Семен Бабаевский - Сыновний бунт

• Название: Сыновний бунт
• Автор: Семен Бабаевский
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1961

Мыслями о зажиточной, культурной жизни колхозников, о путях, которыми достигается счастье человека, проникнут весь роман С. Бабаевского. В борьбе за осуществление проекта раскрываются характеры и выясняются различные точки зрения на человеческое счастье в условиях нашего общества. В этом — основной конфликт романа.

Так, старший сын Ивана Лукича Григорий и бригадир Лысаков находят счастье в обогащении и индивидуальном строительстве. Вот почему Иван-младший выступает против отца, брата и тех колхозников, которые заражены собственническими интересами. Он хочет счастливой жизни для всех колхозников. Выступления молодого архитектора против отца и дали писателю основание назвать роман «Сыновний бунт».

---

И вот Ксения, прижимая к груди два белых арбуза, своей быстрой походкой подошла к Ивану Лукичу и, смеясь, сказала:

— Выбрала! Поглядите, Иван Лукич, хороши! — И вдруг спохватилась и крикнула: — А ножа у нас нет! Как же мы?..

— Обойдемся… Есть же кулак!

Иван Лукич взял арбуз, шершавый, припудренный пылью и еще теплый, ударил его не кулаком, а ребром ладони и рассек пополам. Держал в руках две половинки, красные, как жар, угощал Ксению и невольно вспоминал то давнее утро на берегу Кубани, когда он вот так же разбил кулаком арбуз и угощал им Василису. То было в горах, утро выдалось свежее, и арбуз, помнится, был холодный, точно вынутый из ледника… Там, он хорошо помнит, все было не так, как здесь. И чтобы не думать о своей молодости, Иван Лукич, видя, как Ксения пальцами отламывает мякоть и кусочками кладет в рот, тоже принялся за арбуз. Ел жадно, соком измочил, усы… Второй арбуз не стали разбивать, и Ксения отнесла- его в машину. Когда Ксения вернулась, Иьан Лукич полез в карман пиджака, куда забрался сверчок, вынул продолговатый сверток и сказал:

— Возьми, Ксюша…

— Что это?

— Тебе… Разверни и посмотри.

Ксения не стала разворачивать подарок возле

куреня. Держала его в руке. Волнуясь, она подошла к машине, включила фары. Повернувшись спиной к куреню, согнулась над светом и долго рассматривала подарок. Иван Лукич наблюдал за ней и радовался… Затем Ксения несмело приблизилась к куреню, протянула Ивану Лукичу развернутую коробочку и сказала:

— Хороши! Но для меня не годятся…

— Почему, Ксюша? У тебя нее нет часов…. Вот я и купил.

— Верно, нет.

— Возьми. Они золотые. Да примерь на руку!

— Зачем зря примерять? Вещичка дорогая, не по моему заработку.

— Но это же подарок!

— Его на руке нужно носить… Что люди скажут? И муж тоже спросит…

— Неужели я не могу сделать тебе подарок за отличную работу?

— Можете, конечно… Но подарите на собрании… Чтоб все видели. А так — не возьму. Не обижайтесь, Иван Лукич, но я не могу..

Она положила часики с черным матерчатым ремешком ему на колени и, понуря голову, ушла к машине. А месяц, как назло, светил так весело, что виднелись даже степные дали. Только Ивану Лукичу в эту минуту было невесело. Он все так же полулежал, придавив широкой спиной сухую солому, и ехать ему никуда не хотелось. Часики свалились на землю, и золото, попадая на свет месяца, играло и искрилось…

XVI

В такую дивную месячную ночь, когда все во-круг обрело радужный свет и покой, в Журавлях шло спешное, энергичное устройство гаража в землянке деда Луки. Работа, начатая с вечера, длилась уже восьмой час, и конец ее был близок. И если бы Иван Лукич не заезжал на баштан, не ел арбуз и не уговаривал Ксению взять подарок, если бы не сидел, пригорюнившись, возле пустого куреня, а прямо с аэродрома, не мешкая, помчался домой, то сам увидел бы, как рушилась стена той самой хатенки, в которой лежал больной его родитель и в которой со временем Иван Лукич мечтал устроить музей; увидел бы, как в зияющую темнотой квадратную пробоину сперва была поставлена коробка, укрепленная по углам клиньями, а затем, чернея железными навесами, свежо забелели веселые, только что оструганные ворота; увидел бы, как Григорий, обливаясь потом, без передышки работал, спешил сам и торопил плотника Сотникова и соседа Петра Нескоромного; и как тут же, как бы поджидая, когда будет готово для него жилье, стоял, блестя никелем, нарядный «Москвич».

Плотник Сотников оказался человеком расторопным и мастером опытным, он умело повел работу: трое мужчин за восемь часов сделали то, что под силу только целой строительной бригаде. И главное, что особенно пришлось по душе Григорию, никакие чертежи Сотникову действи тельно не потребовались. Все делалось на глазок, но точно как по писаному. Начал Сотников с того, что подрубил стенку сверху, сделал в самане проем, куда, как в канавку, свободно ложился заранее приготовленный дубовый брус. Закрепив его дубовым столбом в этом проеме и сделав таким образом надежную опору для стропил землянки, чтобы они спокойно стояли и не чувствовали никаких перемен, Сотников смело углем отчертил тот кусок стены, который нужно было вынуть. Было условлено во время работы не шуметь и не разговаривать, Сотников лишь кивнул Петру и Григорию, и те, как по команде, взялись за топоры.

