Джон Барт - Конец пути

• Название: Конец пути
• Автор: Джон Барт
• Жанр: Юмористическая проза

Джон Барт (род. 1930 г.) — современный американский прозаик, лидер направления, получившего в критике название школы «черного юмора», один из самых известных представителей постмодернизма на Западе. Книги Барта отличаются необычным построением сюжета, стилистической виртуозностью, философской глубиной, иронией и пронзительной откровенностью

---

Глава восьмая

Такой вины не вынести никак и такого к самому себе презрения

Такой вины не вынести никак и такого к самому себе презрения. Сон тут был не в помощь, потому что спать сверх положенного я был категорически не способен. И не было под рукой ни грандиозного какого-нибудь начинания, ни духовных потрясений, чтобы избавить меня от этой злой напасти. Я был сам себе противен, и это мешало мне переваривать пищу, которая комом ложилась на дно желудка; и отравляло мой дух, так что попытки отвлечься — книги, кино — отдавали истерикой, а игра в профессора оборачивалась горьким фарсом. И словно бы нарочно, в полном соответствии с настроением, три дня подряд лил дождь: добежав от автомобиля до парадного и от парадного до автомобиля, человек успевал промокнуть насквозь; в аудиториях пахло мокрой одеждой, мелом и затхлостью; студенты сонно пялились в окна. Меня тошнило от собственного голоса, долдонящего этаким свихнувшимся попугаем какую-то чушь о наречиях и предлогах; и никто меня не слушал. А оставшись в комнате наедине с собой, я впадал в помешательство.

Неделя подобного самоотторжения довела бы меня, наверное, до самоубийства: по правде говоря, большую часть времени я именно об этом и думал. Я завидовал всякой мертвой твари — жирным земляным червям, которые попались кому-то под ноги и остались лежать на мокрых дорожках, животным, чье мясо я поедал за обедом, людям, тихо истлевающим на кладбищах, — но все никак не мог найти способ покончить с собой, такой, чтобы мне на него достало смелости.

Стендаль утверждает, что однажды отложил самоубийство из чистого интереса к современной политической ситуации во Франции: он хотел посмотреть, что будет дальше. Меня, помимо трусости, останавливали соображения того же порядка — с тех пор как мы в последний раз виделись с Ренни, Джо в колледже так ни разу и не появился. Ширли, секретарша доктора Шотта, довела до общего сведения, что он болен, однако выйдет на работу если не завтра, то послезавтра. Его отсутствие рождало во мне мучительное состояние неопределенности: он что, на самом деле болен, или Ренни ему таки сказала? И какова взаимосвязь между ее признанием и его отсутствием? И, что самое важное, как он на это отреагировал? Вопросы были те еще, однако, хотя меня бросало в дрожь от одной только мысли о том, что рано или поздно придется столкнуться с ним лицом к лицу, они же, проклятые эти вопросы, служили своего рода противовесом желанию свести счеты с жизнью; я не мог убить себя по крайней мере до тех пор, пока не получу на них ответа; ведь в противном случае я никогда не узнаю, так уж ли необходимо было лезть в петлю.

На третий день, после обеда, Джо пришел в колледж и отчитал свои вторые часы. Повстречав его случайно в коридоре, на перемене, я побледнел; оттого что времени у нас хватило только поздороваться, нервы мои разыгрались еще сильнее. Он был совершенно спокоен, мое же смятение, должно быть, можно было углядеть за милю. Понятия не имею, как я умудрился довести до конца последнюю пару.

В четыре часа я отправился в свой кабинет, чтобы проверить первую партию сочинений, и буквально через несколько минут вошел Джо. Двое других преподавателей, мои, так сказать, соседи по кабинету, ушли домой. Джо сел на краешек соседнего стола.

— Как оно? — спросил он.

Я затряс головой, изнемогая от желания объяснить ему все как есть, прежде чем он успеет сказать, что он в курсе; но к тому времени я был уже совершенно деморализован, я поставил на себе крест и ничего, кроме смутной возможности — а вдруг он еще не знает, — видеть не желал и не мог. До тех пор пока эта возможность существовала, признаться не было сил, хотя я прекрасно понимал: едва она исчезнет, мое признание лишится всякого смысла.

— Первый, так сказать, урожай, — сказал я, не отрывая глаз от стопки сочинений. — Как ты себя чувствуешь? Ширли говорит, ты был болен.

— Ara, — сказал Джо. Его лицо, вне всяких сомнений, тут же расшифровало бы для меня эту реплику, но я не мог смотреть ему в лицо. Я притворился, будто изучаю сочинение, отчаянно надеясь, что это «ага» ничего особенного не означает.

— Ну, а ты как? — спросил он; ни следа сарказма — любопытство, и ничего, кроме любопытства. У меня немножко отлегло.

— Да, в общем, как обычно.

— Не простудился? Такие дожди…

— Да нет. Меня никакая простуда не берет. — Я чуть не рассмеялся вслух: такое облегчение! Стыд придет позже, сомневаться не приходится, но сейчас-то! Каким таким чудом я вывернулся? Он не знает! И я от всей души поблагодарил про себя Ренни — я почти что любил ее в тот момент.

