Аркадий Львов - Две смерти Чезаре Россолимо (Фантастические повести)

• Название: Две смерти Чезаре Россолимо (Фантастические повести)
• Автор: Аркадий Львов
• Издательство: ОДЕССКОЕ ОБЛАСТНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1969

Аркадий Львович Львов.

Прозаик, эссеист, публицист. Родился в 1927 г., вырос в Одессе. Учился на историческом факультете Одесского университета, исключен в 1946 г., сдал гос. экзамены в 1951 г. С 1965 г. публиковал рассказы в советских журналах, в 1966-72 годах вышло шесть книг его прозы. Был обвинен КГБ в «сионистской деятельности», его публикации были прекращены. В 1976 г. эмигрировал, с того времени и до сих пор живет в Нью-Йорке. Наиболее известное произведение Львова — роман об Одессе «Двор», написанный в 1968-72 годах, вышел в 1979 г. по-французски, в 1981 г. — в оригинале, переведен на основные европейские языки и вызвал восторженные отзывы И. Башевиса Зингера, Н. Берберовой и др. В 2005 г. в издательстве «Захаров» вышло написанное автором продолжение этого романа — «Двор. Часть третья». Автор эссе о творчестве И. Бабеля, Э. Багрицкого, М. Светлова и др. (сборник эссе «Утоление печалью», 1984). Авторская программа на Радио Свобода — «Продолжение следует».

Книги: «Крах патента» (1966), «Бульвар Целакантус» (1967), «Две смерти Чезаре Россолимо» (1969), «Большое солнце Одессы» (урезанное цензурой советское издание — 1968, полный вариант — Munchen, 1981), «Скажи себе, кто ты» (1972) и мн. др.

---

Впрочем, все это поэзия, образами которой охотно пробавляется малодушие Чезаре. Подлинное же зло, надломившее его волю, было уже в самом начале пути: «Я убивал себе подобных…» Смерть необратима, и никакие индульгенции, никакие великие дела, которыми раскаявшийся Чезаре мог бы отблагодарить простившее его человечество, не в силах были бы освободить его от сознания причиненного зла.

«Доктор Умберто, вспомните, история знает людей, которые совершили более тяжкие преступления. Эти люди не карали сами себя. Больше того, понадобились многие годы, чтобы их покарали другие хотя бы символически. Кому нужна эта безнаказанность? Неужели самому человечеству? Я не верю этому».

Я тоже не верю. Но поднялась бы у меня рука, встань он передо мною с открытой грудью? Тиранов легко судят и казнят потомки, а современники… что ж, современники бывают разные: одни стилетами пронзают Цезаря в сенате, другие творят в его честь гимны.

Разные бывают современники.

Но человечество взрослеет. И мужает. И может быть, высшей гражданской зрелости, высшей мудрости оно достигнет тогда, когда каждый будет себе таким же твердым и неподкупным судьей, каким нынче бывает порою только общество.

Чезаре-судья вынес приговор Чезаре-преступнику, человек казнил тирана. Это чудовищно — очеловечение, достигнутое ценой смерти! Но нравственности чуждо хитроумие софистов, она не знает великих и не великих, и законы ее едины для всех: мера преступления — мера наказания.

Ночь была черная — без луны, одни звезды, и я с удивлением думал, что десятки тысяч звезд не могут заменить одну луну. Щебенка отвечала на каждый мой шаг натужным зубным скрежетом, но теперь это уже не доставляло удовольствия, теперь это вызывало досаду. Хотелось даже остановиться, чтобы не стало скрежета, и я в самом деле раз или два замедлил шаг, однако, тут же, едва приметив замедление, восстанавливал прежнюю скорость.

Километрах в восьми от Пуэрто-Карреньо дорога брала круто вправо, а отсюда казалось, что никакого поворота нет — просто дорога внезапно обрывается, упираясь в сплошную стену леса. Небо над городом, зеленое с желтым, клубилось и вздрагивало, как луч гигантского кинопроектора, направленный с земли. Пробивая толщу экрана, в верхних слоях луч утрачивал яркость и чистоту красок; граница его с черным небом расплывалась, и проложить между ними, расцвеченным и черным небом, линейную, с одним измерением, границу мне не удавалось, потому что всякий раз приходилось то приближать ее к центру, то удалять от него. Бестолковое и нудное, занятие это напоминало упражнения софистов по определению понятия кучис прибавлением какого камня данное количество становится кучей: два плюс один? три плюс один? четыре плюс один? — но уйти от него было выше моих сил. Навязчивые образы — либо начало болезни, либо симптом усталости. Проще всего было сойти с дороги и растянуться у первого же дерева. До поворота оставалось метров сто, я спустился с насыпи влево: отсюда виден был участок дороги, начинавшийся за поворотом. Здесь было душно, и от духоты тело мое становилось тяжелом и неповоротливым. Я долго не мог выбрать удобной позы и провозился с четверть часа, прежде чем нашел в себе силы лечь просто на спину и прекратить нелепые поиски. Секунд через десять я чувствовал себя уже вполне сносно, и перед глазами у меня, как всегда за минуту до сна, бесшумно теснили друг друга эластичные, в трех измерениях, тени. Иногда они напоминали своими очертаниями образы дневного, солнечного мира, но без их жесткости и угловатости.

Не знаю, возможно, я уже заснул, а может, только засыпал, но тени вдруг утратили эластичность и стали жесткими, угловатыми. Они свирепо наседали друг на друга, и скрежет, который сначала едва прослушивался, становился все явственнее, как будто каток, дробивший щебень, торопливо приближался ко мне. Я вскочил и выбежал на дорогу, потому что скрежет шел именно оттуда — с дороги.

