Александр Панарин - Стратегическая нестабильность ХХI века

• Название: Стратегическая нестабильность ХХI века
• Автор: Александр Панарин
• Издательство: Алгоритм
• Жанр: История
• Год: 2004
• ISBN: 5-699-07599-2

Александр Сергеевич Панарин (1940 — 2003 гг.) — пионер российской политической глобалистики. Он трактует глобализацию как деконструкцию суверенных национальных государств и национальных сообществ, открывающую возможность выхода элит из системы национального контроля. Глобализация по Панирину — вызов демократическому суверенитету народа, которому все чаще приходится подчиняться наднациональным инстанциям. Выход — не только в "альтернативном глобализме", интернационализации демократических институтов, способных обуздать глобальный экономический тоталитаризм, но и в верном следовании долгу.

---

Внутри страны либеральные идеологи не стесняются прямо по радио и телевидению заявлять, что настоящая демократия придет в Россию лишь тогда, когда «это» поколение вымрет. В глобальном масштабе эти же идеологи заявляют, что новый мировой порядок не совместим с существованием «стран-изгоев». Ошибаются те, кто считает себя гарантированным от внесения в подобный список, — он будет расширяться, ибо тактика новых мировых «чистильщиков» — изолировать свои жертвы и уничтожать их поодиночке или небольшими группами. За одними группами последуют другие, в свою очередь предварительно демонизируемые.

Отсюда необходимость двух презумпций.

Первая: не считать себя навсегда выведенным из круга подозреваемых— в расовой войне личные заслуги и услуги не спасают — в счет идет «наследственность» как таковая.

Вторая: не ждать, когда соседа уничтожат, а прийти ему на помощь в нужный момент — ведь колокол, который, кажется, звонил по нему, на самом деле звонит по тебе.

Эти презумпции, несмотря на их достоверность, крайне плохо даются либеральному сознанию. Двойная формула либерализма: "Максимум притязаний при максимуме усилий" сохраняет полноту содержания лишь в позиции сильного. В стане слабых, подвергающихся агрессивному давлению со стороны сильных, она преображается, давая укороченную версию: стерпим все, что угодно, лишь бы избежать настоящих усилий. Капитулянтская податливость, как известно, распаляет агрессора, провоцируя его на эскалацию притязаний.

"Все позволено в присутствии позволяющих" — так раскрывается либерально-эмансипаторская формула для господ мира сего.

Здесь, как при ядерной реакции, критическая масса стратегической нестабильности достигается, когда соединяются обе половины "либерального заряда": максимальная притязательность силы, отбросившей "традиционалистскую сдержанность", с максимальной уступчивостью слабых, отвергнувших «традиционалистскую» героику сопротивления вместе с чувством стыда и достоинства.

Глава четвертая Милитаристский проект «американского века»: сущность и судьба

§ 1. Социал-дарвинистский «реализм» и гуманитарный идеализм в истории

Характерная особенность современных стратегических аналитиков, оценивающих нынешнюю американскую претензию на мировое господство, состоит в том, что они изначально принимают американскую картину мира в ее онтологических, антропологических и методологических составляющих. Иными словами, сначала принимаются в качестве само собой разумеющихся и безальтернативных американские правила игры, а затем делается вывод, что по этим правилам способен выиграть только чемпион — Америка. Однако опыт истории и ее качественные — формационные — сдвиги свидетельствуют о закономерности изменения самих правил, что обессиливает победителей и дает неожиданный шанс тем, кого эти победители успели списать со счетов.

Принципиальная неадекватность стратегического анализа, ныне преобладающего в среде профессиональных экспертов и разработчиков доктрин, состоит в пренебрежении гуманитарным измерением и духовно-гуманитарной подоплекой современных эпохальных сдвигов. Эксперты разучились мыслить гуманитарно, оставаясь в плену позитивистской традиции, в наиболее чистом виде представленной сегодня носителями американской картины мира. Говоря о раскладе мировых сил, остаются в плену техно- и экономикоцентризма, то есть ограничиваются сопоставлением техноэкономического потенциала ведущих политических акторов и сопоставлением темпов роста как объективного показателя будущего. Говоря о человеке, имеют в виду лишь потребителя, согласного выставлять оценки странам и регионам исключительно в зависимости от величины и содержания предлагаемой потребительской корзины. Все это, собственно, и означает позитивистскую деформацию мышления, разучившегося принимать во внимание собственно гуманитарные ценности и духовные факторы.

