Аркадий Львов - Две смерти Чезаре Россолимо (Фантастические повести)

• Название: Две смерти Чезаре Россолимо (Фантастические повести)
• Автор: Аркадий Львов
• Издательство: ОДЕССКОЕ ОБЛАСТНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1969

Аркадий Львович Львов.

Прозаик, эссеист, публицист. Родился в 1927 г., вырос в Одессе. Учился на историческом факультете Одесского университета, исключен в 1946 г., сдал гос. экзамены в 1951 г. С 1965 г. публиковал рассказы в советских журналах, в 1966-72 годах вышло шесть книг его прозы. Был обвинен КГБ в «сионистской деятельности», его публикации были прекращены. В 1976 г. эмигрировал, с того времени и до сих пор живет в Нью-Йорке. Наиболее известное произведение Львова — роман об Одессе «Двор», написанный в 1968-72 годах, вышел в 1979 г. по-французски, в 1981 г. — в оригинале, переведен на основные европейские языки и вызвал восторженные отзывы И. Башевиса Зингера, Н. Берберовой и др. В 2005 г. в издательстве «Захаров» вышло написанное автором продолжение этого романа — «Двор. Часть третья». Автор эссе о творчестве И. Бабеля, Э. Багрицкого, М. Светлова и др. (сборник эссе «Утоление печалью», 1984). Авторская программа на Радио Свобода — «Продолжение следует».

Книги: «Крах патента» (1966), «Бульвар Целакантус» (1967), «Две смерти Чезаре Россолимо» (1969), «Большое солнце Одессы» (урезанное цензурой советское издание — 1968, полный вариант — Munchen, 1981), «Скажи себе, кто ты» (1972) и мн. др.

---

— Перестаньте, синьор, кликушествовать, — разъярился Гварди, — вы отлично понимаете, мы с вами и они из разного теста!

— О-ох, — едва слышно возражал Россо, — подбавить бы вам чуть-чуть дрожжей — и как бы еще взошло ваше тесто! Две-три инъекции, как тем, которых вы показали нашим уважаемым зрителям на экране, — всего две-три инъекции, синьор. Попробуем? А?

— На себе, — отвечал Гварди, уже без ярости, миролюбиво, с благодушием магната, который даже при желании не может стать ниже того, что он есть, — на себе, дорогой Россо. Но послушайте, — вскакивал секунду спустя комиссар, — я еще раз говорю вам: не будьте идиотом, возьмите себя в руки. Ведь рано или поздно то, что узнали вы, узнают и другие. Поймите, добренький вы гомункулус, это предопределено.

— Человечество взрослеет, Гварди, через полвека оно сумеет распорядиться этим иначе. Если бы в девятьсот сорок пятом там, в центре Европы, заполучили атомную бомбу вот такие…

Джулиано не закончил фразы; он махнул рукой, и я увидел, как Марио схватил его за руку, склонился над столом и сказал что-то, после чего Джулиано засмеялся комиссару прямо в лицо и очень громко произнес:

— Наручники, электрический стул — чем еще может пригрозить мне полиция? Уходите, Марио, уходите, пока не поздно: я еще при оружии.

Хесуса Альмадена мы хоронили утром — после отъезда комиссара Гварди. Я настаивал на кремации, и сам Джулиано сначала был за кремацию, но вдруг и очень решительно он переменил свое мнение: «Обычная могила в земле, Умберто, как у наших предков. И никаких надгробий — даже холма и цветов».

Могилу вырыли метрах в ста от фонтана, подле просеки, у которой однажды ночью я видел Альмадена. Нас было только двое — Джулиано и я. Джулиано плакал, но лицо у него было не скорбным, а отрешенным, так что трудно было понять, о чем именно он плачет: о Хесусе или о чем-то другом, что, может быть, и не человек вовсе.

После похорон Альмадена Джулиано трое суток не выходил из своего кабинета. Теперь мы разговаривали с ним только по телефону — он отключил видеоэкраны. Мне кажется, он и домой не уходил, а ночевал прямо там, в кабинете.

Меня все эти дни не оставляло ощущение гнетущей тревоги. Я отчетливо сознавал, что где-то рядом со мной или даже во мне прячется Забытое, но что оно, каков его образ и вообще есть ли у него образ — ничего этого я не знал. Но о чем бы я ни думал, все эти трое суток меня неотступно преследовало одно странное, очень странное видение. Точнее, это было не одно, а множество разных видений, но все они стягивались гдето в фокусе, недоступном моему глазу.

Я видел бесчисленные островки, которые оказывались то ледяными пластинами с выкрошенными краями, то изрезанными в куски полями с пересохшими травами, то обломками электромагнитных полей, какие бывают в школьных учебниках, где показывают силовые линии. Все они проплывали у меня над головой, над теменем — и если останавливались, то останавливались одновременно, как звезды планетарного неба. Двигались они тоже с одинаковой скоростью, так что соединиться друг с другом никак не могли. И вот то, что они никак не могут соединиться, больше всего поражало меня. Потом перед моими глазами вдруг затевал свой беспорядочный танец старичок-бушмен, и каждое его движение я воспринимал как сколок, который надо бы подогнать к другим сколкам. Я готов был уже приняться за эту чудовищную работу, но внезапно срывался ливень, молнии секли небо, старичок забивался в гигантское дупло баобаба и торопливо втыкал вилку настольной лампы в штепсель. Из гнезд штепселя сыпались, жужжа, маленькие искорки. Я объяснял старичку, что они — тоже молнии, а он смеялся, как будто вместе со мной дурачил кого-то третьего. Он видел молнию, он видел искры — но для него это были отдельные острова, которые не соединяются друг с другом. Меня брала отчаянная досада, я возмущался бестолковостью старичка, но вдруг сам я, и этот старичок, и Альмаден, еще живой, и Джулиано, и Зенда — все мы превращались в островки, плывущие рядом с одинаковой скоростью, так что ни один из них никогда не настигнет другой. А потом — это уже был верх нелепости — я, и старичок, и Альмаден раскалывались в куски, и там, где только что виделся один остров, возникало множество осколков, и эти осколки тоже не могли соединиться друг с другом.

