Андрей Волос - Алфавита. Книга соответствий

• Название: Алфавита. Книга соответствий
• Автор: Андрей Волос
• Издательство: Издательство: Эксмо
• Жанр: Современная проза
• Год: 2007
• ISBN: ISBN: 978-5-699-24854-4

Новая книга лауреата Госпремии РФ по литературе Андрея Волоса — это алфавитный Каталог. Или как его называет ее сам автор, «Алфавита. Книга соответствий». Подобные каталоги человеческой жизни в свое время создавали Хорхе Луис Борхес, Хулио Кортасар, Милорад Павич. Их можно читать с любой главы, и каждый раз получать новый роман. Как всего 33 буквы алфавита учат ребенка читать бесконечное количество книг и познавать мир, так ALFA-VITA, «жизнь с первой буквы», ограниченная количеством историй, учит взрослого безграничности опыта и выбора. Автор выступает в роли демиурга, предлагающего читателю поиграть, составить «интерактивную» мозаику жизни.

---

Директор с восхищенным недоверием покачал головой.

Я приободрился:

— Дело в том, что мы хотели бы посмотреть какой-нибудь ваш спектакль!

Он, словно не веря своим ушам, изумленно перевел взгляд с меня на

Славу. Потом снова на меня. Потом спросил:

— Завтра пойдете?

— Конечно! — ответили мы хором.

Директор взял телефон, набрал номер и произнес что-то по-грузински.

— Пройдите в кассу, — любезно сказал он, кладя трубку.

Кассирша молча выдала два билета. Стоили они совсем недорого.

Слава, естественно, тут же ими завладел.

— Ого! — восхищенно сказал он, прочитав синие штемпели. — Девять утра! Ты смотри, а! В три смены работают!..

Назавтра мы поднялись ни свет ни заря и без четверти девять, позевывая и ежась, взошли по ступеням театра.

Первое, что меня насторожило, — это обилие детей если не грудного, то ясельного возраста, уютно расположившихся на руках у мам и бабушек. Те, что постарше — а именно они составляли подавляющее большинство публики, — пришли самостоятельно. В зале стоял дикий галдеж.

— Странно, — сказал я, озираясь.

— Ничего странного, — заметил Слава. — Это же не Подольск тебе какой-нибудь. Тут культуру не расслаивают.

И посмотрел на меня вызывающе.

Свет погас. Начался спектакль.

Несмотря на непреодолимую высоту языкового барьера, скоро я понял, что нынче дают «Волшебную лампу Аладдина». Джинн был сделан из красной тряпки, выскакивал всегда очень неожиданно и ревел как резаный. Дети визжали. Нескольких маленьких пришлось унести.

— Ну как? — спросил я.

— М-м-м… — ответил Слава не очень уверенно. — Ну что ж… Экспрессия…

Мы ушли, недосидев и до середины. У меня остался неприятный осадок.

«Что ж такое, черт возьми, — думал я. — Вот оно — внутреннее несовершенство. Тянешься к прекрасному — а взять не можешь… видит око, да зуб неймет… Надо же все-таки как-то это… ведь и в самом деле не Подольск!..»

Слава тоже выглядел довольно хмурым.

Мы провели в Тбилиси семь или восемь дней. Казалось бы, исходили все вдоль и поперек. И вот нба тебе — буквально накануне отъезда нашли самую сердцевину города, самое сладкое, самое медовое ядро, сгустившееся несколькими кварталами возле старого парка и загадочным образом прятавшееся от нас все это время.

Именно там мы обнаружили настоящий театр Резо Габриадзе. Он располагался в причудливом здании, окруженном цветущими деревьями, скульптурами и иностранцами.

— Ну что, — саркастически спросил я, когда мы обошли вокруг. — Мне опять идти рассказывать про «Новый мир» и другие издания?

Слава только махнул рукой.

Уж не знаю, что он хотел этим жестом выразить.

Лагман

Сафонов проспал и перевал, и весь быстролетный спуск и очнулся только в Дангаре, когда машина остановилась, норовя вжаться в куцую тень у дверей столовой. Коваль хлопнул дверцей и стал, кряхтя и выпячивая брюхо, потягиваться и так и этак, разминая приморившееся от долгой шоферской работы тело. Вылезла и повариха (см. Поле)

Валентина Аркадьевна. Она охала, страдальчески морщилась и вздыхала, а на голове у нее зачем-то была соломенная шляпка с бумажной розочкой. Вообще, я еще утром обратил внимание, что ее внешность разительно отличается от привычного мне облика отчаянных экспедиционных поварих.

Сафонов потер лицо ладонями, после чего взгляд его приобрел осмысленность, сел, промычал что-то неразборчивое, потом заключил:

— Дангара.

И спрыгнул на землю.

Было три часа дня, воздух звенел от зноя.

В чайхане по крайней мере не было солнца. Правда, его с лихвой возмещали духота и полчища мух. Коваль поручил мне гонять их, а сам направился прямиком на кухню — было слышно, как он там по-хозяйски с кем-то здоровается. Скоро он принес два чайника и пиалушки.

Дуя в пиалу, Валентина Аркадьевна невольно постанывала.

— Эта ужасная жара, — жаловалась она. — Я два раза принимала сердечное…

— Ничего, скоро приедем, — отозвался Сафонов. — Вот пообедаем,

Коваль вам водички свеженькой нальет на дорожку.

Когда напились чаю, на столе появились глубокие чашки-касы с огнедышащим лагманом.[5]

Коваль сделал спину горбом, прочно упер в стол оба локтя; в левой руке он сжимал половину лепешки, правой совершал необходимые движения ложкой; беспрестанно сербал, хлюпал, отдувался; проглотив, еще круче набычивался, чтобы, вцепившись зубами, оторвать кусок хлеба. При этом успевал еще кое-что говорить.

