Семен Бабаевский - Родимый край

• Название: Родимый край
• Автор: Семен Бабаевский
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1965

У каждого писателя, то ли в Сибири, то ли на Украине, на Волге или Смоленщине, есть свой близкий сердцу родимый край. Не случайна поэтому творческая привязанность Семена Бабаевского к станицам и людям Кубани, ибо здесь и есть начало всему, что уже сделано и что еще предстоит сделать. И мы признательны писателю за то, что он берет нас с собой в путешествие и показывает свой родной край, бурную реку Кубань и хороших людей, населяющих ее берега.

Л. ВЛАСЕНКО

---

Кулица пригласила гостью пообедать, и Евдокия Ильинична не отказалась. За столом в кунацкой обе матери снова думали о младших детях, а говорили о том о сем. Евдокия Ильинична узнала, что старший сын Кулицы, Алим, живет в Черкесске, учительствует и умеет писать стихи; средний сын, Камбот, и его жена — зоотехники, с весны и до осени живут в горах; что дочь Фатима замужем в ауле Жако… Так матери и не заговорили о том, что их волновало. А почему? Евдокия Ильинична — женщина неробкая, и она сказала бы матери Хусина, что пришла в аул не в гости к Кулице и не затем, чтобы пообедать и поговорить о своих старших детях. Как ветер в спину, гнала ее сюда неотвязчивая мысль: как же так, ее дочь полюбила черкесского парня? И то, что Евдокия Ильинична так спешила в аул и не пожелала отложить встречу с матерью Хусина до осени, предвещало разговор двух матерей чрезвычайно интересный. Как же черкешенка и казачка отнесутся к тому факту, что Хусин и Елизавета, не спросясь родителей, полюбили друг друга, и как матери станут вмешиваться в это весьма деликатное дело? Они же расточали похвалы телятам и цыплятам или выхвалялись своими старшими детьми: Антон — архитектор, Алим — учитель и. поэт, Игнат и Камбот — зоотехники, Фатима и Ольга замужем. Кому это интересно? И стоило ли ради этого тратить время и приходить в аул? Да, видимо, стоило…

Домой Евдокия Ильинична возвращалась веселая, помолодевшая. Остановилась на мосту. Свежий ветер с ущелья трепал ее седые пряди, глаза блестели слезами. На мосту ее встречал Семен Маслюков. Не утерпел и спросил, что она сказала матери Хусина.

— Ой, Сеня! И сама не знаю, что со мной…

Нo я ничего про Хусина и Елизавету не сказала. Обо всем мы так сердечно побеседовали, а о том, ради чего ходила, умолчали. Почему? Сама не знаю почему. Да так-то оно и лучше. Мы и без слов все поняли и без слов наговорились вволю о наших младшеньких. И еще подойдет наше времечко, мы с Кулицей наговоримся вдоволь. Ты бы поглядел, Сеня, какая это душевная женщина, а какая ласковая да обходительная… В гостях у меня обещала побывать. Так я рада, так рада, что познакомилась с нею.

— Ты правильно поступила, Дуся, — сказал Семен. — Я так и думал, что ты ничего плохого не скажешь.

Глава 19

Весна была щедра теплом и обильна влагой. Весь май в верховьях Кубани стоял не то что теплый, а жаркий, даже душный, и не было дня, чтобы над горами не рождалась гроза и не гулял ливень. Утром небо чистое, как отлично промытое окно, горы — в тепле, в солнечном сиянии. Зеленое-зеленое взгорье укрывала голубая дымка. Парила, подсыхала земля, все живое — и травы, и посевы, и сады, и леса, — казалось, в такие часы аж потрескивало, да росло. Зато после полудня, на что ни взгляни, на всем лежали приметы дождя. Горячий воздух был пропитан каким-то особенным, теплым дождевым запахом. Низко, над самыми крышами, летали ласточки, щуры. «Ах, как пахнет дождем!» — говорили знатоки, подняв нос к небу и понюхав. Сады, изнемогая от духоты, стояли не шелохнувшись, будто чего-то поджидали. Над снежными зубцами повисали косматые папахи, из-за моря наползали серые башлыки, и тогда темнело небо и откуда-то из-под земли доносились глухие и тревожные гулы. Раскаты грома в горах коротки и грозны. Как только аспидно-черную тучу надвое рассекала огненная сабля, в ту же секунду раздавался сухой, резкий, как орудийный залп, удар: казалось, что скалы вокруг не вздрагивали, а разваливались, крошились на мелкие части. И тут же ливень, буйный, как вихрь, и шумный, как морской прибой. Дождь не стоял на месте, а косым черным заслоном наваливался на скалы и леса, на ложбины и ущелья, а следом гремели, пенились ручьи и выплескивались реки из берегов.

