой! Я решительно не понимаю современных молодых людей. О чем они думают? Куда стремятся? Что из них получится? Оболтусы!