Валерий Аграновский - Вторая древнейшая. Беседы о журналистике

• Название: Вторая древнейшая. Беседы о журналистике
• Автор: Валерий Аграновский
• Издательство: Вагриус
• Жанр: Публицистика

Книга известнейшего российского журналиста Валерия Аграновского — это, по сути, учебник журналистики, в котором теоретические положения проиллюстрированы статьями автора, опубликованными в разное время в периодической печати.

---

И еще у Даля: «Нет выше той любви, как за друга душу свою полагать» новая краска для правильного толкования поступков Сергея.

«Похолодание» — среди прочего вдруг натыкаемся в словаре: остывание! Выходит, если говорить о людях, они холодеют не только со стороны, как от лютого ветра, но еще «изнутри» — остывают, растрачивая тепло. Что-то в них, значит, было, да остыло! А что в таком случае было у родителей Сергея, когда и как истратилось?

«Акселерация» — увы, у Даля нет такого понятия, оно слишком новое, да и слово иностранное. Однако в переводе «акселерация» означает «убыстрение». Смотрим: «Убыстрить — дать чему-то более успешный ход». Успешный?! А мы невольно относимся к акселерации только лишь как к несчастью. Свежее толкование Даля помогает найти в акселерации и нечто положительное, «успешное», а если не найти, то хотя бы поискать. Кто ищет…

«Ответственность» — интересно, есть у Даля? Есть, как производное от слова «отвечать». Читаем: «Ответственность — долг дать в чем-то отчет».[35] И все. Кому отчет и в чем — неизвестно. Однако понятно, что Даль понимает «ответственность» не как, положим, долг трудиться, а как долг дать отчет, трудиться же вроде бы не обязательно. Ну что ж, посмотрим в таком случае, как толкуют понятие современные словари. Находим в «Энциклопедическом»: «Ответственность — государственная, гражданская, по обязательству, солидарная…», но опять без расшифровки, без упоминания «социальной» ответственности и даже ответственности перед обществом. Выходит, отстал словарь от жизни? Предположим. Как же нам теперь выпутываться из лабиринта? Скажу так: прекрасно то, что мы в него попали, потому что немедленно оказались в положении людей ищущих и думающих. Спасибо Далю.

Я попытался — надеюсь, не безуспешно — продемонстрировать полезность (во всяком случае, не вредность) углубления наших знаний с помощью словарей. Всего лишь только словарей! Добавлю к сказанному, что обращение к опыту прошлого ничуть не мешает правильно и современно понимать «вечные» понятия, при условии, что журналист находится в курсе самых последних теорий и представлений, живет заботами и проблемами сегодняшнего дня, не отрывается от действительности, не тонет в прошлом и не витает в безоблачном и слишком отдаленном будущем.

На этом я готов считать наши размышления вокруг письма Сергея Т. законченными. Теперь можно и в путь-дорогу?

Подкидыши

(Памфлет)

Есть ли будущее у комсомола?

Именно меня угораздило, как потом выяснилось, одним из первых советских журналистов заикнуться публично о «дачных» оргиях, разврате, пьянстве и мздоимстве в комсомольских верхах под видом теоретической учебы. Добавлю, чтобы не было кривотолков: практика эта укоренилась именно в руководящем составе почти всех рангов комсомольской элиты; рядовая масса, как всегда, во всем «таком» замешана не была. Год стоял 1977, сентябрь месяц. В командировку я выехал по письму оскорбленной жены молодого функционера; мог бы и без «наводки» найти адрес: ситуация была типичной для всего руководства, подхватившего вирус безнравственности и бесчестия. Статья в «Комсомолке» называлась так: «Вольские аномалии». Это значит, что мой осторожный Главный редактор на всякий пожарный случай ввел в заголовок понятие «аномалия»: в отдельных магазинах нет отдельной колбасы. Уникальность провозглашалась как принцип нашей повседневности. Обобщать никто в ту пору вообще не решался. Мы полностью полагались на эзопов язык и на понимание читателя, умевшего читать между строк.

Сказать про себя, что я был очень смелым спецкором, не могу. Хлопать дверью все боялись. Но знали (как и сегодня все знают), что наш Леонид Ильич Брежнев уже откровенно маразматирует, что не вяжет языком, что не всегда адекватен, а правит за него камарилья. Мы всех из его «команды» знали по именам и даже по прозвищам. Главным для нас, журналистов, было только одно: вякнуть (написать), и вякали многие. Но обнародовать наш писк могли только очень умные или слишком глупые главные редакторы изданий, мой Главный (из числа умных) решился, но я почти уверен, сначала подстраховавшись «наверху». Там тоже шла своя игра, от которой вся наша храбрость и зависела. Но это мои догадки. Истину обо всем сказанном не знаю.