Затем, ни с того ни с сего появлялся мой школьный учитель математики и втолковывал мне назидательно, с укоризной, как все учителя:

— Умберто, если ты будешь преследовать взобравшегося на пальму шимпанзе, он забросает тебя кокосами. Но если ты, убегая от него, взберешься на пальму, он не догадается, что в тебя можно швырнуть кокосом с земли. Умберто, ты правильно решил три действия задачи, но к последнему, четвертому, ты не можешь перебросить моста. Умберто, для твоего кокоса существует, увы, только один маршрут, наиболее простой и естественный: с вершины дерева — на землю.

В классе поднимался хохот, сорок указательных пальцев направлялись в мою сторону и сорок голосов скандировали:

— Шим-пан-зе, шим-пан-зе!

Эта вздорная сцена была мне отвратительна, ничего общего с моими школьными годами она не имела: я был первым учеником в классе и никогда меня не обзывали шимпанзе. Но, странное дело, я точно знал, что эта нелепая картина как-то связана с теми ледяными островками, изрезанными в куски полями и обломками электромагнитных полей, которые неотступно преследуют меня вот уже третьи сутки.

Чтобы хоть немного разгрузиться, мне нужно было поговорить об этом с Джулиано, но он не поддавался никаким просьбам.

В Боготе опять начались волнения рабочих. Станция «Санта Фе де Богота» в этот раз ограничилась простой информацией и еще. заявлением комиссара Марио Гварди, что порядок в столице будет восстановлен в трехдневный срок.

Утром Джулиано сам позвонил мне:

— Вы слышали вчерашнюю передачу? Для реализации обещанной программы синьору Гварди понадобится еще одна встреча со мной. Ждите гостей из Боготы.

Он не ошибся: часа через четыре после нашего разговора на крышу главного корпуса опустился вертолет. Из машины вышли Марио Гварди, с ним четверо, которых я видел уже в прошлый раз, и еще двое новых. Эти двое были огромного роста, как игроки национальной сборной по баскетболу, но выправка у них была безупречно офицерская. Они спускались в люк гуськом, и едва скрылся последний, Россо позвонил мне:

— Каковы молодчики, Умберто! Здорово, прямо, как шестьдесят лет назад у нас, в Европе. Да, чуть не позабыл: у вас на столе рукопись. Нашли? Суньте-ка ее в карман.

— А дальше? Что дальше, Джулиано?

Он не отвечал: видимо, гости были уже у него. Я сунул рукопись в карман, минут десять постоял у окна, затем вышел к фонтану, хотел присесть, но тут же передумал и двинулся по просеке к заброшенной щебеночной дороге на Пуэрто-Карреньо. Я шел по обочине — медленно, срывая, как в детстве, пригоршнями листья. Я ссыпал их на дорогу, захватывал новые пригоршни, опять ссыпал — и так, наверное, целый час. Потом, увидев цереус, — это был единственный кактус на здешней дороге — я вспомнил о рукописи. Я подумал, что надо бы прочитать ее, но, улегшись под цереусом, я уже не хотел ни читать, ни думать — изумительная лень, прекрасная лень одолевала меня, и я понимал, насколько глупо и кощунственно сопротивляться ей: ведь она так ловко, так упорно обходила меня уже добрые двадцать лет!

Я проснулся от жжения в левом боку. Растирая его локтем, я вспомнил о рукописи — она была на месте. Я разорвал пакет — оттуда выпала фотография Чезаре Россолимо и несколько листков, исписанных его рукой.

«Дорогой Умберто, я всегда восхищался мужеством и ясностью вашего мышления. Я обращаюсь к вам с твердой уверенностью в том, что время, дела и люди не причинили ущерба этим вашим качествам. Я уверен, вы не будете торопиться с приговором ближнему, который каждый из нас выносит в глубинах своего Я, независимо от того, как в этом случае распорядились или распорядятся судьба и люди. Я убивал людей, я убивал себе подобных…»

Внезапно там, на востоке, откуда я ушел два часа назад, вздрогнула земля и поднялась черная, как поставленная стоймя гигантская черная туча, стена. По краям этой стены, ударяясь о зубцы, на землю падали обломки цереусов.

Потом стало тихо — неправдоподобно тихо, как в галерее батальной живописи. Минут десять еще я смотрел на восток, я ожидал — из черной тучи, из стены, вот-вот появится вертолет, но это было пустое, нелепое ожидание — инерция надежды, которая чересчур часто берет верх над рассудком. Они все — он и те, из Боготы, которые прилетели сюда, чтобы сделать его своим, — были теперь вот этой черной стеной.

Странно, я не чувствовал ни горя, ни тоски, ни печали — ничего того, что одолевает человека, когда рядом смерть. Передо мною лежала фотография Чезаре, рукопись — последняя в его жизни, адресованная мне; справа, на востоке, поднималась все выше стена, уже не черная, а серая, но я ничего не чувствовал — глаза мои смотрели и видели, внутри ж было пусто. Может быть, как у оленя или белого медведя, когда они смотрят в небо, и звезды, которые над ними, просто всплесски света — и ничего больше.