Такая весна хороша для посевов. К концу мая по всему верховью поднялись озимые и яровые. Ячмень даже закрасовался колосьями. Подсолнух своими широкими, сизыми ладонями начисто укрыл землю. Кукуруза поспешила выкинуть восьмой лист и стояла стройная, молодая, как невеста. Но и сорняки, понимая толк в тепле и влаге, тоже не дремали. Поэтому Илье Голубкову на своих ста гектарах кукурузы пришлось в первых числах июня провести третью, дополнительную культивацию. К июню дожди поубавились, тучи над горами не собирались, земля подсохла, и «Беларусь» на высоких резиновых ногах расторопно, не мешкая, шагал и шагал по рядкам. Подходил к концу загона и сразу же, подняв культиватор, как птичка-трясогузка хвост, теми же быстрыми шагами отправлялся обратно…

Хорошо бы, конечно, на каждой странице видеть сцены необычные, захватывающие. А на этой странице что? Прополка пропашных, и самая что ни на есть обыденная, по счету третья. Что тут может быть такого особенного, волнующего? Ничего. Опять труд, снова работа. Может ли по-настоящему взволновать то, что прискорб-ненский тракторист избавлял посевы от сорняков и улучшал почву? Ни романтики, ни душевного порыва — серо, буднично. К тому же и не ново. Кто того не ведает, что на пропашных издавна, еще до колхозов, уничтожали сорняки и разрыхляли почву? И делалось это, притом делалось неплохо, еще задолго до того, как на свет появился кубанский новатор. Разница была лишь в том, что тогда сорняки погибали под мотыгой, а теперь их изничтожали машины. И еще одна весьма существенная деталь: если тогда на сто гектаров кукурузы нужно было вывести целый полк полольщиц и трудиться, не разгибая спин, они должны были недели две, то теперь на поле управлялся один человек — Илюшка Голубков, из хутора Прискорбного, и управлялся легко и быстро. Что тут скажешь — машины!

Есть, правда, и еще одно различие, и тоже весьма существенное: квадраты! Рядочки были и раньше, а вот квадратов не было: новшество! На счастье нашего новатора, как мы уже знаем, в верховьях Кубани прошли майские дожди. В июне стояла теплынь, и кукуруза быстро пошла в рост: стебли, сочные, налитые, выстроились, как на шахматной доске, — любо глянуть! Куда ни повернись — всюду квадраты и квадраты. Хочешь, направляй «Беларусь» поперек или вдоль, а хочешь — гуляй от угла к углу — все одно, никакой разницы. Даже Илья, сам производивший посев, пускал трактор по рядкам и не верил, что так, один в один, кукурузные стебли раскинул не человек, а машина — какая умница!..

— Ну, и что? — слышится тоскливый голос. — Умная машина, красивые квадраты? Удивительно? Интересно? Ничуть… Обычное дело, прополка как прополка. И стоило ли отводить ей всю главу? Нарочно остановись и посмотри: зеленый-зеленый массив, и ничего вокруг, кроме шагающего по квадратам трактора. Весело? Красиво? Поэтично? Нет и нет… Степь скучна и безлюдна. Исчезли знакомые с детства степные звуки мотор заглушил даже жаворонка. Повисла бедная птичка в небесах, сверлила синеву, заливалась на все лады, а на земле ее песню неслышали… Ну что тут хорошего? Решительно ничего. Мотор задавил, изничтожил развеселую, черневшую точечкой певунью, и пропала, сгинула, можно сказать, единственная степная радость.

Что и говорить, жаворонку состязаться с трактором трудновато, и то верно, что техника на полях нынче уж никого не удивляет. Ко всему люди привыкают. Возможно, и не было бы большой нужды говорить о жаворонке и тракторе, если бы не одно весьма и весьма важное обстоятельство. Какое? Стеша, Илюшина любовь! Случается такое разве что в осеннюю непогоду. Небо затянули седые, неласковые тучи, денек выдался тусклый и тоскливый, повсюду, куда ни взгляни, печаль и скука. И вдруг тучи раздвинулись, и в просвет, как в огромное окно, хлынули лучи, сильные, яркие. Все вокруг вмиг преобразилось, помолодело и похорошело, и уже не было ни осеннего ненастья, ни серенького и печального денька.

Для Ильи таким радостным лучом, озарившим степь, была Стеша, хотя летний денек был не пасмурный, а солнечный. Она вышла из лесной полосы, и так неожиданно, что Илья, увидев ее, от удивления остановил машину и приподнялся на сиденье, как всадник на стременах. Неужели Стеша? Две косы плетями лежали на груди — ее косы, ее… Сомнений не было: она, Стеша! Да и кто же еще сюда придет? Илья улыбнулся и прибавил газу, и работа, обыденная, будничная, сразу приобрела для него какой-то особенный смысл. Басовитее и ровнее запел мотор, зубцы колес мягче давили распушенную землю, и даже песня жаворонка (вот диво!) неведомо как прилетела из поднебесья. И утро показалось ему еще светлее, еще ярче, — таким оно еще никогда не бывало. И листья кукурузы, унизанные росинками, не блестели, как обычно, а жарко полыхали. И «Беларусь», точно умнейший конь, понимал радость своего хозяина, шел быстрее обычного (пусть-де Стеша посмотрит, как он умеет ходить!). Сошники уж очень близко подходили к стеблям, чуть зацепили — и нет стебля! Не цепляли, сбивали росу с листьев, крошили землю, срезали сорняки, и ни один сошник не касался стебля… Илья улыбался, и тоже не так, как обычно; исчезли усталость, сонливость, хотелось не сидеть, а стоять за рулем и горланить песню.