Аркадий Львов - Две смерти Чезаре Россолимо (Фантастические повести)

• Название: Две смерти Чезаре Россолимо (Фантастические повести)
• Автор: Аркадий Львов
• Издательство: ОДЕССКОЕ ОБЛАСТНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1969

Аркадий Львович Львов.

Прозаик, эссеист, публицист. Родился в 1927 г., вырос в Одессе. Учился на историческом факультете Одесского университета, исключен в 1946 г., сдал гос. экзамены в 1951 г. С 1965 г. публиковал рассказы в советских журналах, в 1966-72 годах вышло шесть книг его прозы. Был обвинен КГБ в «сионистской деятельности», его публикации были прекращены. В 1976 г. эмигрировал, с того времени и до сих пор живет в Нью-Йорке. Наиболее известное произведение Львова — роман об Одессе «Двор», написанный в 1968-72 годах, вышел в 1979 г. по-французски, в 1981 г. — в оригинале, переведен на основные европейские языки и вызвал восторженные отзывы И. Башевиса Зингера, Н. Берберовой и др. В 2005 г. в издательстве «Захаров» вышло написанное автором продолжение этого романа — «Двор. Часть третья». Автор эссе о творчестве И. Бабеля, Э. Багрицкого, М. Светлова и др. (сборник эссе «Утоление печалью», 1984). Авторская программа на Радио Свобода — «Продолжение следует».

Книги: «Крах патента» (1966), «Бульвар Целакантус» (1967), «Две смерти Чезаре Россолимо» (1969), «Большое солнце Одессы» (урезанное цензурой советское издание — 1968, полный вариант — Munchen, 1981), «Скажи себе, кто ты» (1972) и мн. др.

---

— Я понимаю, — сказал он, — это случается. Может, на его месте я тоже стал бы таким.

— Замолчи, — концами пальцев она стиснула его губы, — замолчи!

Ему приятна была эта ее решительность, потому что теперь она была за него, подавляя без оглядки, как умеют только женщины, его дурацкое пристрастие к самообличению.

— Замолчи, — повторила она зло, когда он попытался сказать про себя еще что-то нехорошее.

Тот, за кустом сирени, по-прежнему стоял неподвижно, повернутый к ним спиной.

— Зачем тот здесь? — сказала она. — Пусть уйдет, слышишь, прикажи ему смотаться отсюда.

— Смотаться! — повторил он, и она поняла, что это ее слово не понравилось ему.

— Смотаться? — удивилась она искренне. — Я сказала: уйти. А «смотаться» — это уже твоя собственная фантазия. Просто удивительно, с какой легкостью мужчины приписывают женщине то, что может опорочить ее.

— Ты права, — согласился он, — это у мужчин есть.

— Хорошо, что у тебя хватило мужества признать правду, — сказала она, — но если бы ты сделал это менее поспешно, мне бы не пришло в голову сомневаться в твоей искренности.

Да, подумал он, я действительно чуть поспешил, Но в случае промедления она наверняка упрекнула бы меня в том, что я норовлю обойти острые углы и выгадываю для этого время.

— Молчишь, — произнесла она задумчиво, — будь я неправа, ты бы не отмалчивался. О, ты бы не упустил случая вывести меня на чистую воду. Ты очень любишь выводить меня на чистую воду, милый.

Он поднял голову: того, за кустом сирени, не было.

— Где тот? — спросил он.

— Не знаю, — ответила она раздраженно. — Я вижу, тебе очень нужен повод для скандала, родной.

— Нет, — возразил он, — просто я не заметил, когда его не стало.

— Ну, мой милый, — воскликнула она, — ты уж вовсе считаешь его ничтожеством и потому забываешь, что воспитанные люди умеют исчезать незаметно.

— Ты права, — согласился он, — я забыл, что он воспитанный человек.

— К чему эта ирония, милый! Ты бы все-таки мог допустить иногда, что на белом свете есть, кроме тебя, еще один воспитанный человек.

— Пожалуй, — кивнул он, — и если можно, давай помолчим немного.

— Нет, — воскликнула она, — молчать не будем. Я знаю, ты будешь сводить счеты со мной мысленно, пока тебе не покажется, что можно сказать об этом вслух.

Она бывает проницательной, подумал он, и с этим надо считаться.

— Да, — согласился он внезапно, — мне нужна тишина, чтобы найти слова, которые я должен сказать тебе.

— Милый, — она погрозила ему пальцем, — когда любят, нужные слова приходят сами. Это преимущество влюбленных.

Послушай, вдруг захотелось ему крикнуть, мне надоела эта болтовня, я ничего не хочу знать про влюбленных и про то, что им можно и чего им нельзя. И вообще, поди догони, пока еще не поздно, ты своего вышибалу и занимайтесь своей любовью и объясняйте друг другу, какие огромные преимущества у влюбленных, а меня оставьте в покое.

Она положила руку ему на плечи — руки дрожали, и он видел, что она хочет, по-настоящему хочет, унять дрожь, но руки не слушаются ее; наоборот: дрожь усиливалась всякий раз, когда она пыталась быть настойчивее.

— Успокойся, — он обнял ее, прижимая голову к своей груди, — ничего страшного нет — просто я немножечко устал от драки.

— Устал, милый, устал, — повторяла она, всхлипывая, — очень устал.

Это правда, говорил он себе, я в самом деле устал, но драка здесь ни при чем, и мы оба понимаем, что драка здесь ни при чем, но зачем-то ломаем друг перед другом комедию бескорыстной и заботливой любви.