— Потише руби, Петро, — по-воровски, сквозь зубы процедил Григорий. — Дед же сразу услышит… Да не сильно размахивай…

— Тут без размаху ее, чертяку, не возьмешь. Не саман, а железо.

Петро был прав. За семьдесят лет саман так спрессовался и так иссохся, что сделался тверже бетона, и топоры отлетали от него со звоном, Рубили в три топора, без передышки, клевали тонкими ухватистыми ломиками. И «Москвич», оказывается, не зря стоял тут, повернув свои жаркие очи к стене. Пока не поднимался из-за Егорлыка месяц, стенку, которую так жадно клевали топоры, освещал «Москвич» — было светло, как-днем, и сизая пыль, взлетавшая из-под топоров, казалась туманом. Запоздалые журавлинцы, проходя домой, видели, как трое мужчин рубили землянку. На минуту останавливались, качали головами и молча проходили дальше. И только старик Поломарчук, друг деда Луки, возвращаясь от сына, не утерпел и сказал:

— Что, Гришка, все богатеешь?

— Проходи, проходи, дед, своей дорогой, — ответил Григорий, не переставая рубить саман. — Не твоего ума тут дело…

Дед Поломарчук взмахнул в воздухе посохом и скрылся в темноте, а Григорий стащил липнувшую к спине рубашку и, вытирая ею лоб и шею, сказал:

— Ну, братцы, ну, прошу вас, рубите потише… Чует мое сердце, дедусь всю эту, нашу музыку слышит…

— Гриша, и чего боишься? — удивился Сот-hhkoib. — Твой дедусь спит себе спокойно, как малое дите…

Предчувствие, что дед Лука не спит и все слышит, не обмануло Григория. Еще вечером, когда Галя принесла старику парного молока и дед Лука после ужина потушил свет, его чуткие волосатые уши уловили частый глухой стук. Дед Лука насторожился, прислушался. Сперва ему показалось, что в земле, как раз под кроватью, кто-то без музыки лихо выбивал чечетку тяжелыми коваными сапогами, и выбивал как попало, не в лад. Танцор то приближался, то удалялся. И чем больше прислушивался дед Лука к этим загадочным стукам под землей, тем большей тревогой наполнялось его немощное тело…

Затем он отчетливо услышал звон стали и сразу все понял: это внук Григорий рубил стенку. Старику стало так обидно и так больно, что он захотел встать, чтобы выйти на улицу и прогнать разорителя. Подняться же не смог — не было сил.

— Ты что рубишь, антихрист! — крикнул он слабым голосом, задыхаясь и морщась от боли в груди. — Как же у тебя, Гришка, рука поднялась такое рушить и изничтожать?.. Эй, сын Иван! Где ты есть и чего не усмиришь басур-мана?.. Эй, люди… помогите, люди!..

Он умолк и, слушая частый, торопливый стук топоров, почему-то стал вспоминать свою жизнь и именно с того ее часа, когда двадцатилетний чабан Лука Книга оставил осенью гаркушинские отары, вернулся в Журавли и зимой женился на журавлинской девушке Анисье. Весной получил план, отделился от батька и слепил себе эту хатенку… Сколько с той поры исхожено дорог и истоптано степных тропок, а все его горести и радости рождались и умирали в этом саманном гнезде. В нем родились его дети, и отсюда они разлетелись по всей стране, и остался тут один Иван, да только и ему гнездо это не нужно. Сколько лет посреди той комнаты, из которой сейчас так старательно Григорий выламывал стенку, висела хворостяная детская люлька… Ржавое кольцо для крючка все еще торчало в потолке. Помнится, тогда кольцо попискивало, и под тихий, плачущий звук хорошо засыпали и Артем — первенец Луки, и Ефимия, и Гордей, и Василий… Иван был девятым, последним ребенком. В этой же старенькой люльке, как в сорочьем гнезде, отоспали свое и Григорий, и Иван, и Алексей. Довелось бы побывать в люльке и правнукам, если бы Иван Лукич не спалил пришедшие в негодность прутья. «Моим внукам, батя, — говорил он, — мы купим люльку на колесах и с пружинами…» И еще, как свет в тумане, мелькнула мысль: сколько раз, бывало, в этой землянке гуляно крестин, а сколько весенним ветром отшумело свадеб — счету им нету!.. А лет двадцать тому назад из землянки вынесли гроб — в последнюю дорогу проводил Лука Трифонович свою подружку Анисью…

…Рано утром, когда солнце только-только подожгло Егорлык и заполыхало в окнах журав-линских хат, «Москвич» уже стоял рядом с закопченной, холодной, давно не беленной плитой и удивленно поглядывал, отражаясь никелем, в висевшее на стене зеркало. В это время Григорий, усталый и измученный, мертвецки спал, растянувшись на полу своего нового дома. Га лина сидела на низеньком стульчике, доила корову и с радостью думала о том, что теперь пусть приходит зима — не страшно: «Москвич» надежно укрыт и or дождей и от вьюг. Сыновья Григория поднялись, как обычно, рано. Увидев в стене широченные белые ворота, они распахнули их, затем не спеша гуськом обошли вокруг «Москвича», поглядели на его сияющее отражение в зеркале, осмотрели и ощупали эти ворота. Желая поскорее поведать о своем открытии дедушке, они шумной ватагой помчались в его комнату и тотчас вылетели оттуда с криком: