Тэру Миямото - Узорчатая парча

• Название: Узорчатая парча
• Автор: Тэру Миямото
• Издательство: Гиперион
• Жанр: Современная проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-89332-117-0

Тэру Миямото (род. в 1947 г.) — один из самых «многотиражных» японских писателей, его книги экранизируют и переводят на иностранные языки.

«Узорчатая парча» (1982) — произведение, на первый взгляд, элитарное, пронизанное японской художественной традицией. Но возвышенный слог пикантно приправлен элементами художественного эссе, философской притчей, мистикой и даже почти детективным сюжетом.

Японское заглавие «Узорчатая парча» («Кинсю») можно перевести по-разному, в том числе и как «изысканная поэзия и проза». Слово, чувство, цвет и музыка души, сливаясь, образуют сверкающую, драгоценную ткань подлинно прекрасного повествования...

---

Отпахнув полу халата, я просунул ладонь между бедер Юкако, и попытался пойти дальше, но она отстранилась, хотя продолжала сидеть рядом. Она всегда позволяла мне то, чего мне хотелось, но в ту ночь решительно воспротивилась моим ласкам. «Ты переспала с ним?» – спросил я. «Извини!» – коротко бросила она и посмотрела на меня каким-то жестким взглядом. «Ты завтра, конечно же, сбежишь домой, пока я буду спать?» – спросила она. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга, потом Юкако опустила голову и прошептала: «Ты всегда уходишь! Всегда уходишь к себе домой! Ты никогда не приходишь ко мне…» «А тот человек – он не уходит от тебя? Не уходит к себе домой?» – спросил я. Юкако кивнула, по-прежнему не поднимая головы. Я был на удивление холоден и спокоен. Вот и все, конец, подумалось мне. Я встал и обнял Юкако. Она всегда казалась мне какой-то несчастливой. Была в ней некая трогательная красота, которая выделяла ее из прочих женщин. Вдруг мне подумалось, что именно это и приносило несчастья. «Если правильно будешь себя вести, выудишь из него хорошие деньги. Он же богач! Уж лучше с ним, чем с каким-нибудь пустозвоном! Откроешь свое дело, будешь зарабатывать…» – посоветовал я, и тут же откровенно признался ей в том, что любил ее с самой первой встречи в Майдзуру, хотя никогда ничего не мог для нее сделать.

«Это ты научила меня понимать, что такое любовь, – сказал я. – К сожалению, я не могу возвратить тебе этот долг. Так что будет лучше, если я исчезну из твоей жизни». В тот момент в моей душе боролись два чувства. Во мне бурлила жгучая ревность, и в то же время я чувствовал какую-то умиротворенность. Эгоистическое сознание собственной неуязвимости от того, что я могу вот так, без особых проблем распрощаться с любовницей, рождало в моей душе ощущение снисходительного превосходства, которое я не мог скрыть. Мы легли в постель и закрыли глаза. Сначала я все никак не мог заснуть, а потом провалился в сон. Я открыл глаза от ощущения жжения и тупой, тяжелой боли в правом боку. Юкако сидела рядом со мной, глядя на меня своими миндалевидными глазами. Ресницы ее судорожно подрагивали. В следующую секунду она набросилась на меня, и я почувствовал пронзительную боль в области шеи, – словно ко мне прикоснулись раскаленными щипцами. Я бессознательно толкнул Юкако и вскочил на ноги. По шее и груди текло что-то липкое, я увидел, как на одеяло капает кровь. На какой-то миг в глаза мне бросилось лицо Юкако, но тут все вокруг потемнело, и сознание покинуло меня. Как потом рассказали мне полицейские, ранив меня, Юкако затем перерезала горло себе. Семисантиметровый разрез тянулся от правого уха до подбородка. Похоже, она всадила в себя нож с немалой силой, потому что глубина раны у правого уха составляла три сантиметра, но по мере того, как она вела нож к подбородку, силы ее иссякали, и порез становился все более поверхностным. Во всяком случае, в самом конце, у подбородка это была всего лишь царапина глубиной в два миллиметра. Юкако рухнула на пол. Это-то, по словам инспектора, и спасло мне жизнь. Падая, Юкако правой рукой задела трубку внутреннего телефона, по которому в номер можно было вызвать дежурного, и потому на конторке включился беспрерывный звонок. Разумеется, хозяин гостиницы в тот час преспокойно спал у себя в комнате. А на конторке в ту ночь дежурил молоденький служащий. Однако именно в тот момент он отлучился в общественную душевую в дальнем конце гостиницы и не слышал звонка. Он возился с неисправным котлом около двадцати минут. Во всяком случае, полиция считала, что до его возвращения телефон звонил по меньшей мере минут десять-пятнадцать. Если бы он оставался в душевой хоть немного дольше, меня бы уже не было на этом свете. Прибежав к конторке, служащий схватил телефонную трубку. Но ему никто не ответил. Было ясно, что в номере плохо лежит трубка. Дежурному это показалось подозрительным, и он постучал в дверь номера. Никто не отозвался. Телефон на конторке продолжал надрываться. Тогда он отпер дверь служебным ключом и вошел в комнату. К тому моменту Юкако уже испустила дух. А я еще дышал, пульс прощупывался. Я ничего не помню – потому что в то время пребывал в странном забытьи. Правда, не знаю, когда я в него погрузился, – когда в гостинице поднялся переполох или уже в больнице…