— Но, — неожиданно произнес он вслух, — если ломаем, значит, иначе пока не можем.

Она опять всхлипнула, на мгновение подняла голову, страдальчески глянула ему в глаза, но ничего не сказала.

Хорошо уже и то, подумал он, что она не требует объяснений.

Засыпая, она пробормотала:

— Милый, скажи, что ты меня очень любишь.

— Я очень люблю тебя, — произнес он уверенно.

— Да, да, — ответила она неясно, горячей скороговоркой, — я верю тебе. Очень верю.

Когда она заснула, он попытался встать, но для этого надо было сначала освободиться от объятий. Он развел ее руки, лежавшие у него на затылке, прислушался к дыханию, затем, очень осторожно, стал отводить голову со своей груди — и она проснулась,

— Что такое, милый? — спросила она строго, звонким голосом, которого никогда не бывает у человека спросонок. — Тебе надо уйти?

— Нет, — сказал он, — спи спокойно, мне ничего не надо: просто я хотел переменить позу.

— Хорошо, милый, тогда все в порядке.

Произнося эти слова, она оглянулась, и он, следуя за ее взглядом, опять увидел того, за кустом сирени. Она в испуге подалась назад, будто в поисках заслона, но он оставался спокойным, и это его спокойствие, видимо, внушило ей тревогу. Во всяком случае, никакого другого повода для тревоги у нее сейчас не было.

В нынешний раз тот, за кустом, нисколько не беспокоил его. Напротив, он даже был непрочь переговорить с ним, хотя о чем именно говорить, оставалось неясным.

— Милый, — прошептала она, — ты не должен так ревновать меня. Слышишь, не должен.

— Ага, — откликнулся он, — не должен.

— Я люблю тебя, одного тебя. Я верна тебе, только тебе, а его я ненавижу. У меня с ним ничего не было, — вдруг всхлипнула она. — Ну, почти ничего. Один только раз, когда ты долго не приходил и я испугалась, что ты вообще не придешь…

— Очень жаль, — оборвал он ее резко, — что ты так ограничивала себя.

— Милый, — проворковала она, — не надо сердиться, клянусь, ничего такого… как с тобой… у нас не было.

— Послушай, — сказал он, — мне безразлично, почему и сколько раз это было у вас.

— Милый, — захныкала она, — ну, не надо так сердиться: я понимаю, что тебе очень больно, но, клянусь, это не повторится.

Он молчал, и тогда она сказала:

— Если хочешь, я убью себя. Себя и его.

Голос у нее был теперь решительный, с тем оттенком приглушенности, какой бывает при глубоком волнении, которое надо, однако, любой ценой скрыть.

— Уходи, — сказал он. — Вдвоем уходите.

— Нет, — воскликнула она, — нет!

Он оттолкнул ее, и в это же мгновение поднялся над землей тот, за кустом сирени. Через секунду, как в прошлый раз, о землю должно было удариться грузное человеческое тело. Но удара не было ни через секунду, ни через пять секунд — тот, с лицом вышибалы, исчез. Она взвизгнула, цепляясь за него потерявшими силу и вес руками, он оттолкнул ее и закричал пронзительным голосом, которого никогда прежде у него не было:

— Уходи! Вон! Вон!

— О-о! — застонала она, и стон ее замирал, как тонущее в колодце эхо.

Не стало запаха сирени. Северная стена еще светилась голубым, на котором просматривались только небольшие темноватые уплотнения — одно из них напоминало человеческую фигуру.

Он сидел в кресле, оцепенело, без мыслей, без желаний. В голове мелькали какие-то слова, может быть, даже не слова, а только тени слов. Иногда он следил за ними — равнодушно, как паралитик за проносящимися мимо него предметами. Но два слова возвращались чаще других, и в конце концов он увидел эти слова, сначала увидел, а потом услышал.

— Телевизионные фантомы, — произнес он вслух, и эти слова, которыми он овладел, прекратили бестолковое мелькание других слов.

С улицы, через закрытые окна, пробивался тяжелый, натужный, с неожиданными всплесками, гул. Он представлял себе этот гул графически — череда небольших зубцов с опиленными вершинами и внезапно, как шпиль средневековой ратуши, гигантский зуб с пронзительно четкой вершиной.

С минуту он прислушивался к этому гулу, предощущение ВАЖНОГО наплывало на него теплой тревожной волной, и он всеми силами старался удержать его, но оно мгновенно исчезло, едва он узнал его — что-то внутри, в нем, произвело сопоставление, и теплой волны не стало.

Четыре стены комнаты наступали на него, и он отчетливо ощущал, что они наступают, хотя для глаз стены оставались неподвижными. Смыкаясь, они образовали колодец, дно этого колодца плавно, как бесшумный лифт, уходило вниз. С самого начала, только дно пришло в движение, он почему-то ожидал остановки, будто эта остановка сама по себе могла что-то изменить.

Но остановки, которую он ждал, не было: чтобы дно перестало двигаться, надо было встать.

— Встань, — хотел приказать он себе, но вместо приказания получилась просьба, которая не имела над ним власти.

Фантомы, фантомы, одни фантомы…

В нынешний раз он не произносил эти слова — ни вслух, ни мысленно: приходя извне, они пронизывали его, как нейтральные частицы, во всех направлениях, не вызывая никакого отклика.

Кто-то зовет меня, шепчет уныло…

Никто не звал его; были только шорохи, но принять их за человеческий шепот мог лишь безумец — никого, никого живого, кроме него, в комнате не было. Живые были за стенами, вернее, могли быть, и за окном — внизу, на улице.