Жозе Эса де Кейрош - Преступление падре Амаро

• Название: Преступление падре Амаро
• Автор: Жозе Эса де Кейрош
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1991

Жозе Мария Эса де Кейрош (1845–1900) – всемирно известный классик португальской литературы XIX века. В романе «Преступление падре Амаро» Кейрош изобразил трагические последствия греховной страсти, соединившей священника и его юную чувственную прихожанку. Отец Амаро знакомится с очаровательной юной Амелией, чья религиозность вскоре начинает тонуть во все растущем влечении к новому священнику...

---

Но физиономии у всех были по-прежнему вытянутые. Убедившись в этом, каноник прибавил:

– И вот что: никто у нас не умер, нечего делать скорбные лица. А ты, детка, садись-ка за фортепьяно и спой нам «Чикиту»!

Секретарь Гражданского управления, сеньор Гоувейя Ледезма, бывший журналист, а в годы экспансивной молодости автор чувствительной книжки «Грезы мечтателя», управлял в то время округом, так как гражданский губернатор был в отъезде.

Сеньор Гоувейя Ледезма имел звание бакалавра наук и в молодости считался многообещающим юношей. Будучи питомцем Коимбры, он с успехом играл первых любовников в студенческом театре и заслужил в этом амплуа немало рукоплесканий; именно тогда он завел привычку гулять вечерами по Софии[88] с видом роковым и разочарованным, производившим неизменный эффект: такое выражение лица прилипло к нему на сцене, когда, изображая несчастную любовь, он рвал на себе волосы или прикладывал к глазам платок. Вернувшись в Лиссабон, он промотал свое небольшое наследство на разных Лолит и Карменсит, на ужины у Маты, на модные брюки от Шафредо и разорительные литературные знакомства. К тридцати годам он оказался беден как церковная мышь и насквозь пропитан ртутью, зато мог похвастать двадцатью статейками, напечатанными в «Цивилизации», и успел приобрести популярность в лучших кафе и борделях, где был известен под ласковым прозвищем «Биби». К этому времени Биби считал, что знает жизнь; он отпустил бакенбарды, на каждом шагу цитировал Бастиа,[89] посещал заседания парламента и вступил на стезю государственной службы, а республику, за которую так горячо ратовал в Коимбре, уже называл химерической мечтой; словом, Биби стал опорой существующего порядка и столпом общества.

Он ненавидел Лейрию, несмотря на то что его считали здесь выдающимся умом, и говорил дамам на soirees[90] у депутата Новайса, что устал от жизни. В городе болтали, что хозяйка дома влюблена в него по уши; и действительно, Биби писал приятелю в столицу: «Что до любовных побед, то в данное время похвастать нечем; в перспективе – ничего, кроме продления рода Новайсов».

Вставал он поздно и в это утро, сидя за завтраком в robe de chambre, кушал яйца всмятку и с увлечением читал в газете корреспонденцию о том, как кого-то освистали в Сан-Карлосе; вдруг лакей, вывезенный им из Лиссабона, вошел с докладом, что там пришел какой-то священник.

– Священник? Проси сюда! – сказал Гоувейя Ледезма и самодовольно пробормотал в назидание самому себе: – Государство не должно заставлять Церковь ждать в передней!

Он встал и протянул обе руки падре Натарио; тот вошел скромно, держась с большим достоинством в своем длинном люстриновом подряснике.

– Подай стул, Триндаде! Чашечку чая, сеньор священник? Прекрасное утро, не правда ли? Я как раз думал о вашем преподобии – то есть, я хочу сказать, я думал о духовенстве вообще… Я только что прочел книгу о поклонении Лурдской Богоматери[91]… Внушительный пример! Тысячи паломников, из самого лучшего общества… Утешительно видеть, что вера воскресает… Не далее как вчера я говорил у Новайсов: «В конечном счете, вера – это мощный рычаг общества!» Не угодно ли чашечку чая? Это в наше время спасительный бальзам…

– Нет, спасибо, я уже завтракал.

– Вы меня не поняли! Когда я сказал «спасительный бальзам», я имел в виду веру, а не чай! Ха! Ха! Забавно получилось, правда?

Он долго и любезно смеялся. Секретарь Гражданского управления хотел произвести наилучшее впечатление на Натарио, памятуя принцип, который неустанно проповедовал с тонкой улыбкой: «Кто хочет играть роль в политике, должен иметь долгополых на своей стороне!»

– А кроме того, – продолжал он, – как я и говорил вчера у Новайсов, это чрезвычайно выгодно для местной экономики! Возьмите Лурд; он был обыкновенной деревушкой, а теперь, благодаря наплыву паломников, это целый город… Большие отели, бульвары, роскошные магазины… Так сказать, экономический прогресс, идущий в ногу с религиозным возрождением.

И, очень довольный собой, он с важным видом поправил воротник.

– Я пришел к вашему превосходительству по поводу заметки в «Голосе округа».

– А! – живо откликнулся секретарь. – Да! Читал! Острый памфлет! Но с чисто литературной точки зрения, в смысле стиля, образов, – ужаснейшее убожество!

