Владимир Покровский - Повести и Рассказы (сборник)

• Название: Повести и Рассказы (сборник)
• Автор: Владимир Покровский
• Жанр: Научная Фантастика

Рассказы и повести В. Покровского, выпускника Малеевских семинаров и одного из самых ярких представителей так называемой «Четвертой волны», быстро вывели автора в первый эшелон отечественной социальной фантастики. Событиями НФ-литературы 80-х — начала 90-х стали повести «Время Темной Охоты» (1983), где дана неожиданная трактовка темы «про-грессорства», «Танцы мужчин» (1989), «Парикмахерские ребята» (1989–1990). Перу В. Покровского принадлежит и один из самых ярких рассказов того времени — пронзительная антимилитаристская притча «Самая последняя война» (1984). Фантастика В. Покровского выделяется не только отточенностью стиля, но и изрядной смелостью в постановке «проклятых вопросов». Коллеги по цеху окрестили писателя «чемпионом оксюморона, жрецом синтаксической иллюзии».

---

Да еще как! Что-то такое новогоднее начинается. Воздух искрится и дамы наши словно усыпаны бриллиантами, изумрудами, бериллами и рубинами — при полном, заметьте, отсутствии каких-либо украшений за исключением дешевых сережек. И очень по-женски благоухают, просто черт возьми что за ароматы разлились по моей квартире. Валентин на заднем плане — светский лев, герой-любовник, «детка-не-пройди-мимо».

В центре всего, само собой, Влад Яныч. Он словно бы подрастает и бессильный, жалкий, старческий его гнев постепенно переходит в нечто такое величественное и грозное, что-то у него такое со взглядом. И черного бархата что-то вроде трико на нем появляется, с несусветным орденом на боку, а на горле — микроскопическое жабо, очень, между прочим, оно Влад Янычу шло. Реденькие, пегенькие, паршивые волосенки его вырастают в роскошную иссиня-белую шевелюру, и косматый гневный бровь изогнут над пылающим глазом, и накидочка на плечах из чего-то сугубо царственного, только горностаев не хватает Влад Янычу, короны, державы и скиптра, чтобы совсем уж по-царски на нас глядеть.

И вот я уж ручкой не помаваю, ручка от всего этого у меня опустилась, и мы стоим вокруг Влад Яныча, боремся с обалдением и страстным желанием пред ним на колена пасть.

— Что такое? — говорит Вера. И голос ее на этот раз полностью лишенный стервозности, музыкален невыносимо. Тамарочка на своем излюбленном ультразвуке верещит ой какой у нас владчик янчик красивенький.

Ах, Влад Яныч, он гневен, он молча уставился на Георгеса, единоборство добра со злом, он не обращает на нас внимания. А мы наоборот, мы все внимание на него, немо ожидаем, что он сейчас сделает или скажет. Владчик Янчик, твой праздник, говори, вели, не стесняйся!

И он не стесняется. Он грозно сдвигает брови, он простирает руку к Георгесу.

— Сжечь это! Немедленно!

Будь здесь камин или буржуйка, до которых Георгес не додумался или, по крайней мере, происходи дело на кухне, я бы, честное слово, тут же бы и кинул его в огонь.

Но огонь в отсутствии, никто с месте не трогается, замерли, вытаращились… Я немного испуган, чего-то страшного жду, обеими руками в книгу вцепился, от первого порыва отхожу, силюсь выговорить коротенькое словцо «нет». Гипноз, ей- богу…

Влад Яныч повелительно ждет. И мы ждем, и вот-вот ожидание станет искусственным и смешным, и магия вот-вот разрушится чьим-то неосторожным «хи-хи». Нам интересно, какие-такие громы начнет счас метать в ослушников наш букинистический повелитель, каких призовет к себе палачей, ведь он суров не на шутку и немая сцена не приводит его в смущение, он ждет, он демонстрирует царственную терпимость.

Затем августейший нос дергается. Влад Яныч всемилостиво прообонять соизволит моей квартиры. Я как хозяин тоже проявляю заинтересованность. К только что возникшему дамскому духу (похлеще, чем шанель) и обычным запахам (не шанель, но и не клопы), чувствую я, прибавился запах какого-то удивительного, какого-то насквозь китайского дыма (уж не знаю, есть такие в природе или нет). Оглядываюсь. На инкрустированном журнальном столике работы никогда не существовавшего (я проверял) мастера Дитера фон Зальтца из Гамбурга, 1854, лежит положенный с позавчерашнего вечера дымящийся пистолет. Теперь это изящная дуэльная вещичка с узорами на длинном вороненом стволе, со взведенным курком в виде лубочного петушка, из дула все так же тянется кверху тоненькая струйка синеватого дыма, только до сих пор дымом давно уже не воняло, нос, что ли, притерпелся, а теперь вот потянуло опять, правда, чем-то другим, китайским, как было сказано выше.

Влад Яныч тоже смотрит на пистолет. Указывает на него пальцем.

— Подайте!

Манолис тут же срывается с места и в мигающем свитере-фраке подает пистолет Влад Янычу. Слегка при этом вперед склонившись.

— Осторожнее, пожалуйста. Оно заряжено.

У меня мелькает смутное удивление — он, что, проверял, что ли? Тогда когда?

