Пол Остер - Храм Луны

• Название: Храм Луны
• Автор: Пол Остер
• Издательство: Торнтон и Сагден
• Жанр: Современная проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-93923-017-2

«Храм Луны» Пола Остера — это увлекательная и незабываемая поездка по американским горкам истории США второй половины прошлого века; оригинальный и впечатляющий рассказ о познании самих себя и окружающего мира; замечательное произведение мастера современной американской прозы; книга, не требующая комментария и тем более привычного изложения краткого содержания, не прочитать которую просто нельзя.

---

Он заставил себя забыть заученные правила, доверившись пейзажу как равному, добровольно принеся свои замыслы в жертву случая, повинуясь порыву, наплыву чувственных желаний. Его больше не страшила окружающая пустота. Он пытался запечатлеть ее на холсте, и это каким-то образом примиряло их, теперь он мог воспринимать ее безразличие как нечто свойственное и ему, причем настолько, насколько он сам был подвластен молчаливому давлению окружавших его огромных просторов. Картины, выходившие из-под его кисти, были «дикими», — как он это называл, — полными безумных цветов и странных, неожиданных всплесков экспрессии, каким-то водоворотом форм и света. Он не отдавал себе отчета, ужасны они или хороши — не в этом, видимо, было дело. Они были только его и не походили не на одно из известных ему полотен. И пятьдесят лет спустя, говорил Эффинг, он по-прежнему может воспроизвести в памяти каждую из своих картин.

Второе ограничение было пусть менее явным, но оказывало на него даже большее давление. Тюбиков с красками и холстов пока еще хватало, но он все писал и писал, и они должны были неизбежно иссякнуть. С самого начала, таким образом, конец неумолимо приближался. Даже когда он творил, окружающее словно бы исчезало у него на глазах. Это придавало особенную остроту всему, что он создал за те месяцы. Всякий раз, когда он заканчивал очередную картину, границы будущего сужались, неотступно приближая его к той поре, когда будущего не окажется вовсе. Месяца через полтора неустанной работы у него остался только один холст. Тюбиков с краской, правда, было еще больше дюжины. Эффинг перевернул картины и продолжил писать на обороте. Это стало для него спасением, сказал мне Эффинг, и следующие три недели у него было ощущение, будто он возродился. Он работал над вторым циклом пейзажей с еще большим рвением, чем над первым, а когда все холсты были использованы с обеих сторон, он стал писать на мебели, которая имелась в пещере, вбивая и вбивая мазки в шкаф, в стол, в деревянные стулья, а когда и это все было изрисовано, он выдавил из последних тюбиков остатки красок и начал расписывать южную стену пещеры, намечая основные линии панорамной стенной росписи. Это был бы его шедевр, говорил Эффинг, но когда работа была готова лишь наполовину, краски закончились.

Потом наступила зима. У него еще оставалось несколько блокнотов и коробка карандашей. Можно было бы заняться рисованием, но он не захотел. Теперь он в основном записывал свои мысли и наблюдения, пытаясь выразить словами то, что до того изображал красками. В другом блокноте он продолжал вести рутинный дневник своего существования, точный отчет обо всех расходах: сколько чего съел и сколько осталось, сколько свечей сжег и сколько осталось. В январе целую неделю шел снег, и он с удовольствием смотрел, как белизна стелется на красные скалы, изменяя уже примелькавшийся пейзаж. Днем выходило солнце и растапливало снег неровными пятнами, придавая окружающему чудесную пестроту, а когда поднимался ветер, мутно-белые клочья взмывали в воздух и кружились в мимолетных, бурных танцах. Эффинг, бывало, часами наблюдал за капризами погоды, и это никогда его не утомляло. Жизнь текла медленно, так что теперь ему стали заметны малейшие перемены.

В первое время после того, как кончились краски, было мучительно трудно ощущать свое отлучение от творчества, но потом Эффинг обнаружил, что записывать мысли почти так же увлекательно, как и создавать картины. К середине февраля он заполнил все свои блокноты, и писать стало больше не на чем. Но это, вопреки опасениям, его не сломило. К тому времени он так глубоко погрузился в свое одиночество, что ему ни на что больше не хотелось отвлекаться. Представить это было почти невозможно, но постепенно его перестало что-либо интересовать, кроме собственного мирка.

На исходе марта к нему наконец пожаловал первый гость. К счастью, когда человек показался у подножия скалы, Эффинг сидел на вершине, и это позволило ему проследить путь незнакомца наверх, пока далекая фигурка почти целый час карабкалась к нему. Когда человек добрался до пещеры, Эффинг уже поджидал его с ружьем в руках. Он воображал эту сцену много раз, но теперь, когда все случилось наяву, его поразило, насколько ему страшно. За полминуты все станет ясно: знает этот человек того, кто жил здесь, или нет, и если знает, удастся ли Эффингу одурачить его, прикинувшись бывшим обитателем пещеры. Если незнакомец окажется убийцей отшельника, тогда вопрос об одурачивании отпадает. Так же как и в случае, если это член поисковой экспедиции, последняя заблудшая душа, еще рассчитывающая на вознаграждение. Все выяснится в считанные секунды, но пока Эффингу ничего не оставалось, как приготовиться к худшему. Он понял, что к своим многочисленным грехам, очень возможно, сейчас добавит еще и убийство.