– И что же, ваше превосходительство, вы намерены предпринять?

Сеньор Гоувейя Ледезма откинулся на спинку стула и в крайнем изумлении спросил:

– Я?

Натарио сказал, отчеканивая каждое слово:

– Власти обязаны защищать государственную религию и, следовательно, ее служителей… Прошу вас учесть, ваше превосходительство, что я явился сюда отнюдь не от имени духовенства… – Он приложил руку к сердцу, – Я всего лишь бедный священник, не имеющий никакого влияния… Я пришел к вам как частное лицо, чтобы задать один только вопрос: допустимо ли, чтобы уважаемые всеми служители церкви подвергались диффамации?

– Разумеется, разумеется, весьма прискорбно, что газета…

Натарио перебил его, выпрямившись с негодующим видом:

– Эту газету давно следовало закрыть, сеньор секретарь!

– Закрыть?! Помилуйте, сеньор священник! Ваше преподобие, как видно, желали бы вернуть времена полицейского произвола! Закрыть газету! Вы забыли, что свобода прессы – священный принцип! Да и законы о печати этого не разрешают! Жаловаться властям на то, что в газете промелькнули две-три непочтительные фразы о священниках… Абсолютно невозможно! Нам пришлось бы возбудить преследование против всей португальской прессы, за исключением «Нации» и «Общественного блага»! К какому жалкому финалу пришла бы свобода мысли, тридцать лет прогресса, самая идея конституционной власти! Мы не Кабралы, почтеннейший сеньор! Нам нужно просвещение, максимум просвещения! Именно к этому мы главным образом и стремимся: к просвещению!

Натарио тихонько откашлялся и сказал:

– Прекрасно. Но имейте в виду: когда наступят выборы и вы придете к нам просить поддержки, мы, видя, что не можем рассчитывать на ваше покровительство, ответим просто, но внятно: «Non possumus».[92]

– Неужели сеньор священник думает, что из-за нескольких голосов, доставленных нам церковью, мы предадим дело цивилизации?

И бывший Биби, встав в позу, продекламировал:

– Мы сыны свободы и не отречемся от нашей матери!

– Но ведь доктор Годиньо, душа этой газеты, принадлежит к оппозиции, – заметил тогда падре Натарио. – Брать под защиту его издание – это значит покровительствовать маневрам оппозиции…

Секретарь улыбнулся:

– Дорогой мой сеньор, вы далеки от политики. Между доктором Годиньо и Гражданским управлением нет вражды, есть лишь временное расхождение… Доктор Годиньо – человек большого ума. Он уже и сам видит, что партия Майя – мертворожденное дитя. Доктор Годиньо отдает должное правительству, а правительство отдает должное доктору Годиньо.

И, окутавшись облаком государственной тайны, он заключил:

– Это вопрос большой политики, дорогой мой сеньор.

Натарио встал.

– Значит…

– Impossibilis est,[93] – сказал секретарь. – Впрочем, прошу вас верить, сеньор священник, что лично я как частное лицо возмущен этой заметкой. Но как представитель власти я обязан защищать свободу печати… Однако вы можете быть уверены – и передайте это всему нашему клиру, – что у католической церкви нет более преданного сына, чем я, Гоувейя Ледезма. Но я ищу религии либеральной, гармонирующей с прогрессом, с наукой… Таковы мои убеждения. Я всю жизнь проповедовал их вслух, и в печати, и в университете, и в обществе. Так, например, я нахожу, что нет на свете более возвышенной поэзии, чем поэзия христианства! Я восхищаюсь папой Пием Девятым, это крупная фигура! Достойно сожаления, что он не хочет встать под знамя цивилизации! – И Биби, весьма довольный этой фразой, повторил ее: – Да, достойно сожаления, что он не хочет встать под знамя цивилизации… «Силлабус» невозможен в век электричества, сеньор священник! Истина в том, что мы не имеем права преследовать судебным порядком газету только за то, что в ней опубликовано несколько выпадов против духовных лиц; и мы не можем, считаясь с интересами большой политики, повторяю, не можем обострять отношения с доктором Годиньо. Вот что я думаю по этому поводу.

– Сеньор секретарь… – сказал Натарио, кланяясь.

– Ваш покорнейший слуга. Так вы не хотите выпить чашечку чая?… Как поживает наш почтенный декан?

– Его преподобие последнее время, кажется, опять страдает головокружениями.

– Сочувствую от души. Выдающийся ум! Знаток латыни… Осторожно, тут ступенька!

Натарио побежал в собор, спотыкаясь от волнения, громко и злобно что-то бормоча. Амаро прохаживался по галерее, заложив руки за спину; глаза у него запали, лицо постарело.

– Ну что? – спросил он, торопливо идя навстречу Натарио.

– Ничего!

Амаро стиснул зубы; и по мере того как Натарио в великом возбуждении пересказывал ему свой разговор с секретарем, – и как он с ним спорил, и какие аргументы приводил, а тот трещал языком и ничего больше, – лицо соборного настоятеля все мрачнело и мрачнело; он в бешенстве выдирал кончиком зонта траву, росшую в трещинах каменных плит.