Нина Воронель - Содом тех лет

• Название: Содом тех лет
• Автор: Нина Воронель
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-222-08252-0

Нине Воронель повезло – она всегда оказывалась в нужное время в нужном месте. А может, у нее просто такой острый глаз и острый язык, что всякое описанное ею место и время начинают казаться нужными и важными. Часть этой книги была издана в 2003 году издательством «Захаров» под названием «Без прикрас» и вызвала скандал, длящийся до сегодняшнего дня. Скандал был предрешен еще до выхода книги, когда одна ее глава – о Синявском и Даниэле – была опубликована в «Вопросах литературы». Кумиры ушедшей эпохи предстают у Воронель людьми, исполненными разнообразных страстей, как и положено людям. Три качества отличают рассказчицу: бесстрашная откровенность, психологическая проницательность и страсть к разгадыванию тайн.

Отсюда и оглушительный успех книги. Главное в ней – «притяжение текста», неземной магнетизм, когда толстый том читается на одном дыхании. Так и написал Нине Василий Аксенов: «Спасибо за книгу… Читателю, вроде меня, трудно оторваться… Вам удалось написать легкую, полную юмора и воздуха книгу о нашем времени…».

---

Несмотря на все Васины ужимки, перевод его мне не понравился, но я приложила изрядные усилия, чтобы это скрыть. Однако он жаждал знать мое мнение в деталях, так что мы около получаса обсуждали разные его находки и словесные достижения. Через полчаса он спохватился и вспомнил, что специально приехал из Ленинграда не за этим.

«Ну, прочтите же, наконец, свой перевод!» – горячо воскликнул он и даже, мячиком спрыгнув со стола, тщательно прикрыл дверь, чтобы суета в коридоре не мешала ему слушать.

Я опять набрала в легкие воздух, но на этот раз даже и первых слов произнести не смогла.

– А как вы решили проблему с «невермор»? – живо поинтересовался Бетаки. – Сделали «никогда» или «невермор»?

И мы пустились в увлеченное обсуждение этого важного вопроса, высказывая все за и против каждого из вариантов. Почти исчерпав тему перевода на русский язык английского слова «никогда», Вася опять вернулся к начальной точке нашей беседы и очень решительно потребовал, чтобы я прочла ему свой перевод.

«Вы так увиливаете, будто боитесь, что я его услышу!»

Отчаявшись, я не стала увиливать – не тратя драгоценного времени на вдохи и выдохи, я немедленно приступила к чтению. Мне удалось добраться до второй половины первой строки, но тут Вася вспомнил что-то необычайно важное:

«А «Улялюм» вы тоже переводили?»

Я призналась, что переводила, но Вася меня уже не слушал. Он во что бы то ни стало хотел прочесть мне свой перевод «Улялюм», чтобы по прочтении обсудить его достоинства и недостатки. Мы подробно остановились на достоинствах, которых на мой вкус было не так уж много, и перешли было к недостаткам, которых было больше, чем можно было допустить. И тут Васин взгляд упал на часы.

«Боже мой! – воскликнул он все так же страстно и соскочил со стола. – Я уже опаздываю на поезд, а вы так и не прочли мне своего «Ворона»!»

И уже по пути к выходу прощально прокричал, путаясь в полах своего щегольского, слишком длинного для его маленького роста, пальто:

«При следующей встрече вы просто обязаны мне его прочитать!»

И исчез за поворотом коридора так же стремительно, как появился. Следующая наша встреча состоялась только через двадцать лет в Париже, куда Вася эмигрировал со своей женой Виолетой Иверни, которую остроязыкая Марья Синявская обычно называла Травиатой Выверни. Не знаю точно, чем Вася там зарабатывал на жизнь, но его интерес к переводам вообще и к моему переводу в частности совершенно угас. И потому он даже не вспомнил, что мой «Ворон» так и остался между нами непрочитанным. Мало того, он так и остался неопубликованным в России, несмотря на то, что крупнейший специалист по творчеству Эдгара По, составитель уникальных сборников переводов его поэзии, проф. Владимир Чередниченко написал мне: «Вы – одна из немногих, кого «Ворон» коснулся своим крылом».

Но, может быть, вся беда была в том, что переводя Эдгара По, я четко и однозначно называла себя Нинель? Хоть я и не послушалась совета мудрого еврея Семена Израилевича Липкина, слова его запали мне в душу и начали потихоньку ее разъедать – я стала постепенно осознавать искусственность своего подлинного имени. И решила выбрать искусственное, которое звучало бы более естественно. Проще всего было сократить рифмующееся окончание «ель» и стать Ниной. Так я превратилась в Нину Воронель – как говорится, «скромненько, но мило».

И уже под этим именем, никого не побуждавшим к игривым рифмам, я двинулась дальше по тропе литературной войны, которая, как кровеносная артерия, привела меня в сердце литературной жизни, сосредоточенное в кафе Центрального Дома литераторов. Там любой из тех, кто был никем, мог запросто встретить любого из тех, кто был кем-то, и даже попытаться занять место рядом с этим счастливцем. Там создавались и рушились репутации, завязывались знакомства, обозначались вкусы, определялись судьбы. Попасть туда было непросто, но я, как и многие мои однокашники по Литинституту, освоила секреты проходных дворов и служебных дверей. И, незаконно проникнув в святая святых, слонялась среди сильных мира сего, пьющих за столиками кофе, а то и что-либо покрепче, в ожидании своего часа.

