Майкл Грубер - Тропик ночи

• Название: Тропик ночи
• Автор: Майкл Грубер
• Издательство: Эксмо, Домино
• Жанр: Ужасы и Мистика
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-699-33687-6

На самом деле Джейн Доу антрополог и эксперт по шаманизму. Но сейчас она никто, просто тень. Разыграв собственное самоубийство, она живет под вымышленным именем в Майами вместе с больной маленькой девочкой, которую подобрала на улице.

В Майами происходит серия ритуальных убийств, из-за которых город находится на грани паники. Расследованием занимается детектив Джимми Паз, которому удается разыскать свидетелей, находившихся на месте преступления. Но они все как один ничего не могут вспомнить. Паз приходит к малоутешительному выводу — на них просто наложили заклятие.

К собственному сожалению, он оказывается прав, ведь события в современном цивилизованном городе все больше напоминают адский коктейль из смеси заклинаний африканских колдунов и магии вуду.

---

Нет, это был не сон, а что-то другое. Отстраненность. Я наблюдала за происходящим, как наблюдает актер, стоя в кулисе, за игрой своих коллег на сцене, в ожидании своего выхода. Помню, что зрение мое было особенно обостренным, и даже цвет обстановки в юрте, одежды Пуниекки и Марселя казался чрезмерно ярким. Гнев мой исчез, вернее, стал абстрактным, словно бы его испытывала не я сама.

Спустя долгое время, судя по движению солнечного пятна по полу юрты, Марсель подошел ко мне, сел рядом и, обняв меня, спросил, как я себя чувствую. Я ответила, что чувствую себя отлично, и это было правдой. Он помог мне собрать мою одежду, и мы с ним ушли в палатку, которую он нанял у какой-то женщины на время празднества. Он устроил меня там, как если бы ничего особенного не произошло.

Он был ласков и напомнил мне, что у ченка нет психологии в нашем понимании. Никаких неврозов, психозов, интроекций,[48] подавленности, одержимости, фобий и мигреней. Это все область деятельности духов, независимых потусторонних существ, проникающих в нас различными путями. Внутренняя жизнь ченка, таким образом, заключается в гармонизации отношений между различными духами, в чем и проявляется их собственное «я». Марсель говорил еще долго, и я понимала его, но думала, что все это воображение. Или символика. Или просто духовный мир, присущий девяносто девяти и девяти десятым процента людей нашей культуры.

О том, почему я впала в неистовство и почему не могу научиться магии ченка, Марсель сказал следующее: различные огга,[49] населившие ту область моего мозга, которая осуществляет самоконтроль, делают невозможным для меня обучение шаманизму. Это, так сказать, дикие огга, проникшие в меня в детстве и юности, когда я злилась, или огорчалась, или завидовала, или находилась в других психически неуравновешенных состояниях, которые для таких огга — лакомое блюдо. Эти существа можно удалить или трансформировать. Процедура знакома ченка в той же степени, как операция аппендицита американским хирургам. Они могли бы проделать ее для меня, но за определенную мзду. Марсель сказал, что я вольна решать, хочу ли я, чтобы это было сделано. Он, естественно, прошел через это за время своего долгого пребывания среди ченка, однако считал, что мне в теперешнем моем состоянии вряд ли возможно и следует решаться на столь серьезный шаг. Верно, мне было бы затруднительно решить сейчас, хочу ли я двигать собственными ногами. Марсель вел себя очень участливо по отношению ко мне, особенно если вспомнить, какой удар я ему нанесла. Он поддерживал меня одной рукой, а другой гладил мои растрепанные, грязные волосы. Время шло. Мало-помалу я погружалась в глубокий сон.

Наутро я снова «стала собой». Я боялась Марселя, боялась людей ченка и тщательно старалась скрывать свой страх от себя самой и от других. Вспоминая устроенную мной накануне безобразную сцену, я испытывала смущение и стыд и нашла прибежище в холодно-формальном тоне. Марсель больше не спрашивал меня, хочу ли я прочистить свои мозги по методу ченка, а я не навязывалась. Я оставила свои попытки проникнуть в шаманизм ченка. У меня была пропасть чисто антропологической работы, хотя она была слегка похожа на занятия этнографией в польской деревне, только без упоминания о католицизме и местных священниках. Я работала всю зиму, пока не затрещал лед на реке Ия, и собрала достаточно материала, чтобы написать диссертацию не более фальшивую, чем большинство из тех, за которые присуждают степень доктора философии. Компетентную работу. Даже Марсель признал это, отводя глаза в сторону.

Я уехала весной, когда лед на реке Ия наконец раскололся с почти таким же грохотом, с каким распался в декабре предыдущего года Советский Союз. К этому времени я оставила позади все пережитые неприятности и создала привычную структуру самооправдания. Марсель, как ни печально говорить об этом, не кто иной, как притворщик, совсем не тот человек, за которого я его принимала; он холоден на французский интеллектуальный манер, но, разумеется, всегда готов помочь, подбодрить и быть полезным. Наш роман был для него приятным развлечением, по окончании которого можно годами встречаться и обедать вместе где-нибудь вне дома. Помнится, я так и рассказывала о нем антропологу Луи Нирингу — в легкомысленном тоне, приводя немало забавных историй. С Лу мы сошлись месяца на два в Чикаго. Я тогда преподавала в Чикаго по контракту, за год перед этим получив степень доктора в Колумбийском университете. Лу был большой, крепкий, открытый парень, хороший футболист, католик, на год моложе меня, добросердечный и прозрачный, как его коллекция пивных бутылок, и как никто более не похожий на Марселя Вьершо. На него — впрочем, и на весь факультет — произвело невероятно сильное впечатление то, что я столько лет провела с Марселем, была знакома со всеми звездами нашей профессии и общалась со знаменитыми ченка в Сибири.