Мне кажется, я впал в некий транс не сразу, а спустя какое-то время после того, как утратил ощущение реальности происходящего. Постепенно меня начал сковывать холод. Причем это был не какой-то поверхностный озноб. Холод пронизывал все мое существо, казалось, что от него с каким-то сухим стуком сотрясаются все мои кости, все тело. И в этой леденящей пустоте я возвращался в свое прошлое. Другими словами невозможно выразить мое тогдашнее состояние. В моей голове с неимоверной скоростью словно проматывалась назад кинопленка – поступки, которые я когда-то совершал, мысли и чувства, что я когда-то испытывал. Но при чудовищной скорости мелькавшие «кадры» были совершенно четкими и явственно различимыми. И вот среди этого холода и мелькающих образов прожитой жизни раздались отчетливые слова: «Нет. Видно, это конец». Наконец скорость мелькания «кадров» замедлилась – и тут на меня навалилась жуткая, не передаваемая словами мука. Образы-кадры выхватили лишь часть того, что я совершил и о чем думал, и меня словно насильно погрузили в эту «субстанцию». «Субстанция» представляла собой совершенное мною Добро и Зло. Другие слова здесь не уместны. Впрочем, это не были абсолютные Добро и Зло, как мы их понимаем в морально-этическом плане. Это была житейская грязь и житейская чистота. К тому же в тот момент я увидел свое умирающее тело. Там, в операционной, присутствовал еще один «я», мой двойник, который наблюдал за тем, как я, корчась в смертельной муке, вынужден расплачиваться за совершенные мною в жизни добро и зло.

Возможно, кто-то скажет, что я видел сон. Но нет, то был вовсе не сон, потому что я действительно видел собственное тело на операционном столе, над которым колдовали врачи, причем видел с некоторого расстояния. Я помню, что тогда говорили хирурги. Очнувшись после операции, я специально уточнил, о чем шла речь во время операции. Когда я повторил их слова, врачи страшно удивились: «Неужели Вы нас слышали?» Нет, слышал и видел не «я», лежавший на операционном столе, – слышал и видел мой двойник, мое второе «я», которое следило за тем, что происходило в операционной с некоторого отдаления, – это «я» видело все: собственное распростертое полумертвое тело, врачей, медсестру, бесчисленные приборы в операционной. И нечеловеческая мука терзала не мое полумертвое тело, лежащее на операционном столе, а моего «двойника», наблюдавшего за происходящим издалека. Чуть выше я написал: «еще одно "я", мой двойник, наблюдало за тем, как "я", корчась в смертельной муке, вынужден расплачиваться за совершенные мною в жизни добро и зло». Это ошибка. Сейчас, сочиняя это письмо, я хорошенько припомнил все, что происходило тогда, и понял, что подводил черту под совершенным мною добром и злом, корчился в муке, испытывал сводящую с ума тоску и одиночество, раскаивался без надежды именно мой двойник, мое второе «я», наблюдавшее откуда-то издали за моим умирающим телом… Думаю, что на какое-то мгновение я оказался тогда по ту сторону жизни. Но тогда что же это такое – мое второе «я»? Возможно, это моя жизнь, отделившаяся от физического тела… Но потом мне вдруг стало тепло, растаяло чувство тоски, одиночества и раскаяния, исчезло мое второе «я». И навалилась непроглядная тьма – вплоть до того момента, когда ко мне вернулось сознание. Я ничего не помню. Потом я услышал, как кто-то зовет меня: «Господин Арима, господин Арима!» – и своим помутившимся зрением я различил лицо женщины средних лет, похожей на медсестру. Вскоре появились Вы. Вы мне что-то говорили, верно? Но я ничего не помню из того, что Вы мне тогда говорили. А потом я, кажется, провалился в сон. Не знаю, поверит ли мне кто-нибудь, но десять лет назад я действительно испытал все это. До сего момента я никому не рассказывал об этом удивительном происшествии. Я не хотел рассказывать об этом – никому, никогда. Но, прочтя ваши строки о том, что жизнь и смерть, возможно, тождественны в своей сути, я страшно разволновался и очень долго размышлял над этой мыслью. Возможно, представление о том, что со смертью человека исчезает, превращаясь в Ничто, вся его жизнь, является величайшим заблуждением. Иллюзией, порожденной высокомерным человеческим разумом. Это кажется мне заблуждением. Я выжил, и тогда исчезло мое второе «я», наблюдавшее за моим реальным телом. А если бы я умер? Что стало бы с моим «двойником»? Он превратился бы в сгусток жизни, лишенный души и телесной оболочки, и растворился бы во вселенной… Пока твое зло и твое добро остается с тобой, ты продолжаешь испытывать невероятные страдания… Я повторяю в который раз: то, что я видел, не было сном. Напротив, я думаю, что это был реальный образ «жизни». В начале письма я оговорился, что не буду делать выводов и умозаключений.