В экономических проблемах открытость была допустима (на грани фола); уже остро и блистательно выступал в «Известиях» мудрый Анатолий Аграновский и, кстати, не только он один. А тут — чистая идеология и (главное!) нравы, нравственность руководителей всех рангов! Почти недоступные для печати темы («говорю — комсомол, подразумеваю — партию» — работала крылатая формула Маяковского). Я уж не говорю о том, что пресса на «героев» почти не воздействовала: они, как святые коровы в Индии, недосягаемо шествовали по главным магистралям общественного мнения: попробуй, тронь их! Косточки потом не соберешь. Вот и появилась однажды тема, совершенно случайно обнаруженная мною на периферии: «Вольская аномалия». Не «областная и не столичная»: упаси вас Бог!

Нашел я сегодня тот номер, перечитал и понял:[36] написал я настоящий донос (с именем и фамилией главного героя), причем даже без попытки анализировать явление и без просчета последствий для общества. Полный обвал! В ту пору, правда, о политике иначе писать не разрешили бы никому: могли позволить журналисту только прокукарекать, полагаясь на то, что хронические болезни общества можно лечить точечным воздействием, как это делает иглотерапия: поштучно искоренять зло. А сегодня, когда мы дожили наконец до возможности анализировать, искать причины и прогнозировать следствия, пользоваться доносом как журналистским жанром — стыдно. Я уже имел честь говорить об этом в центральной печати, не грех повториться: превращать газеты в пропыленный склад негативных поступков-проступков-преступлений негоже, отбирая при этом хлеб у правоохранительных органов. Печать не «наводчик», не «агент-информатор», не телефонный и адресный справочник для судебной власти и следственных органов.

Помню, рассказав в «аномалии» про ситуацию, я сделал такой финал, который даже цитировать неприлично, но ради примера добровольно ложусь на плаху. Там мой отрицательный герой, понимая, что после публикации его «попросят» с должности, пришел ко мне в гостиницу прощаться (я написал: на сей раз без бутылочки) и сказал: в Вольске только что начали строить молокозавод, так не могу ли я походатайствовать перед партийным руководством, чтоб его туда директором направили? И я завершил материал словами (которые, произнесенные со сцены актерами, называют «в сторону»): «Поскольку мой герой вреден для комсомола, почему бы ему за вредность действительно молока не дать?» Ах, какой я остроумный! Реплика прямо рассчитана на аплодисменты при финале спектакля и уходе артиста за кулисы. Занавес!

Как и некоторые мои читатели, я тоже вступил в свое время в комсомол, причем палкой меня туда не гнали: чистосердечное добровольное движение. Едва стукнуло четырнадцать (август сорок третьего военного года), я тут же подал заявление и с гордостью стал членом армии комсомольцев. Кстати, до сих пор среди множества мер измерения (тонна, сажень, миллиард, миллиметр, дюйм, поллитровка, локоть, минута, килограмм, секунда, уйма) прижилась у нас чудо-юдо «армия»: армия безработных, чиновников, студентов, расстрелянных врагов народа, школьников, «челноков» и «коробейников», спортсменов, даже только что родившихся на свет грудничков. Через полгода после «принятия присяги» родной комсомол расстался со мной по первому разряду, отлучив меня на три недели от себя, хотя мною не было совершено ни одного проступка, даже дерзости. Я прилюдно выступил в защиту чести одноклассника Яши Брука, оскорбленного на уроке истории нашей училкой привычным и «гордым» званием «жид» (пламенный привет от генерала Альберта Макашова!), немедленно призвав свой восьмой класс уйти с урока и объявить бойкот истóричке, правда, назвав ее истéричкой. Моим недругам было обидно «за идею», и я пробкой вылетел из родного комсомола и еще из школы; но этот сюжет был уже из другой оперы. Тогда я впервые (но не в последний раз) понял, какая безжалостная и грубая сила перешла по наследству от отца к сыну (позже о кровной родственности между компартией и комсомолом мы специально поговорим).

Громкая в Красноярске история стала потом пьесой, названной «Аттестатом зрелости»: ее написала работающая тогда сотрудница местного радиокомитета, невольный свидетель моей недетской драмы. Правда, Лее Борисовне Гераскиной пришлось назвать меня Валентином Листовским, прибавить два года возраста и преподнести зрителю конфликт между школьником и учительницей из нравственно-национального аспекта в бытовой (юноша, столичная «штучка», сцепился с провинциальным педагогом); за все за это, кстати, обид у меня на автора не было и тогда, и сегодня, тем более что «героя» в киноверсии, потом снятой, играл молоденький Василий Лановой (какая, представьте, честь для прототипа!), да и вообще: я «профессионально» оценил и понял автора, искренно простив творческую душу и порыв драматургии.