Михаил Авдеев - У самого Черного моря. Книга III

• Название: У самого Черного моря. Книга III
• Автор: Михаил Авдеев
• Издательство: ДОСААФ
• Жанр: О войне
• Год: 1975

Книга Героя Советского Союза М. Авдеева — документальная повесть о летчиках-черноморцах — участниках героических боев за освобождение Крыма, Севастополя и стран Восточной Европы от немецко-фашистских захватчиков. Это третья книга автора. Она является продолжением и завершением предыдущих двух книг, вышедших под таким же названием в 1968 и 1970 гг.

---

Но на войне не считаются осколки, прошедшие мимо самого летчика. Раз машина послушна, поет мотор — значит все в порядке. Значит, мы еще повоюем!

Мечты, сгоревшие в пламени

Ну и что же ты будешь делать после войны, Михаил Григорьевич? — «Михаил Григорьевич» краснеет. К обращению по имени-отчеству он еще не привык: только вчера ему перевалило за двадцать, бремя десятилетий не давит на его плечи, а школьное «Мишка» еще не выветрилось из памяти.

— Н-не знаю. Думал на архитектурный податься.

— Несерьезная специальность… — это голос из угла землянки. — После войны строители будут нужны, инженеры. Сколько мостов, заводов, городов поднимать придется! А ты — в архитектуру.

— А он перед девчатами форсить будет! — смеется Гриб. — Познакомится с этакой тонконогенькой и — в атаку… Так мол и так. Чем интересуетесь? Каковы ваши культурные запросы? Какие книжечки любите?.. С этаким особым подходцем. Девушка, естественно, тает от столь возвышенного обращения. А он, к моменту, бросает: «А я, между прочим, архитектор…» Словом — обнаруживается родство душ, и дело пошло!..

Гриб явно «подначивает».

Вызов неожиданно воспринимается всерьез:

— Строители… А что эти строители строить будут?! Дома, больницы, школы. Кто же их нам спроектирует? Папа римский, что ли?.. Не-ет, братцы. После войны архитекторы стране до зарезу будут нужны. Как воздух…

— Ладно, валяй — в архитектурный. А я на землю подамся. К себе — в Заволжье. Истосковался я по земле. Зажмуришь глаза — пшеница от горизонта до горизонта стеной стоит. И в небе — жаворонок. А по утрам поле волнуется под ветром, как море. А солнце из-за ближайшего леса — как раскаленный диск.

— До этого солнца ты доживи. Мы еще до Берлина не дошли.

— И доживу. Не имею права не дожить. У меня двое парней дома. Один пишет, что уже трактор осваивает. Ума не приложу, как это он «осваивает». Уходил на фронт, ему только за десять лет перевалило. И уже — кормилец.

— Война и не такое делает, — включился я в разговор. — Рано в наше время люди взрослеют…

— И не говорите, товарищ командир! — Михаил Ларионов пододвинулся ближе к коптилке, сработанной из гильзы снаряда.

— Недавно я получил письмо от своих. Вот побачьте, що воны пишут. — Василий Игнатьич долго жил в Киеве и речь свою оснащал дорогими сердцу украинскими словами.

Ребята подтянулись к огоньку.

Непостижимо, как действовало тогда само это слово — «письмо».

Письмо оттуда… Письмо — за тысячу километров. От родных. Пусть не твоих — друга. Но все равно, словно теплее становилось в землянках, и бои будто на время отступали за невидимо далекий предел, и душа обновлялась, словно и жены, и матери, и ребятишки наши входили в этот круг, очерченный желтым светом солдатской коптилки.

«Дорогой мой Васенька! — начал Василий Игнатьич, пробежал глазами несколько слов, покраснел и замялся. — Ну, здесь так, ничего особенного… Личное…»

Ребята расхохотались:

— Все ясно: «Люблю… Целую тысячи раз…». Валяй дальше!

«Дорогой мой Васенька!..»

— Уже знаем, что ты «дорогой»! Хитрый ты, Игнатьич! Цену себе набиваешь!.. О чем пишут-то?..

«…Наш Коля ушел в ремесленное. Все время пропадает на заводе. Через месяц уже будет самостоятельно точить то, что так нужно вам на фронте (ты меня понимаешь?). Очень похудел, но это, видимо, возрастное.

Наденька с девчатами — в колхозе. Помогает на ферме. За три месяца заглядывала домой два раза. И далеко, и работа „не отпускает“.

Сама я переквалифицировалась. Как подумаю, что со страной происходит, не по себе делается. Не могла я больше сидеть в конторе. Бумажки подшивать и отправлять — с таким любая девчушка справится.

Ты же знаешь, что я с лекарствами на „ты“. Помнишь, как от меня „отбивался“, когда я тебя лечила от простуды…»

В землянке снова хохот.

Глядя на могучую фигуру Матвеича, трудно предположить, что такой богатырь мог когда-либо грипповать. Да и по сравнению с тем, что ежедневно составляло наши будни, те довоенные, «мирные» болезни казались чем-то детским, несерьезным, нереальным.