— Лагман, — невнятно сказал он, обращаясь к Клавдии Петровне, которая в пятый или шестой раз протирала носовым платком алюминиевую ложку, после чего, как следует в нее внюхавшись, снова начинала протирать. — Лагман! Самая еда, чтобы похавать.

Запястье мощной руки Коваля было в ширину ладони — волосатое и бугристое.

— Жаль только, голова от него потом чешется, — добавил он. — А так — ничего.

Валентина Аркадьевна долго вдумывалась в смысл его фразы, затем начала все же осторожно хлебать.

Я прыснул.

— Шутник ты, Коваль, — сказал Сафонов, вытирая пот со лба. — Даже дети над тобой смеются… Пореже метал бы. Ты что как в голодный год…

— Ешь — потей, — ответил Коваль, с хлюпаньем втягивая в себя длиннейшую лагманову макаронину. — Работай — мерзни.

Сафонов хмыкнул.

— Да ты не больно-то и потеешь, — заметил он. — Что-то у тебя в организме не то, Коваль. Реакции нет.

— А у тебя есть, что ли? — насторожился было Коваль, но махнул рукой и снова стал с бульдожьей хваткой рвать лепешку.

— Конечно. Холодно — дрожу, жарко — потею. Вон, видишь, весь мокрый.

Реакция организма, — ответил Сафонов, пожав плечами.

— Да ладно! — недовольно буркнул Коваль. — Какая реакция, когда хаваешь!..

Было слышно, как жужжат и позванивают о стекла мухи.

— Ой! — воскликнула вдруг Валентина Аркадьевна, выпрямляясь и со звоном бросая ложку на стол. — Чешется! Правда — чешется!..

Никто не ответил.

Валентина Аркадьевна помолчала, прислушиваясь к себе.

— Может быть, это от лука? — спросила она в сторону. — Из чего этот лагман-то?

Сафонов пожал плечами, а потом посмотрел на нее пронзительно.

— Трудно сказать, — ответил он, опуская взгляд. — Можно у чайханщика рецепт спросить.

— Ой, хорошо бы! — оживилась Валентина Аркадьевна. — Я собираю рецепты!..

Сафонов достал сигареты из кармана рубашки.

— Да-а-а, — неопределенно протянул он. И вздохнул: — Повезло нам, значит, с поварихой…

Локайцы

Мой отец (см. Родословная) был геологом.

Однажды в поле (см.), отрабатывая маршрут по выгорелым склонам

Бабатага, он встретил чабана-таджика (см.) и спросил у него, где можно набрать фисташки покрупнее.

Чабан задумался.

Он стоял, как всегда стоят чабаны, держа руки на палке поперек поясницы, и покачивался с пятки на носок. Он был бос, задубелые подошвы его пыльных ног не боялись колючек. Холщовые штаны и тонкий рваный чапан составляли его одеяние. Волосы сроду не знали расчески, ладони — мыла.

— Тот сай[6] пойдешь, — сказал он и махнул палкой, указывая направление. — Потом направо сай пойдешь. Там хороший дерево. Много.

Такой крупный.

И показал, какая крупная там фисташка — с фалангу черного пальца.

— Где направо? — уточнил отец.

— А, увидишь. Ну, как локай пройдешь, — пустился он в объяснения. -

Ну, там один локай живет… локай знаешь? Такой грязный-грязный, — брезгливо сказал чабан. — Грязный-грязный, — повторил он, помедлил и заключил: — Честное слово, хуже русского (см.).

Снова сунул палку за спину, повесил на нее руки и побрел к овцам.

Лукич

Лукич (см. Клички) собирался ехать поездом из Душанбе в Самарканд.

Время было неспокойное — 90-й год. Поговаривали, что на железной дороге — грабежи и разбой.

Лукич все-таки поехал.

Мы с ним встретились после его возвращения.

— Как съездил? — спросил я.

— Да как тебе сказать… Хреновато, конечно. Поезд вечером уходил. Я на верхней полке ехал. Постель разобрал, завалился. Хоть, думаю, высплюсь как следует. Деньги под подушку. На всякий случай. Теперь ведь разное бывает…

Я кивнул:

— Ну?

— Ну и просыпаюсь ночью от страшного удара по голове!

Я содрогнулся:

— Бандиты?!

— Нет, — ответил он со вздохом. — Понимаешь, упал с полки — и башкой о столик.

Малина

Было жарко, душно, сухой лес — куда ни глянь — серебрился паутиной, хвоя похрустывала под ногами. Мне нравилась совсем другая девушка, а то, что я оказался в лесу именно с этой, сложилось из нескольких случайностей. Она тоже была очень мила и красива. Но увлечения я не чувствовал. Как ни мила девушка, все равно притягательной она становится только в самом фокусе увеличительного стекла твоего собственного увлечения. Увлечение — это и есть увеличение. Я должен был поспеть на электричку в шестнадцать сорок четыре. Наверное, именно это мешало фокусировке. Любовь не расцветала, осознавая, сколь мизерный срок ей отпущен. Даже мотылек не успел бы распалиться, если бы знал, что в шестнадцать сорок четыре электричка закроет двери. Девушка смеялась и немножко кокетничала — но, кажется, тоже просто чтобы проверить, не затупились ли ее острия. Я слышал, что у нее был парень и они собирались вскоре пожениться. Но моя холодность все равно ее несколько озадачила, а то и расстроила.