Владимир Покровский - Повести и Рассказы (сборник)

• Название: Повести и Рассказы (сборник)
• Автор: Владимир Покровский
• Жанр: Научная Фантастика

Рассказы и повести В. Покровского, выпускника Малеевских семинаров и одного из самых ярких представителей так называемой «Четвертой волны», быстро вывели автора в первый эшелон отечественной социальной фантастики. Событиями НФ-литературы 80-х — начала 90-х стали повести «Время Темной Охоты» (1983), где дана неожиданная трактовка темы «про-грессорства», «Танцы мужчин» (1989), «Парикмахерские ребята» (1989–1990). Перу В. Покровского принадлежит и один из самых ярких рассказов того времени — пронзительная антимилитаристская притча «Самая последняя война» (1984). Фантастика В. Покровского выделяется не только отточенностью стиля, но и изрядной смелостью в постановке «проклятых вопросов». Коллеги по цеху окрестили писателя «чемпионом оксюморона, жрецом синтаксической иллюзии».

---

— У меня… — я порылся в бумажнике… — у меня… вот. Сегодня какой курс?

— Откуда я знаю. Давайте по вчерашнему.

Я отсчитал требуемую сумму. Он завернул Георгеса (так я с самого начала стал называть этот томик) в крафт-бумагу и церемонно передал мне.

— Влад Яныч, — сказал я, упрятывая сокровище в сумку. — Почему вы берете только десятку? за нее можно содрать как минимум три сотни баксов, да и то прогадаете.

— Не могу, — сухо ответил он. — Эта книга оценена в десять условных единиц. То есть долларов.

— Кем это она так глупо оценена?

Влад Яныч решительно мотнул пегой челкой.

— Мной.

И мы стали молча друг друга рассматривать.

— Но Влад Яныч, — наконец сказал я. — Ведь вы понимаете, что эта книга не десятку стоит? В любом случае. Даже если подделка.

— То есть вы и другие случаи допускаете?

— Да ничего я не допускаю. Я вообще говорю.

Я подозревал какую-то махинацию. Я боялся.

— Я все-таки не понимаю, Влад Яныч. Почему именно мне и почему за такую глупую сумму?

Влад Яныч состроил философскую мину и фальшиво проговорил:

— А что сейчас не глупо, Володя? Да вы посмотримте в окно!

Я посмотрел в окно. Проехала машина. Жигули.

— У меня такое впечатление, Влад Яныч, что вы просто хотите от этой книги избавиться. Как Бальзак от шагреневой кожи.

— Не Бальзак, а старьевщик у Бальзака, — быстро успокаиваясь, автоматически поправил Влад Яныч. — И потом, причем тут Бальзак? Разве вы не понимаете, что значит появление этой книги? Сейчас, здесь.

Я не понимал.

— Неужели не понимаете?

— Так вы объясните. Может, пойму, чего не случается. Вы по- простому мне объясните.

Это было ниже его достоинства.

— Нет уж. Хотите — берите, а нет, так я другому продам.

— Да я уж взял, кажется. Я только понять хочу.

— Да, су мерсед, я вас слушаю.

Влад Яныч на глазах веселел.

— Я спросить вас хочу. Только спросить. Не бойтесь, что я вам… вашу книжку верну.

Я вдруг поймал себя на том, что чуть не сказал вместо слова «книжка» куда более интимное и собственническое «Георгес»

— Ну так н-да?

Я собрался с мыслями.

— Влад Яныч. Мы с вами не первый год знакомы. И давно прошел тот период, когда вы могли всучить мне, глупцу с вашей точки зрения (это я так, для пущей скандальности, выразился — «с вашей точки зрения». Чтоб побольней его ущучить. По-моему ничего. Я тоже не всегда сахар. Что не по мне — так и взбрыкнуть могу), всякую дребедень, лишь бы отстал. Мы с вами… Вы для меня… Но сейчас вы опять… в смысле, я же вижу, Влад Яныч, я же прекрасно по вашим глазам вижу, что вы через меня хотите от какой-то залежалости избавиться.

Влад Яныч поднял сухонький указательный палец.

— Вот именно, залежалости. Вы на год посмотрите!

— … избавиться, да. Вы мне скажите, Влад Яныч, в чем дело? Книгу-то я уже взял и кровью за нее расписался. Что с ней не так, с этой книгой Георгеса Сименона?

— Молодой человек! — величественно, однако и с облегчением, ответил мне продавец книг. — С ней все не так. Но если вы опасаетесь, что я пытаюсь сбагрить вам кусок шагреневой кожи, то вы ошибаетесь и наши взаимоотношения обижаете. Я ничего такого даже и в отдаленных переспективах не предусматривал (вообще-то очень образованный, Влад Яныч обожал слово «переспектива» и буквально млел от восторга, когда его поправляли. По какому-то сбою грамматического чутья Влад Яныч полагал, что правильней говорить «переспектива»). Мне эта книга — я признаюсь вам, отчего же? — неприятна до крайности. Я без нее буду чувствовать себя гораздо спокойнее. Но просто так отдать ее, абы кому, я чувствую, опасно. А вы… так она будет в хороших руках, вы к ней скоро привыкнете, еще благодарить меня будете. У меня такое чувство, что даже и следует к ней привыкнуть. Честное слово, берите. Что такое десятка? Берите, не пожалеете.