Прежде всего художнику бросилось в глаза то, что незнакомец — мужчина крупный, и сразу же вслед за этим — как странно он одет. Облачение незнакомца представляло собой нечто словно бы составленное из разноцветных лоскутов: там — квадратик ярко-красной материи, здесь — прямоугольник в бело-голубую клетку, где-то шерстяная заплата, где-то кусок джинсовой ткани. Человек больше всего был похож на клоуна, только что сбежавшего из какого-нибудь странствующего цирка. Вместо широкополой шляпы, обычной на Западе, на нем был поношенный котелок с белым пером, воткнутым под ленту. Прямые черные волосы рассыпались по плечам, а когда он приблизился, Эффинг заметил, что левая сторона лица у него перекошена и обезображена широким неровным шрамом, пересекавшим щеку до нижней губы. Эффинг решил, что перед ним индеец, хотя в тот момент почти неважно было, кто он такой. Это было привидение, безобразный паяц, возникший из ничего — из безбрежной пустоты и скал. Взбираясь на последний уступ, незнакомец задыхался и кряхтел, потом выпрямился и улыбнулся Эффингу. Между ними было не больше десяти-двенадцати футов. Эффинг поднял ружье и направил на чужака, но тот скорее удивился, чем испугался.

— Э-э-э, Том, — заговорил он медленно, как слабоумный. — Ты что, не узнаешь меня? Это твой старый приятель Джордж. Не надо со мной так шутить.

Эффинг с минуту колебался, потом опустил ружье, но палец продолжал на всякий случай держать на спусковом крючке. «Джордж», — пробормотал он почти неслышно, так, чтобы голос его не выдал.

— Я это… Зимой меня завалило снегом, — продолжал большой человек. — Вот почему я к тебе не заходил. — Он медленно двигался навстречу Эффингу, пока не подошел достаточно близко, чтобы пожать ему руку. Эффинг переложил ружье в левую руку и протянул правую в ответ. Индеец секунду пристально смотрел ему в глаза, но потом его опасливость прошла. — А ты хорошо выглядишь, Том, — сказал он, — правда хорошо.

— Спасибо, — сказал Эффинг. — Ты тоже.

Большой человек расхохотался каким-то придурочным смехом, и Эффинг понял, что его обман обошелся. Индеец веселился так, будто ему рассказали необыкновенно смешной анекдот, а раз такая малость вызвала столь простодушное веселье, можно спокойно продолжать притворяться. Было даже удивительно, что все прошло так гладко. Сходство Эффинга с убитым было весьма отдаленным, но индеец не заподозрил обмана: то, что он ожидал увидеть, оказалось сильнее реальности. Он шел к пещере, надеясь застать здесь Тома-отшельника, а поскольку ему было невдомек, что человек, отзывающийся на имя Том, может быть и не Том, которого он искал, то индеец быстро подогнал видимое под ожидаемое, отнеся все различия между двумя Томами на счет своей дырявой памяти. Разумеется, ничего страшного, что индеец — дурачок. А может, он и догадался, что Эффинг не настоящий Том. Он лез сюда, чтобы посидеть часа два-три в хорошей компании, и раз уже добрался, какая разница, кто именно составит ему эту компанию. В конечном счете ему, по всей видимости, было абсолютно все равно, настоящий Том перед ним или нет.

Весь день они сидели вместе в пещере и курили сигареты. Джордж принес с собой мешочек табаку, свой традиционный подарок отшельнику, — и Эффинг с упоением курил самодельные папиросы одну за другой. После стольких месяцев одиночества было даже странновато, что рядом с ним кто-то сидит. Вначале, где-то около часа, он с трудом произносил слова. Он отвык разговаривать, язык уже не слушался его так, как прежде. Он казался неповоротливым, словно объевшийся питон, и с трудом повиновался ему. К счастью, и настоящий Том, похоже, был не особенно разговорчив, поскольку индеец не рассчитывал услышать от него больше, чем редкие словечки. Джордж явно был на верху блаженства и после каждых трех-четырех фраз запрокидывал голову и заливался смехом. Отсмеявшись, он терял нить беседы и переходил на другую тему, и Эффингу было трудно улавливать, о чем он говорит. Рассказ о резервации индейцев навахо внезапно переходил в повествование о пьяном побоище в каком-то баре, а потом вдруг оказывалось, что новый знакомый Эффинга горячится по поводу какого-то ограбления поезда. Из всего этого Эффинг уяснил, что его гостя знают под именем Джордж Криворот. Так к нему, во всяком случае, обращаются, а он вроде бы и не обижается. Наоборот, создавалось впечатление, что он очень доволен теми, кто дал ему такое прозвище, — ведь ни у кого такого больше нет, это словно знак отличия. Эффинг никогда еще не встречал человека, в котором бы так причудливо сочетались добродушие и слабоумие. Он слушал индейца со всем вниманием, кивая во всех подходящих случаях, и раза два его так и тянуло спросить Джорджа, не слышал ли тот о поисковой экспедиции, но каждый раз ему удавалось побороть свое любопытство.