Лу не был настолько значителен, чтобы считаться повышением по сравнению с Марселем, и, по-видимому, понимал это. Полагаю, я сошлась с ним только для того, чтобы доказать, что я нормальный человек и веду нормальный образ жизни. Если бы я лучше усваивала уроки своей матушки, то вышла бы за Лу замуж и жила бы теперь в собственном доме в Блумингдейле или Уитоне, преподавая в университете, имея двух детей, ретривера и «вольво». Вместо этого я встретила своего мужа.

Бедняга Лу! Я не думала о нем годами. Он немного прибавил в весе, но, бесспорно, неопровержимо, это он шел мне навстречу по коридору в Джексоне, а я как раз везла тележку, полную регистрационных карточек для пункта первой помощи. Лу был глубоко погружен в беседу с маленьким, среднего возраста смуглым мужчиной, одетым в белый костюм, — типичным сантеро. Я вспомнила, чем интересовался Лу. Медицинской антропологией. В иное время он мог бы стать священником-миссионером, но в наш век стал медицинским антропологом.

Он поднял глаза и посмотрел мне в лицо, когда я проходила мимо них. Я тоже на него посмотрела, и в глазах моих явно было узнавание; я замедлила шаг — вместо того чтобы кинуться бежать, как мне хотелось. Беда в том, что я забыла о своей неуклюжей нынешней походке. За исключением лица, ничто так не выдает человека, как манера двигаться. Я увидела, что взгляд его изменился. Маленький смуглый человек тоже посмотрел на меня. Взгляд был безразлично-вежливым, но через секунду и его взгляд изменился.

Я прошла мимо них, ковыляя как можно хуже. «Джейн?» Лу представил меня моему мужу! Но в следующее мгновение я проскочила сквозь вращающуюся дверь и бросилась бежать.

Глава одиннадцатая

16 сентября, Лагос

Все идет не так. Я говорю себе: это Африка, дай ему время привыкнуть. Все это говорят. Мы зверски много работаем, проворачивая все вместе разнообразные операции. Мы потеряли все сигареты, ром, многие записи погибли, попав под дождь. У нас полно проблем. Проклятая страна, большая, богатая, полно умных и творческих людей, многочисленный образованный класс, и все идет прахом в результате засилья криминальных структур.

Нет, настоящая проблема — это не проклятая страна, а проклятый муж. Если бы он вел себя естественно, все прочее было бы чепухой, поводом рассказывать после возвращения в Нью-Йорк забавные истории. Это невероятно раздражает. Он ведет себя как тип, которого раньше он имел обыкновение пародировать. Большой, глупый, высокомерный черный жеребец. Я все жду, что он улыбнется мне и скажет, что это надуманная скверная шутка. Я хочу как следует отчехвостить Олу Соронму. Они называют это афропессимизмом. Возрождение традиционной африканской политики означает, что мужчина, являющийся главой семьи, принимает единолично все решения, колотит женщин, трахает кого хочет и веселится напропалую, сколько ему надо. И возрождение традиционной религии. Белые люди навязали черным свои религии — ислам и христианство. Для них черное — это зло. Они говорят: молитесь, как мы, и станете белыми, как мы, но это ложь. Новый черный бог избавит Африку от белых, от неоколониализма, коррупции, неуважения к себе. Потребуется кровопускание, все гнилые плоды должны быть срезаны. Он произносит эту фразу с удовольствием, почти ликуя, и размахивает при этом рукой так, словно держит в ней мачете. Чоп-чоп! Кровожадный интеллектуал, проклятие века…

Ночь. Его все еще нет, вероятно, он в одном из тех притонов, куда его таскает с собой Ола, ибо там и есть подлинная Африка. Все остальные смотрят на меня кто с сочувствием, кто с удовлетворением. Миссис Бэсси мне сочувствует, она пригласила пойти вместе с ней в церковь (!) завтра с утра. Я пойду.

17 сентября, Лагос

Служба в церкви Святого Марка Англиканского ультрачинная. В процессии участвуют священник, дьяконы, мальчики-служки (девочек нет), все в белом облачении. Читали текст из Евангелия от Иоанна об исцелении слепорожденного, проповедь была о чудесах. Священник, худой как скелет, напоминал изображения на коптских фресках. В прошлом году неистовствующие толпы мусульман сожгли 163 церкви. Конгрегации решили проводить службы прямо в развалинах, в дождливый сезон. Но в воскресенье светило солнце. В течение следующих шести дней непрерывно лил дождь, а воскресенье опять было солнечным. Так продолжалось четырнадцать недель, пока конгрегации не возвели крыши над храмами. Теперь мусульмане оставили церкви в покое. Правдива ли эта история? Может быть. Это же Африка.