Влад Яныч несколько секунд с детским удивлением вертит пистолет в руках («Антикварная вещь»!), потом решительно вскидывает его и начинает целиться.

В Георгеса. То есть прямо мне в грудь.

Вот тут, при всеобщем замешательстве, я бы сказал, пандемониуме, но не скажу потому что такого слова не знаю, я наконец умудряюсь вытолкнуть из себя долгожданное словцо «нет!». И тогда он с садисткой рожей стреляет.

Я хочу как-то подчеркнуть небывалую значимость того момента. Я теперь очень хорошо понимаю, когда рассказывают о том, что за мгновение до смерти человек вспоминает всю свою жизнь. Вообще-то ничего такого я, конечно, не вспоминал, была мешанина из разных несвязанных между собой мыслей, ступор, а над всем этим громадное «Вот оно!». Не в мыслях дело, не в воспоминаниях — в те секунды время чрезвычайно замедлилось, почему, собственно, я и желаю как-то торжественность, небывалую значимость того момента вам подчеркнуть.

Я видел одновременно всех, хотя смотрел только в жуткую круглую дымящуюся пещеру, из которой уже летела в меня моя пуля. Я видел рожу Влад Яныча, отнюдь рожу не царственную, а до патологии злобную, исключающую всякую возможность милой шутки, пусть даже и дурацкой совсем. Могу поклясться — он стрелял не в Георгеса, а в меня, а Георгес только предлог. Я видел взволнованное движение Веры, ее странный взгляд на меня, взгляд, который я так никогда и не расшифровал.

Его внезапная, такая для Веры моей редкая нежность, тревога за меня, такая, знаете, воздыхательная радость типа «печаль моя светла» — во всем этом сквозило для меня не то чтобы обидное, но очень болезненно отстраняющее Веру от меня, что- то для меня новое, что-то тщательно мною от меня скрываемое — в таком роде.

Тамарочка, в ужасе прикрыв ротик ладошкой, готовилась закричать и сделаться некрасивой, — и закричала, и сделалась некрасивой, но только потом, только после выстрела, — и тогда, через ужас, я с ревнивым неудовольствием увидел холодную досаду в ее лице, как будто кто-то из нас — то ли я, то ли Влад Яныч — ее оправданий не ожидая, ее ожиданий не оправдал и, соответственно, радости общения не доставил.

Валентин почему-то резко обернулся к И.В. и затем, развернувшись всем корпусом, с невероятной злобой уставился на нас — все это, разумеется, молча. Волосы его стояли дыбом как наэлектризованные. Мамаша утратила интерес к букинисту и переключилась на меня. Я увидел вдруг старуху, древнюю, противную старуху с накрашенными губами, жирным телом и ярко- желтым лицом. Глаза ее, совершенно верины глаза, смотрели на меня с патетически скорбным ожиданием, к которому примешивалось еще одно ожидание — я еще не понял, в чем дело, но уже захотелось брезгливо отвести взгляд.

Потом вдруг дошло, потом озарило, мне стало ясно, зачем она пришла сюда, мне стало ясно, что ей от меня — нет, от нас — было нужно. Тетка пришла не дочку свою застать, не проверить, как она там, вдали от мужа со своим хахалем в такое-то время, когда на улицах уродство одно, когда всего от всего ожидать можно… Тетка на группешник пришла, только группешничек и был ей нужен, только это — не поучаствовать, так хоть посмотреть.

Это верины глаза мне сказали. И если вы спросите меня, как это я так уверенно подобные вещи говорю, откуда это я до них догадался, что такого мне могли сказать прекрасные верины глаза на безобразном жабьем лице, я ничего толкового не смогу вам ответить. Но я точно знаю.

А потом Влад Яныч спустил курок.

Ажурный и легкомысленный петушок звонко клюнул в малюсенький блестящий подносик, из дула вылетело фиолетовое облачко почти прозрачного дыма, но выстрела не последовало. Последовал длинный телефонный гудок, сильно искаженный расстоянием и плохой мембраной.

Все замерли.

Гудок повторился. Еще… еще… Из трубки доносились шорохи и чей-то голос пробивался с неразборчивыми словами. Потом И. В. сняла трубку и сказала из пистолета:

— Ал-ле! Я вас слушаю.

Мой голос попросил Веру если можно пожалуйста.

— А ее нету.

— Как так нету?

— А так и нету. Умерла наша Вера. Лежит она.

— Где… лежит? — спросили мы вместе с моим голосом.

Вера ахнула. В тот же миг Георгес дернулся у меня в руках и обжег грудь. Я опустил глаза — посреди обложки зияла сквозная дыра величиной с пятак. Ее края дымились. Влад Яныч, гнусный, мелкий, плешивый старикашка, стоял с пистолетом в руке и пытался глядеть с достоинством. Он понял наконец, что вляпался в какую-то чужую историю.

— Что ты наделал, скотина, — сказал я.

— Я убил твоего Георгеса, — твердо ответил Влад Яныч.

— Ты убил моего Георгеса, сука.

Он убил моего Георгеса, и казалось, только я один во всем мире ощущал истинную тяжесть потери, осознавал истинный ужас происшедшего. На всех мордах вокруг изобразилось умеренно похоронное участие — мол, мда, жалко-то как, книжку такую красивую испортили.