Ну я и взял.

* * *

Дня через два три Вера привела ко мне своих друзей — я их видел первый раз в жизни. Друзья сказали: «О, какая квартира!», — и стали ходить по комнатам. Вера посмотрела на меня и загадочно подмигнула.

Это была парочка. Парень — длинный и до неприличия молодой. Звали его Манолис, но, похоже, это все-таки была кличка. А девчонка — огонь! Маленькая, складненькая, с поющим голосом, так и кажется, что вот сейчас от восторга захлебнется. Разглядывая квартиру, она все время делала попытки перейти на ультразвук. Звали ее Тамарочка, что мне с первого взгляда понравилось. Я уж опасался, что Эвридика.

Тамарочка тепло очень в мою сторону поглядывала, отчего Вера моментально приняла позу кобры.

На кухне, выуживая из мойки стаканы, я спросил ее:

— Ты зачем их привела?

— Будущие партнеры, — пояснила Вера. — Скоро твое деньрожденье. Сейшн устроим.

Я сначала не понял.

— Что за партнеры? Преферанс, что ли?

— Да ладно, — напряженно улыбаясь, сказала Вера. — Будто не понимаешь.

— Не понимаю. Что еще за партнеры?

— Ой, ну все! — поморщилась она. — Ну ты же хотел группешник?

— Я?!!

Один из стаканов выскользнул в мойку и чуть не разбился.

— Что это я хотел? Когда это? Ты что, не помнишь, это ж мамочка твоя говорила!

— Ладно, проехали, — сказала Вера с некоторым раздражением. — Я твою маму не трогаю. Сам не знаешь, чего хочешь. Назад отыгрывать я не собираюсь. Людей предупредила, уговаривала сколько, а ты теперь задний ход. Бери стаканы, пошли.

У моей головы глаза были навыкате и я этой головой ошалело мотал. Ужасно у этих баб милая черточка — переваливать с больной головы на здоровую. Чтоб она потом моталась глаза навыкате.

Но вот чего я действительно терпеть не могу — так это ругаться с Верой. Главное, незачем, потому что в конце концов всегда выходит, по-моему, даже если соглашаешься совсем на противоположное.

Она думает, я ее боюсь. Она на меня покрикивает и пытается мне приказывать. Потом я срываюсь, и она становится нежней кошки, жмется к моим ногам и намазывает мне масло на бутерброды. А это еще противнее, хотя сначала и нравится (я чешу ей под подбородком, она мурлыкает и сюсюкает — словом, идет долгий переходный процесс к нормальному настороженно- любовному состоянию).

Я бы ее бросил, да без нее тяжело очень и кислородное голодание. Я тогда, чтобы не вздыхать, как в сентиментальных фильмах, делаю выдохи сквозь сжатые зубы — словно сигаретный дым выдуваю. Иногда вниз, иногда к кончику носа. А закономерности никакой нет, когда куда выдуваю.

Словом, замяли разговор, сели за стол. Я ни секунды всерьез не думал, что может дойти до группешника.

Первое время Манолис молчал, говорили одни дамы, да я, по долгу хозяина, вставлял словечко-другое. А парень, изучив квартиру, принялся изучать меня. С очень независимым видом, как это у молодняка водится. Он, собака, так внимательно меня изучал, что я даже начал подумывать, а не заподозрила ли меня верина мамаша в гомосексуальных наклонностях.

Потом говорит:

— Вы кто?

Вообще-то странный вопрос хозяину, поэтому я уточнил:

— В каком смысле?

— В том смысле, что вокруг нас происходит, — не совсем внятно пояснил свою мысль Манолис. — ВЫ-то сами кто будете? Демократ, памятник, коммунист, жириновец или, не к столу будь сказано, баркашовец?

Я покосился на Веру, она извинилась плечами.

— Так вот я и спрашиваю, — не отставал настырный Манолис. — Вы кто?

«Мо тань го ши», — ответил я назидательно.

Он деловито осведомился:

— Фракция?

— Что-то вроде. В переводе с китайского (а, может, врут) это означает: «Не будем говорить о делах государственных». Я в том смысле, что в моем доме о политике не говорят. Табу. Низзя.

— Как?! Во всем доме?! — изумилась Тамарочка.

— В моей квартире.

Тамара состроила мне большие глазки, я состроил ей то же самое. Вера поперхнулась салатом. Ее взгляд напомнил мне залп ракетной установки «Катюша» в кино про войну, когда наши предпринимают глобальное наступление.

Все сделали вид, что ничего не случилось. А чего, спрашивается? Что я, к будущему партнеру по совместной любви уже и симпатии проявить не могу? Что мне, через отвращение в нее вторгаться прикажете? Да на хрена мне такой группешник!

Разрядил обстановку тот же Манолис. Он, может, и впрямь ничего не заметил.

— Коммунистов — ненавижу! — злобно сказал он и налил себе еще. — И если вы коммунист…

— Он не коммунист, — ядовито сказала Вера. — Он букинист.

И тут я про своего Георгеса вспомнил.

— Ага, — говорю. — Букинист. Только теперь это библиофил называется. Вот, кстати, на днях приобрел любопытного Сименона.

— Детективчики, — съязвил Манолис, все еще подозревающий меня в тайном пристрастии к коммунизму.

Но я себя сбить на полемику не позволил.