— Ас тобой что стряслось? — спросил я, куда ровней и радостней. — Мононуклеоз? Гонорея? — И даже осмелился поднять на него глаза, чтобы поглядеть, как он среагирует на мою скромную шутку.

— Хорнер, — проговорил он с болью в голосе, — скажи ты мне, ради Христа, ты зачем трахнул Ренни?

Меня словно по голове ударили: перед глазами поплыло и желудок свернулся кукишем. На пару секунд я в прямом смысле слова потерял дар речи. Он ждал и разглядывал меня со странным, как мне показалось, выражением лица — восхищение с отвращеньем пополам.

— Черт, Джо… — еле вытолкнул я. При первом же звуке собственного голоса, от чисто физического усилия сказать хоть что-нибудь, я покраснел, вспотел как мышь и глаза заволокло слезами. Мне нечего было сказать.

Джо отправил очки по переносице вверх.

— Почему тебе этого захотелось? Причину, назови мне причину.

— Джо, я не могу сейчас говорить.

— Можешь, — сказал он ровным голосом. — И будешь говорить именно сейчас, а не то я повышибу из тебя все твое дерьмо.

Вот в этом, я бы сказал, был двойной тактический просчет: подвела, так сказать, прямая натура. Во-первых, пусть даже угроза насилия меня испугала, она тут же вызвала во мне желание защищаться, а если желание защищаться и есть симптом нечистой совести, оно же угрызения совести и заглушает: у преступника, решающего, как бы ему увернуться от наказания, нет времени размышлять о безнравственности совершенного им деяния. А во-вторых, как мне кажется, вообще-то говоря, единственная возможность добиться от кого бы то ни было правдивых ответов на свои вопросы и быть при этом уверенным, что ответы правдивые, — это создать хотя бы видимость, что любой ответ будет принят со всей душой, и никаких наказаний.

— Я не хотел этого делать, Джо. Я не знаю, почему я это сделал.

— Чушь собачья. Тебе, может быть, и не нравится то, что ты сделал, но раз ты сделал, значит, хотел сделать. Человек из всего, что ему хочется сделать, делает в конце концов только то, за что он готов принять на себя ответственность. А как ты думал тогда, почему тебе этого захотелось?

— Я не думал, Джо. Если бы я вообще о чем-нибудь думал, я бы этого не сделал.

— Ты что, думал, мне это понравится? За кого ты меня принимаешь?

— Я не думал, Джо.

— Ты старательно работаешь под дурачка, Хорнер, и меня это раздражает.

— Может, я и вел себя, как дурак, но никаких обдуманных намерений не было. Я не знаю, какие у меня могли быть неосознанные мотивы, но они были неосознанные, и я ничего о них не знаю и знать не могу. — И, мысленно добавил я, не могу нести за них ответственность. — Но клянусь тебе, сознательных мотивов не было никаких.

— Ты что, не хочешь нести ответственность? — недоверчиво спросил Джо.

— Хочу, Джо, поверь мне, хочу, — сказал я, покривив душой лишь отчасти. — Но я же не могу говорить о причинах, которых нет и не было. Ты хочешь, чтобы я их выдумал?

— Что ты себе вообразил насчет меня и Ренни, а, скажи ты мне, ради бога? — Джо явно начал злиться. — Я просто в ужас прихожу, когда представлю себе, что ты должен был думать о наших с ней отношениях, коли уж осмелился выкинуть этакий номер! Я знаю, ты много над чем у нас смеялся — и мне приходилось многое тебе прощать, всякое там дерьмо собачье, потому что ты мне был интересен. Ты что, решил, мол, Ренни легкая добыча, раз уж я держу ее на коротком поводке, так, что ли? А легкая добыча означает, что играть по-честному уже не обязательно? И ты всерьез рассчитывал настолько ее от меня отколоть, что она такое вот станет держать в тайне?

— Джо, ради бога, я знаю, что напакостил сверх всякой меры! И не пытаюсь защищать ни ложь, ни супружескую измену.

— Но ты виновен и в том и в другом. Почему ты так поступил? Неужели ты считаешь, мне есть дело до того, что ты там думаешь насчет седьмой заповеди? Мне плевать на супружескую неверность и на обман как на греховные деяния, Хорнер, но мне совсем не плевать на то, что ты поимел Ренни, а потом попытался заставить ее скрыть это от меня. Послушай, я чихать на тебя хотел. Ты утратил всякие права — если тебе казалось, что они у тебя есть, — на мою дружбу. С этой точки зрения ты для меня больше не существуешь. Очень может быть, что и Ренни тоже, но тут я ничего не могу сказать наверняка, пока не узнаю всего, до мельчайших подробностей. Я хочу услышать твой вариант истории, если он у тебя есть. Ренни я уже выслушал — только этим и занимался последние три дня. Но память у нее не абсолютная и, как и у всех прочих, избирательная. Естественно, то, что я услышал, выставляет ее во всей этой истории в самом выгодном — по возможности — свете, а тебя в самом невыгодном. Не забывай, меня же там не было. Ренни вовсе не пытается играть в невинность, но мне нужны все факты и все возможные интерпретации фактов.