Можем ли мы сказать, что соответствующая «деформация» произошла и с самой мировой историй как таковой, что сама история повернулась спиной к духовно-ценностному измерению и механизмы, лежащие в основе исторических сдвигов, относятся исключительно к сфере экономики и техники?

Такое представление еще совсем недавно было характерно для идеологии технического модернизма, наложившего неизгладимую печать на современные теории модернизации, вторичной модернизации, догоняющего развития и т. п. Суть этой идеологии — в постулате линейности прогресса и количественной его измеримости на основе техноэкономических критериев. Однако в последнее время эта идеология подвергается все более аргументированной критике как на Западе, с позиций постмодернизма, так и на Востоке, с позиций культурного плюрализма.

Любопытная попытка реабилитации истории как гуманитарной науки представлена в книге американского «метаисторика» — постмодерниста, профессора Хайдена Уайта.[21]

Автор обращает внимание на тот несомненный факт, что историк, в отличие от обыкновенного хрониста, не просто регистрирует текущие события или извлекает на свет документы прошлого, а представляет нам более или менее связные рассказы об исторически случившемся. Историк — это тот, кто преобразует безличные хроники в сюжеты, имеющие сквозной смысл и представляющие каноническую последовательность завязки, кульминации и развязки.

В самом деле: всякий историк имеет дело с необозримой мозаикой фактов, которые ему предстоит организовать в более или менее ясный сюжет. Здесь-то и раскрывается принципиальная, непреодолимая гуманитарная субъективность историка. Отбирая те или иные факты, ранжируя их по значимости, выстраивая их в единые смысловые сюжеты, историк руководствуется определенными идеологическими и ценностными критериями, а также — собственно эстетическими (литературно-художественными) принципами построения сюжета. Уайт ставит дилемму: либо история как наука должна выработать свой, ценностно и культурно нейтральный символический аппарат, подобный принимаемому в точных науках, либо признать свой гуманитарный статус в качестве сознания, работающего на границе науки и искусства. Уайт конкретизирует этот гуманитарный статус историка, обосновывая применимость к науке истории традиционных литературных жанров: история может писаться как трагедия, как драма, как комедия или сатира.

Я хотел бы в данном случае радикализировать подход Уайта, отметив, что не только наука история, но и сама история как человеческая драма, развертывающаяся в большом времени, является гуманитарной по содержанию, то есть реагирующей не только на сдвиги в экономике и технике, но и на сдвиги в человеческом сознании, в моральной и ценностной сфере, в человеческих предпочтениях и мотивациях.

Я убежден, в частности, что методологическое усилие школы модерна, ориентированной на вытеснение субъективно-ценностного подхода к истории "всецело объективным", связано с общим пафосом европейской секуляризации. В прежней временной картине мира гарантом того, что слабые субъективные факторы, относящиеся к упованиям человеческой души, действительно сработают в большом историческом времени, был Бог, стоящий за спиной слабого человека. Как только секуляризированное сознание устранило Бога из истории, сразу же обнаружилась кардинальная несоизмеримость притязаний хрупкой человеческой субъективности с теми макромасштабными процессами и механизмами, которые определяют ход мировой истории.

В этом смысле марксизм как воплощение оптимистического модерна занимал промежуточное положение. Он уже отказался от присутствия Бога в истории, но при этом не отказался от смысла истории. Здесь драматическая противоречивость марксистской историографии (да и теории прогресса вообще): если ход истории всецело подчиняется объективным, ценностно нейтральным и безразличным к нашим намерениям законам, то почему же он непременно ведет к заветному финалу — к конечному освобождению человечества? В теоцентричной, телеологической истории, ход которой предрешен и гарантирован Божественным замыслом о человеке, это может быть объяснено; в детерминистской, подчиненной безличным законам материальной причинности истории это совершенно необъяснимо.

В постмодернистской картине мира данное противоречие получило свое пессимистическое разрешение: история стала выглядеть как абсурд, как столкновение равновероятных логик, ни одна из которых не совпадает с логикой нашего морального сознания, стремящегося увязать смысл истории с моральным смыслом, с проектом усовершенствования мира и человека.

Но это означает, что великая догадка русской мысли, высказанная, в частности, Достоевским, оправдалась. Смерть Бога в конечном счете влечет за собой и смерть человека; основания гуманитарной истории теряются, и она становится постчеловеческой, подчиняется естественнонаучным законам. Апофеозом этого реванша естественности и стал новейший социал-дарвинизм как антитеза классическому гуманизму.