У поворота из леса выходили люди. Они двигались молча, с неизменной скоростью, которая не зависела от профиля дороги. По ровному, с ритмичными всплесками, шуму можно было заключить, что они идут строем. Но я не видел ушедшую вперед колонну, я видел только тех, что выходили из леса и пристраивались сзади. Они подымались по насыпи легко, будто подъем не требовал от них никаких дополнительных усилий.

Подойдя к повороту, я остановился. Люди проходили рядом, чуть не касаясь меня, проходили мимо — я для них не существовал. Они не видели меня и тогда, когда я углубился в чащу, пробираясь между ними. Идти пришлось недалеко, метров с триста — здесь они выходили из-под земли, из тоннеля, связанного, видимо, с лабораторией Чезаре. Бывшей лабораторией, Впрочем, очень возможно, что это был не просто тоннель, а подземное жилище, камеры для этих роботов, которые родились людьми.

Минут через десять вышли последние — их было четверо. Что они последние, я догадался уже потом, когда под землей раздались один за другим три взрыва. Еще до первого взрыва я спустился вниз, чтобы осмотреть тоннель, вернее, ощупать — мрак здесь был идеальный, — но уже через полсотни шагов я наткнулся на стену, расположенную поперек тоннеля. Прижимаясь к боковой стене, я вернулся назад. У выхода светился зеленый глазок. Едва я поднялся, глазок погас и почти тотчас раздался первый взрыв, а за ним — еще два. Опять вздрогнула земля, но слабее, много слабее, чем днем, когда не стало лаборатории и самого Чезаре. И еще Марио Гварди с молодчиками.

Оставаться здесь было незачем — все, что должно было произойти, уже произошло. Я вышел на дорогу, чтобы догнать тех, идущих в Пуэрто-Карреньо.

Я догнал их минут через двадцать. Щебень скрежетал беспорядочно, теснимый ногами толпы, а не строевой, как за четверть часа до этого, колонны. Когда я был в двух-трех шагах от толпы, те четверо обернулись ко мне и спросили:

— Куда, синьор? Тоже в Пуэрто-Карреньо?

— Да, — сказал я, — тоже. А потом в Боготу.

— А-а, — обрадовался один, — я тоже в Боготу. Вместе, значит.

Потом я спросил у них, откуда они сейчас идут и почему их так много.

— Мы были дома, — ответили они, — и возвращаемся домой.

— Нет, — сказал я, — вы идете из-под земли. Что вы делали там, под землей?

— Да ну тебя, — рассмеялись они, — нашел время шутить. Устали.

— Я не шучу! Послушайте, я не шучу!

Нет, они не слушали меня. Они устали, они в самом деле здорово устали — теперь это я и сам видел: щебень не скрежетал, он чуть-чуть похрустывал и шуршал, потому что человеческие ноги уже не опускались на него с силой, а волоклись, едва поднимаясь над дорогой.

Эти люди ничего не понимали, ничего не знали о себе. Казня тирана, Чезаре вернул им прежние их лица — человеческие, но память сомнамбул осталась за семью печатями.

Я, только я мог рассказать им правду.

ПРЕРВАННЫЙ ПРОЦЕСС

I

— Мадам, — сказал профессор Аций Вист, — вам крупно повезло. Каждый день разбиваются машины и гибнут люди, но не каждый день наша клиника может предложить своему пациенту полноценный мозг. Увы, мозг — не сердце, своими руками его не сделаешь.

— Да, — кивала Эг, — я понимаю, это — большая Удача.

— Счастье, мадам, — уточнил профессор.

— Счастье, — повторила она. — Я всегда говорила ему то же: надевай шлем, ты когда-нибудь разобьешь себе голову, а голова — не сердце, где ты возьмешь новую голову? Но он такой упрямый, такой самонадеянный, он всегда смеялся надо мной: «Куда торопиться, Эг, придет время — подумаем». Вы понимаете, профессор, подумаем, когда останемся без головы!

— Я понимаю, — сочувственно произнес Аций. — Банальная история: не закрестимся, пока гром не грянет.

— Ах, профессор, — прошептала мадам, — мужчина так странно устроен — надо, чтобы каждый день над ним гремело.

— Увы, — развел руками Аций, — с вами трудно спорить, мадам: за вас факты.

— Господи, — застонала она, — зачем мне эта правота! Мне нужно только одно — чтобы он был жив. Скажите, профессор, вы на все сто процентов уверены, что он будет жить?

— Да, — твердо ответил профессор, — все сто, мадам.

Женщина плакала, она плакала, как все люди, когда смерть, которая казалась неминуемой, вдруг проносится мимо, и тогда только по-настоящему начинаешь понимать, что такое жизнь.

— Безнаказанность делает человека глупым, — говорила она сквозь слезы. — Немножечко кары — это только помогает человеку, но судьба бывает безжалостной, и тогда удары ее уже не исправляют человека, а уничтожают его.

Аций улыбнулся:

— Как видите, мадам, судьба не всесильна: она не сумела лишить вас мужа.

Женщина вздохнула:

— Кто знает, может, это все даже к лучшему. У него был тяжелый характер. Как вы думаете, профессор, он может измениться к лучшему? Наши друзья часто удивлялись мне: откуда у меня берутся силы терпеть все его причуды. Что я могла ответить на это? Берутся — вот и все. В конце концов, мы можем только то, что можем, — не больше.