И вот однажды этот час наступил. Как-то подзывает меня какой-то доброжелатель из славной братии переводчиков и говорит своему соседу по столику:

«Михаил Аркадьевич, я хочу вас познакомить с замечательной молодой поэтессой Ниной Воронель, которая гениально перевела «Балладу Редингской тюрьмы».

Я всматриваюсь в длинный нос Михаила Аркадьевича и, конечно же, немедленно узнаю его – да ведь это Михаил Светлов! Кто бы в литературном мирке мог его не узнать?

Михаил Светлов окидывает меня одобрительным взглядом:

«Гениально, говоришь? Ну, пусть сядет сюда, – он хлопает ладонью по пустующему соседнему стулу, – и почитает мне что-нибудь!»

Я, не ожидая второго приглашения, сажусь на указанный стул:

«Что почитать? Кусок из «Баллады»?

«Из «Баллады» не надо, – морщится Светлов. – Читай что-нибудь свое».

Я быстро выбираю то, что мне кажется лучшим из недавно написанного – «К началу грозы» – и сразу начинаю читать, чтобы никто не ворвался и не помешал.

«Хотела бы знать я, – к чему этот шум,
О чем это капли по лужам судачат?
Хотела бы знать я, – на кой это шут,
Большой разговор не ко времени начат?
Ведь ясно, что серые листья ветлы
Не станут вникать в этот шепот крамольный,
Ведь ясно, что молнии слишком светлы,
И слишком черна темнота после молний.
Ведь ясно, что ветер вмешается в спор,
Что ветер неистов и безрассуден,
А эта гроза – не игра и не спорт,
И с ветром никто нас потом не рассудит.
Ведь ясно, что тучи куда-то спешат,
Деревья кивают и нашим, и вашим,
Ах, лучше отложим решительный шаг,
Детали обсудим и сроки увяжем!
Ведь ясно, что небо раскрылось до дна, —
Все слишком стремительно, слишком внезапно.
Нет, с этой грозой я не справлюсь одна,
Давай ее лучше отложим на завтра!»

Светлов слушает внимательно, время от времени облизывая пересохшие губы. Его чрезмерно удлиненное, кислое лицо направлено на меня доброжелательно. «Деревья кивают и нашим, и вашим, – это хорошо найдено», произносит он задумчиво, и вдруг начинает звонко стучать вилкой о тарелку:

«Тихо!» – громко говорит он, и, как ни странно, многоголосый гул в кафе стихает.

«Посмотрите! – Светлов указывает вилкой на меня. – Это очень талантливая жопа!»

Все смотрят на меня, и я чувствую себя польщенной.

В те далекие времена я часто чувствовала себя польщенной – например, как ни странно, меня всегда баловали своим вниманием самые высокопоставленные антисемиты. Я уж не говорю об эротических домогательствах антисемитов зоологических, – на этом поле мне довелось собрать весьма высокий урожай. Помню, как поэт Алексей Марков, знаменитый в то время на всю Россию особо зверскими антисемитскими стихами, бежал за мной через всю Москву, умоляя о минутной благосклонности. Когда я ему ехидно указала, как мало его пыл вяжется с его взглядами, он стал страстно декларировать, что обожает еврейских женщин. Хоть я его и прогнала, но декларациям его поверила – есть что-то фрейдовское в этом почти нерасторжимом сочетании утробной ненависти к евреям с не менее утробным вожделением к еврейкам. В моем списке поклонников можно найти немало печально известных имен, жестоко страдавших этим комплексом.

Но и антисемиты идейные не оставили меня незамеченной. Так Игорь Шафаревич в своей нашумевшей «Русофобии» посвятил мне несколько абзацев. Он процитировал диалог из моей пьесы «Утомленное солнце», где густопсовый русский интеллигент доктор Астров упрекает кроткого еврейского юношу Веню за то, что евреи устроили в России революцию. На что Веня, озверев, забывает о своей кротости и взрывается:

«Да чего вы стоите, если вам можно революции устраивать?»

Г-на Шафаревича эта реплика оскорбила смертельно, – небось, он услышал в ней отзвук правды, ну, и всыпал мне по первое число.

Подобно Шафаревичу главный идеолог антисемитизма в русской литературе, Вадим Кожинов, тоже был уязвлен моими дерзкими строчками, хоть я лично ничего для него обидного в них не вижу:

– У предков моих слишком яростный глаз,

– И нос слишком длинный и в профиль, и в фас,

– И нет мне березки в березовых рощах,

– И нет мне спасенья в Успенье и в Спас,

– И предков моих на Сенатскую площадь

– Никто б не пустил под штандарт голубой.

Именно Сенатская площадь возмутила Кожинова. В предисловии к книге поэзии «Свет двуединый» он с пеной на губах доказывает, как я не права в этом своем утверждении. Так он и умер неубежденный – скончался скоропостижно, читая мой роман «Ведьма и парашютист». Не знаю уж, что его там до такой степени задело – может, слишком страстная любовь арийской женщины Инге к израильскому парашютисту. Ведь как подлинный антисемит он согласен был только на обратный вариант.