Марина Цветаева - Воспоминания о Марине Цветаевой

• Название: Воспоминания о Марине Цветаевой
• Автор: Марина Цветаева
• Жанр: Биографии и Мемуары

«Единственная обязанность на земле человека — прада всего существа» — этот жизненный и творческий девиз Марины Цветаевой получает убедительное подтверждение в запечатленных мемуаристами ключевых биографических эпизодах, поступках героини книги. В скрещении разнооборазных свидетельств возникает характер значительный, духовно богатый, страстный, мятущийся, вырисовывается облик одного из крупнейших русских поэтов XX века. Среди тех, чьи воспоминания составили эту книгу, — М. Волошин и К. Бальмонт, А. Эфрон и Н. Мандельштам, С. Волконский и П. Антокольский, Н. Берберова и М. Слоним, Л. Чуковская, И. Эренбург и многие другие современники М. Цветаевой.

---

Она, видимо, думала, что фамилия эта знакома мне, когда подчеркивала ее, но я слышала ее впервые. Мы стали разговаривать. Я, помнится, рассказывала ей о моих путешествиях по Сибири, о ее красотах и скупо о себе, о своей личной жизни. Марина же как будто избегала рассказывать что-либо, касающееся ее настоящего. Мне было как-то не по себе. Я видела, что Марина была настолько поглощена какими-то своими мыслями, что с трудом отрывалась от них для разговора со мной. Кто-то привел к нам маленькую девочку.

«Это моя дочка Ариадна», — сказала Марина. Помню, что меня сперва удивило данное девочке имя, такое необычное, но потом вспомнила, что Марина когда-то любила греческую мифологию. Я задавала девочке какие-то вопросы, она на них отвечала, но в памяти моей не сохранилось, какое впечатление произвел на меня ребенок. Когда нас позвали ужинать и Марина встала с дивана, я поняла причину ее лежанья на диване, — она была в ожиданье другого ребенка, и ей, по-видимому, не хотелось, чтобы я сразу же обратила внимание на ее изменившуюся внешность. Проходя мимо какой-то комнаты, Марина достала из кармана ключ, открыла запертую дверь, остановила меня у порога комнаты и сказала: «Здесь все осталось так, как было в момент ухода отсюда моего С. Я ничего не позволяю трогать». В памяти сохранилась лишь стоявшая налево от двери кровать с наполовину сползшей на пол простыней. С каким-то тяжелым осадком на душе отошла я от двери. Несколько ступенек, если память мне не изменяет, вели в комнату сестры Марининого мужа, куда нас позвали ужинать..[63]

Марина познакомила меня с молодой женщиной, но внешность ее в памяти моей не сохранилась. Мы недолго там пробыли, вернулись вниз, и вскоре я собралась уходить, не в состоянии больше справиться с каким-то гнетущим меня чувством, боясь, что Марина его заметит. О прошлом, нашем общем прошлом не было сказано ни слова, как будто и не было никогда между нами той близости, какая связывала нас когда-то. Марине явно было не до него, а я будоражить воспоминания при создавшейся обстановке не хотела.

Расставаясь со мной, Марина улыбнулась прежней милой улыбкой и сказала: «Я зайду к вам, Валенька». Но не зашла. Вместо себя прислала ко мне Асю, поручив ей передать мне, что плохо себя чувствует и просит Асю повидать моих детей и рассказать о них ей.

Очень четко помню, что в момент прихода Аси дети купались, но, поскольку Ася куда-то спешила, она решила посмотреть на них во время купанья. Войдя в ванную комнату, мы увидели сидящих в воде друг против друга ребятишек с торчащими мокрыми хохолками на головах и таращивших удивленные глазенки на «чужую тетю», ворвавшуюся в ванную комнату. Я даже не забыла фразу, сказанную рассерженной няней, заявившей мне при Асе, что детей надо показывать посторонним людям не в голом виде, а в хорошеньких платьицах. Не помню уж, какое впечатление произвела эта сцена на Асю, и не знаю, что она рассказывала Марине о своем посещении меня.

На этом оборвалась связь с Мариной. Вскоре я с семьей снова уехала в Сибирь, где опять пробыла несколько лет. Вернувшись в Москву, я от кого-то узнала, что Марина за границей.

Больше я ничего не знала о ней до тех пор, пока не прочитала в журнале «Новый мир» написанные И. Эренбургом воспоминания «Люди, годы, жизнь», где среди других его встреч в Париже, он описывает и встречи с Мариной.

До глубины души потряс меня уход Марины из жизни. Перед глазами часто всплывают сроки стихотворения Марины, приведенные И. Эренбургом в его воспоминаниях:

По улицам оставленной Москвы
Поеду я, и побредете вы,
И не один дорогою отстанет,
И первый ком о крышку гроба грянет,
И наконец-то будет разрешен
Себялюбивый одинокий сон…
Прости, Господь, погибшей от гордыни
Новопредставленной болярыне Марины.

Позднее, когда у меня появилась книга «Тарусские страницы», я из помещенных в ней стихов Марины многое поняла, разобралась во многом, что раньше для меня было неясным. Узнала и прочувствовала, сколько горя и страданий и как мало радостей выпало на долю Марины. Той Марины, которую я знала и любила в юности, которую думала я, ждет содержательная, яркая, насыщенная радостями творчества жизнь, достойная такого незаурядного человека.

