Жозе Эса де Кейрош - Преступление падре Амаро

• Название: Преступление падре Амаро
• Автор: Жозе Эса де Кейрош
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1991

Жозе Мария Эса де Кейрош (1845–1900) – всемирно известный классик португальской литературы XIX века. В романе «Преступление падре Амаро» Кейрош изобразил трагические последствия греховной страсти, соединившей священника и его юную чувственную прихожанку. Отец Амаро знакомится с очаровательной юной Амелией, чья религиозность вскоре начинает тонуть во все растущем влечении к новому священнику...

---

– А ты почему не учишься, негодяй?

И несколько минут спустя, жалея себя до слез, Амаро послушно горбился над Титом Ливием,[19] с трудом преодолевая дремоту, комкая страницы ненавистного лексикона.

К этому времени карьера священника перестала его привлекать, потому что священникам нельзя жениться. Знакомство с другими учениками, ходившими к тому же учителю, оказало на него свое влияние: в нем пробудилось любопытство к скрытым сторонам жизни, его занимали нечистые мысли. Он начал тайком курить, еще больше похудел и пожелтел.

Наконец пришел день поступления в семинарию. На первых порах длинные и сырые коридоры, печально мерцающие лампады, тесные комнатки с зарешеченными окнами, черные сутаны, предписанная уставом молчаливость, звон колокольчика – все это наводило на Амаро острую тоску; он был подавлен. Но вскоре у него завелись друзья; его миловидное лицо располагало к себе; многие стали называть его на «ты»; он был принят в кружок товарищей, которые на переменах или во время воскресных прогулок вели веселые разговоры, пересыпая их анекдотами про учителей, бессовестной клеветой на ректора и жалобами на затворничество. Почти все горько сожалели о былой свободе; прибывшие из деревень не могли забыть залитые солнцем поля, дни сбора урожая, когда все поют и целуются, вереницы идущих с пастбищ волов, пар от разогретой за день земли. Те, что приехали из небольших городков, тосковали по тихим извилистым улочкам, где так хорошо ухаживать за молоденькими соседками; они с горечью вспоминали веселую суматоху базарных дней и увлекательные похождения, выпадающие на нашу долю, увы, лишь в том возрасте, в котором приходится долбить латынь. Им было тесно в вымощенном плитками дворе, где чахло несколько деревцов, их давили высокие, застывшие в каменной дреме стены, им наскучила игра в мяч; они задыхались в узких коридорах и в аудитории святого Игнатия, где им предписывалось по утрам размышлять и молиться, а по вечерам готовить уроки; они завидовали всякому, кто жил на свободе, как бы ни было скромно его ремесло: погонщику мулов, гнавшему свою упряжку по дороге, настегивая животных; возчику, который с песней проезжал мимо под скрежетанье и скрип колес; даже нищему страннику, который тащился по улице с посохом в руках и сумой за плечами.

Из окна в коридоре можно было видеть поворот дороги. Под вечер тут обычно проезжал дилижанс, поднимая тучи пыли; рысью трусили три лошадки, навьюченные чемоданами и корзинами, кучер щелкал кнутом, пассажиры, обернув колени теплыми пледами, пускали колечки сигарного дыма. Сколько глаз провожало их в путь! Сколько завистливых вздохов неслось вслед счастливым путникам, которые поедут мимо веселых деревень и шумных городов, насладятся утренней прохладой, налюбуются сиянием звезд!

А сколько щемящих воспоминаний о домашних обедах, особенно в час скудной семинарской трапезы, под хриплый голос чтеца, монотонно бормочущего пастырское послание сеньора епископа или письмо миссионера откуда-нибудь из Китая! Как было не вспомнить над миской жидкого овощного супа аппетитные куски рыбы, горячие шкварки, шипящие на тарелке, запах свиной печени, зажаренной в растопленном сале!

Амаро не оставил дома никаких привязанностей; ему нечего было вспомнить, кроме грубостей дяди-бакалейщика да кислого, обсыпанного пудрой теткиного лица. Но и он постепенно начал тосковать по своим воскресным прогулкам, по свету газовых фонарей, по тем приятным минутам, когда он возвращался от учителя со стянутыми ремешком книгами и прилипал к витринам, чтобы поглазеть на оголенные манекены.

Однако его апатичная натура недолго сопротивлялась; вскоре он подчинился правилам семинарского быта, как овца подчиняется движению всего стада, и втянулся в новую жизнь. Амаро аккуратно заучивал наизусть заданные по учебнику параграфы, с благоразумной точностью читал все положенные молитвы, был молчалив и замкнут, воспитателям кланялся очень низко – и постепенно стал получать хорошие отметки. Но он не был в числе тех, кто ревностно, с искренним увлечением учился в семинарии. Он никогда не понимал учеников, которые часами, простершись ниц, бормотали тексты из «Подражания»[20] или из сочинений святого Игнатия;[21] тех, которые во время службы в семинарской церкви впадали в экстаз, закатывали глаза, бледнели в припадке религиозного исступления, а на переменах и даже во время прогулок не отрывались от томика акафистов[22] Пресвятой деве Марии; он не разделял усердия тех, что неукоснительно исполняли устав, свято соблюдая даже завет святого Бонавентуры[23] не прыгать через ступеньку.