«Обкатала» людей война. Померзли вьюжными вечерами. Под проливными дождями часами не отходили от самолетов. И ничего — никакая хворь не брала. Наверное, какой-то «психологический барьер» выработался. Рана — она и есть рана. Здесь уж ничего не поделаешь. А грипп? Наверное, был и грипп. Но как-то обходились «подручными средствами». Не ходили к врачам…

Матвеич и сам улыбнулся. Вспомнив, наверное, что-то бесконечно дорогое, милое…

— Ну будете вы слушать, черти? А то не буду читать.

— Не обижайся. Это мы так… Глядя на твою комплекцию.

— Комплекция что надо. Слухайте далее… Так вот, на чем я кончил? — «Лечила от простуды…» Дальше так: «Снова пошла я работать в госпиталь. Санитаркой. Вроде бы и к тебе ближе. Люди с фронта приезжают. Многое интересное рассказывают. Но вот с вашей части никого не встретила. Сколько не расспрашивала. Так оно, может быть, и к лучшему: значит, раненых у вас мало. А, возможно, их в другие госпитали направляют.

Вот так мы и живем. Вроде бы одна семья, а видимся редко. У меня часто ночные дежурства, старшой — на заводе, доченька — в колхозе. А ты — на фронте.

Скорее бы этому проклятому Гитлеру свернули шею!

У нас дома на стене рядом с буфетом — большая карта. Мы на ней после каждой сводки Совинформбюро флажки переставляем. Теперь-то на душе радостней. На запад флажки идут, и как взглянешь на карту — страшно становится. Ведь аж до Волги вся она булавками от флажков истыкана. Сколько пережить пришлось!

Мы каждый день тебя помним, любим…» — Матвеич осекся:

— Ну далее опять не про вас, горлопаны! Вам бы только посмеяться.

Но никто не сказал ни слова. Все долго молчали. Только через минуту-две Гриб тихо заметил:

— А ведь им не легче, чем нам… Конечно, подчас мы и жизнью рискуем. Но о нас вся страна заботится. Самолет — пожалуйста. Паек — извольте. Обмундирование — окажите милость. А матерям сейчас каково! И ребятам… Это надо же — мальчишки и снаряды точат, и самолеты собирают…

Гриб, собственно, вслух высказал то, о чем каждый из нас подумал в эту минуту.

— Растравил ты душу, Матвеич! — капитан поднялся с лавки и направился к выходу. — Пойду покурю.

— И мне пора. — Я взял планшетку.

— Письмо домой написать надо. — Гриб зябко поежился. Как-то они там?

И каждому захотелось побыть в эту минуту одному…

— А я все же — в архитектурный!.. — Миша, задумавшись, размышлял о чем-то своем и был далек сейчас и от этой землянки, и от всего, что ждало его за ее стенами…

На другое утро они ушли на задание и не вернулись. Ни Михаил, мечтавший об архитектурном. Ни Володя, сынишка которого где-то в далеком Заволжье заменил на колхозном поле отца. Это был всего второй их боевой вылет…

Война безжалостна. Она не считается с человеческими мечтами. И тем тяжелее горечь потерь.

Сколько талантливых музыкантов и поэтов, архитекторов и инженеров так и не причастились к своему призванию — творчеству. Долг заставил выбрать их другие специальности: летчиков, мотористов, техников.

Другой, ратный труд выпал на их нелегкую долю. И они вершили его со всем жаром души. Отдавали ему все до конца — ум, силы, вдохновение, талант. Потому что не могли поступить иначе: решалось, быть или не быть самому святому для каждого — Родине.

* * *

С утра тянул от воды упругий ветер-свежак. А сейчас тихо — ни одна веточка на деревьях не шелохнется.

Настроение у ребят препаршивое: охраняли штурмовиков вроде бы неплохо. Но все же «мессерам» удалось пробиться к армаде. Три наших машины, пылая, рухнули на землю.

На войне без потерь не бывает. Но к ним все равно нельзя привыкнуть. Боль и горечь всякий раз так резки, как будто такое случается впервые…

Золотистая луна торчит в небе. От капонира под баян тихо доносится песня. Судя по голосам — это ребята капитана Гриба. Мотив — щемящий душу, знакомый с детства — «Раскинулось море широко»… А слова другие. Те, что родились еще в осажденном Севастополе:

Раскинулось море широко
У крымских родных берегов,
Живет Севастополь могучий,
Решимости полной готов.

И грудью прикрыл Севастополь родной
Моряк, пехотинец и летчик:
У крепкой стены обороны стальной
Могилу найдет здесь налетчик.

Несколько молодых сильных голосов подхватывают мелодию, и она крепнет, набирается силы:

Мы холод и стужу видали в боях,
Мы свыклись с дождем и ветрами,
Мы будем фашистов в боях истреблять
И знаем: победа за нами!

Так смело, друзья, в наш решительный бой,
Чтоб род весь людской мог воспрянуть,
Чтоб больше никто на родную страну
Не мог по-бандитски нагрянуть.

Что и говорить — «самодельные» слова. Но что делать! На фронте нередко в творчестве приходится обходиться «собственными словами». И не беда, что «непрофессионально». Зато все, что сказано в песне, — сказано от души!