1965

Софья Липеровская[64] ЮНЫЕ ГОДЫ

Среди просторных каменных особняков, спокойных тихих переулков старой Москвы, недалеко от Разгуляя и Земляного вала и сейчас еще стоит построенное в 1870 году в Гороховском переулке двухэтажное здание бывшей женской гимназии фон Дервиз с большими классами, широкими, светлыми коридорами, спальнями и громадным двусветным залом. Окна зала выходили в большой сад с вековыми деревьями. Прогулки в этом саду были любимым развлечением пансионерок.

В 1906 учебном году внимание всех гимназисток привлекла «новенькая» пансионерка, очень живая, экспансивная девочка с пытливым взглядом серых глаз и насмешливой улыбкой тонких губ. Причесана под мальчика, с челкой, закрывающей высокий лоб. Смотрела на всех дерзко, вызывающе, не только на старших по классу, но и на учителей и классных дам.

Марина Цветаева поступила в четвертый класс, хотя по годам была ровесницей шестиклассниц. Очень способная к гуманитарным наукам, все схватывала на лету, но не хотела приложить усилий, чтобы овладеть навыками точных наук. Оставаться долго в одной гимназии ей казалось скучным, и она вела себя так, что педагоги старались от нее избавиться, спешили перевести в другое учебное заведение.

К тому, кто чем-нибудь интересовал Марину, она подходила прямо, с неожиданными вопросами и необоснованными утверждениями, которые провоцировали реплику, протест… Начинался горячий спор — этого она и добивалась и тогда закрепляла вражду или дружбу беседами, записками, обращениями. Одноклассницами своими интересовалась мало — привлекали старшие.

Спокойствие гимназисток было нарушено — они почувствовали себя вовлеченными в бурю новых ощущений, переживаний. Марина сближалась то с одной, то с другой; каждая открывалась ей какой-то своей стороной, проявляла те качества, в которых в ней раньше не замечали.

В каждом человеке старалась пробудить к жизни скрытые в нем сокровища — стремления, увлечения, мечты… Сама «мятежница с вихрем в крови», она звала к мятежу, к бурному выражению чувств, к подъему всех душевных сил. «Все, в чем был этот тайный жир, я любила…» И не любила бесстрастных, холодных, будничных людей.

Как-то по своему она читала Пушкина, лирику его и прозу. Романтическим настроениям юной Марины вполне отвечали строки его стихов:

Есть упоение в бою
И бездны мрачной на краю…
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья…

Прожить короткую, но яркую жизнь было девизом Марины. Бессильная старость казалось ей унижением человека.

В «Капитанской дочке» признавала только одного героя — Пугачева: он отвечал вольной, ищущей натуре Марины, бушевавшим в ней страстям. С пренебрежением отзывалась о Маше Мироновой. Как можно отдать свое чувство ограниченному, недалекому Петру Гриневу, когда рядом… смелый, сильный герой; он свою жизнь отдает за счастье народа!

Многое изменилось у шестиклассниц под влиянием Марины. К ней обращались за советом, какую книгу прочитать, и она умела подсказать каждому хорошую, интересную книгу. «Читайте „Путешествие маленького Нильса с дикими гусями“ Сельмы Лагерлеф Вам понравится. Хорошо пишет». Через Марину познакомились с пьесами французского драматурга Ростана, полюбили его «Орленка», солнечного «Шантеклера», задумались над романтическим образом Сирано де Бержерака. Марина сама приносила книги — ходили по рукам сборники «Знания», часто звучало имя Максима Горького. Читали стихи Бунина, рассказы Куприна… Особенно увлекал Степняк-Кравчинский; Андрей Кожухов стал любимым героем. Марина пополняла арсенал «недозволенных» книг. Свою горячую страстность вносила в споры о новых людях Чернышевского, Тургенева, Горького, о жизни в будущем.

Новые идеи проникали сквозь толщу стен гимназии, будоражили, волновали умы, согревали сердца, возбуждали мечты о неведомой и невиданной жизни, пробуждали дремлющие силы, желание говорить во весь голос, писать о том, что думаешь, любишь и чувствуешь. Вызывали активный протест против всех преград, ограничений, против мелочного надзора и покровительственной опеки.

Романам Лажечникова, Загоскина, Эберса, которыми увлекались раньше, старшеклассницы теперь предпочитали сочинения Белинского, Герцена, Писарева, Чернышевского. Книги приходилось тщательно скрывать от взгляда начальства.

Вольные мысли высказывались в потаенных дневника и письмах и в первых попытках собственного творчества — в стихах и сюжетах рассказов и повестей. Романы Тургенева «Рудин», «Отцы и дети» и «Новь» широко обсуждались учащимися, даже на занятиях прорывались смелые высказывания в защиту любимых героев. Хотя программа по литературе официально кончалась изучением произведений Н. В. Гоголя, горячий, преданный делу воспитания молодого поколения учитель Н. Н. Завьялов ставил на обсуждение образу Рудина и Базарова, упоминал даже героев романа «Кто виноват?» Герцена. Под покровом показной благопристойности бушевали страсти, пробивались живые ростки интересов передовой молодежи.