Для них семинария была преддверием рая. Для Амаро – унизительной тюрьмой и скучной школой.

Не понимал он и честолюбцев, которые желали стать иподиаконами и раздвигать дверные завесы из старинного дамасского шелка в высоких залах епископского дворца; тех, кто ставил себе целью после рукоположения в священники жить в большом городе, служить в церкви аристократического квартала и петь звучным голосом в присутствии Богатых прихожанок, которые теснятся, шурша шелком, на ковре перед главным алтарем. Многие семинаристы хотели бы совсем расстаться с церковью; они мечтали стать офицерами и греметь саблей по каменным мостовым. Другие грезили о покойной и сытной деревенской жизни: о том, чтобы, поднявшись до зари и надев широкополую шляпу, ездить на доброй лошадке по сельским дорогам, отдавать приказания работникам, распоряжаться на токах и просторных гумнах, уставленных снопами, спешиваться у винных погребков! Но все за редким исключением – как видевшие свое призвание в церковной службе, так и стремившиеся жить в миру – желали поскорее вырваться на волю, уйти от скудного семинарского житья, чтобы вкусно есть, получать много денег и любить женщин.

Амаро не мечтал ни о чем.

– Сам не знаю… – уныло говорил он.

А между тем, часто слушая тех, для кого семинария была «хуже каторги», он и сам соглашался с их речами, полными нетерпеливого ожидания свободы. Иные ученики поговаривали даже о бегстве. Они обдумывали план побега, прикидывали, высоко ли придется прыгать из окон, старались предусмотреть все неожиданности, какие готовят ночные дороги и ночная темнота. Им рисовались стойки придорожных таверн, бильярдные залы, жаркие альковы. Амаро уходил к себе взбудораженный. До поздней ночи он ворочался на своей узенькой кровати, и в заветной глубине его мечтаний и снов безмолвно пылал, точно раскаленный уголь, образ женщины.

В келье его висело изображение Пресвятой девы, в венчике из звезд; возвышаясь над шаром земли, обратив взор к сиянию вечного света, она попирала ногами змия. Амаро поворачивался лицом к мадонне, ища у нее спасения, и читал «Славься, владычица небесная»; но, глядя на эту литографию, он забывал, что перед ним святая матерь Христа; он видел лишь красивую белокурую женщину и чувствовал, что влюблен; Амаро вздыхал. Раздеваясь, он искоса посматривал на матерь Божию грешным взглядом; охваченный непозволительным любопытством, он мысленно приподнимал целомудренные голубые одеяния, скрывавшие округлые формы, белое тело. И тогда в темном углу ему мерещилось сверканье глаз искусителя; он окроплял свою кровать святой водой, но в воскресенье, в исповедальне, не решался рассказать духовнику об этих бредовых видениях.

Сколько раз он слышал, как преподаватель христианской нравственности, читая проповедь, говорил своим гнусавым голосом о грехе и сравнивал его со змием; плавно поводя руками, выбирая самые вкрадчивые выражения, неторопливо закругляя медово-пышные фразы, он советовал семинаристам, по примеру Пресвятой девы, попрать ногами «мерзостного змия»! Учитель Богословия, втягивая в ноздрю понюшку табака, тоже настаивал на долге христианина обуздывать свою плоть.

Цитируя святого Иоанна Дамаскина,[24] святого Иоанна Златоуста,[25] святого Киприана[26] и святого Иеронима,[27] он растолковывал, почему они предавали анафеме женщину, и называл ее, пользуясь языком священных книг, змеем-искусителем, жалом ада, дочерью лжи, дорогой погибели, сосудом дьявольским, скорпионом…

– Словом, как говаривал святой Иероним, – заключал он, оглушительно сморкаясь, – женщина – это путь нечестия, iniquitatis via.

Даже в учебниках Амаро замечал враждебное отношение к женщине! Что же это за существо – женщина, если Богословие то возносит ее на алтарь как царицу милосердия, то осыпает грубой бранью? Каково же должно быть ее могущество, если полчища святых то в экстазе бросаются к ее ногам и провозглашают ее владычицей всего царства небесного, то в ужасе, с воплями ненависти, бегут от нее, как от нечистого духа, и прячутся в обителях и скитах, и умирают там в наказание за то, что осквернили себя любовным помыслом? Он не мог выразить словами свои недоумения, но остро чувствовал их: они упорно возникали вновь и вновь, отнимая у него всякую стойкость. Не успев еще дать обета, он испытывал искушение нарушить его.