Е Эткинд - Проза о стихах

• Название: Проза о стихах
• Автор: Е Эткинд
• Жанр: Русская классическая проза

---

подошла она,

пропела:

- Мир компании честной.

("Прощание", 1934)

Поэзия слова у Маяковского с одной стороны, у Корнилова и Прокофьева с другой - разная потому, что эти поэты по-разному воспринимают функцию слова в стихе. Слово и тут и там превращается в образ, но это различные по качеству своему образы. У Маяковского каждое слово - всеми средствами синтаксиса и ритма - выделено, оно сгущает в себе Множество смыслов, интонацию, переживание. Каждое слово Маяковского произносится не в общем потоке фразы, а отдельно, оно как бы выкрикивается. Попробуйте прочитать цельной фразой строку: "Шкурой ревности медведь лежит когтист", и вы ровно ничего не поймете. Стих этот значит, однако, вот что: ревность утихла, или, в метафорической системе Маяковского, когтистый медведь ревности затих, и теперь он лежит смирно, как шкура (шкурой).

И Маяковский написал эти слова в строке так, чтобы почти каждое отчеканивалось отдельно:

Шкурой

ревности медведь

лежит когтист.

("Юбилейное", 1924)

Прокофьеву и Корнилову система выделения слов чужда. Строй их стихов противоположен: слова сливаются в единый мелодический поток, который у них оказывается важнее отдельных слов.

Совсем иное отношение к поэтическому слову у Вадима Шефнера, мастера слова точного, полносмысленного, весомого, тщательно отобранного. В стихотворении "Слова" (из сборника "Нежданный день" (1956) Шефнер пишет:

...Словом можно убить, словом можно спасти,

Словом можно полки за собой повести.

Словом можно продать, и предать, и купить,

Слово можно в разящий свинец перелить.

Но слова всем словам в языке у нас есть:

Слава, Родина, Верность, Свобода и Честь.

Повторять их не смею на каждом шагу,

Как знамена в чехле, их в душе берегу.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пусть разменной монетой не служат они

Золотым эталоном их в сердце храни!

И не делай их слугами в мелком быту

Береги изначальную их чистоту.

Когда радость - как буря иль горе - как ночь,

Только эти слова тебе могут помочь!

А Осипа Мандельштама терзает то, что слово не соответствует явлению или мысли, что оно существует отдельно от называемых им вещей, что оно никогда не может с этими вещами или мыслями отождествиться. Поэтому так часто он пишет о слове забытом, непроизнесенном, умершем, превратившемся в тень и, как продолжает Мандельштам, обращаясь к древнегреческой мифологии, спустившемся в царство мертвых, в подземные чертоги Аида:

Я слово позабыл, что я хотел сказать.

Слепая ласточка в чертог теней вернется,

На крыльях срезанных, с прозрачными играть.

В беспамятстве ночная песнь поется.

Не слышно птиц. Бессмертник не цветет.

Прозрачны гривы табуна ночного.

В сухой реке пустой челнок плывет.

Среди кузнечиков беспамятствует слово...

(1920)

Слово бесконечно богато возможностями, и, становясь фактом поэзии, оно разными путями превращается в образ. Это может быть образ музыкальный, пластический, ассоциативный, стилистический. Для нас, однако, важно подчеркнуть то общее, что объединяет всех поэтов,- превращение слова в образ.

глава пятая. Ритм

"Раскрыв глаза, гляжу на яркий свет,

И слышу сердца ровное биенье,

И этих строк размеренное пенье,

И мыслимую музыку планет.

Все - ритм и бег. Бесцельное

стремленье!

Но страшен миг, когда стремленья нет."

Иван Бунин

Хаос и космос

Одна из древнейших книг человечества, которая так и называется- Библия, то есть Книга (точнее - "книги"), начиналась с рассказа о том, как Бог из первобытного хаоса создал космос. Хаос - это непроницаемый мрак, отсутствие законов, господство непознанных и непознаваемых случайностей. Космос - это устроенная Вселенная. По библейской легенде, сотворение мира Богом Саваофом - это прежде всего сотворение света: появилось чередование дня и ночи, лета, зимы, весны и осени. В бескрайний, таинственный и поэтому страшный мир был внесен ритм - и этот мир сразу приблизился к человеку, стал доступен его чувствам и разуму, стал обжитым и понятным.

Легенда о сотворении мира из библейской "Книги Бытия" отражает процесс его познания, его приближения к человеку. Разум уловил ритм, ощутил его. А ритм - это порядок, гармония, равномерное и стройное движение. Люди постепенно проникались пониманием того, что окружающая их природа подчиняется законам ритма. Ритмично движется время: день сменяется ночью, ночь - днем, одно время года другим. Ритмично бьется сердце. Ритмично чередуются вдох и выдох. Что такое ходьба? Это движение мышц, ведущее к тому, что мы в определенном ритме переставляем ноги и в таком же ритме размахиваем руками. И чем равномернее мы дышим, тем нам легче идти или бежать. Чем ритмичнее мы движемся, тем нам легче совершать работу - любую, как бы она ни была трудна. В "Анне Карениной" Толстой рассказывает о том, как Константин Левин пошел с мужиками косить, как ему поначалу было мучительно трудно, но как он, втянувшись в ритм крестьянского труда, стал ощущать огромное наслаждение от косьбы. Наслаждение это появилось только тогда, когда он понял красоту равномерной работы:

"Старик, прямо держась, шел впереди, ровно и широко передвигая вывернутые ноги, и точным и ровным движением, не стоившим ему, по-видимому, более труда, чем маханье руками на ходьбе, как бы играя, откладывал одинаковый, высокий ряд. Точно не он, а одна острая коса сама вжикала по сочной траве".

Левин проникается ритмом косьбы, и еще другим ритмом - чередования труда и отдыха. Первый легко ощутить, к нему привыкнуть просто: взмах-другой, взмах-другой, вжик-вжик-вжик... А вот между полосами труда, отдыха, и снова труда, и снова отдыха не сразу ощутишь соизмеримость.

"В самый жар косьба показалась ему не так трудна. Обливавший его пот прохлаждал его, а солнце, жегшее спину, голову и засученную по локоть руку, придавало крепость и упорство в работе; и чаще и чаще приходили те минуты бессознательного состояния, когда можно было не думать о том, что делаешь. Коса резала сама собой. Это были счастливые минуты. Еще радостнее были минуты, когда, подходя к реке, в которую утыкались ряды, старик обтирал мокрою густою травой косу, полоскал ее сталь в свежей воде реки, зачерпывал брусницу и угощал Левина.

- Ну-ка, кваску моего! А, хорош?- говорил он, подмигивая.

И действительно, Левин никогда не пивал такого напитка, как эта теплая вода с плавающею зеленью и ржавым от жестяной брусницы вкусом. И тотчас после этого наступала блаженная медленная прогулка с рукой на косе, во время которой можно было отереть ливший пот, вздохнуть полною грудью и оглядеть всю тянущуюся вереницу косцов и то, что делалось вокруг, в лесу и в поле.

Чем долее Левин косил, тем чаще и чаще он чувствовал минуты забытья, при котором уже не руки махали косой, а коса двигала за собой все сознающее себя, полное жизни тело, и, как бы по волшебству, без мысли о ней, работа правильная и отчетливая делалась сама собой. Это были самые блаженные минуты" ("Анна Каренина", ч.III, гл.V).

Левин, как видим, испытал благотворную силу двух ритмов: малого - и большого, частого - и редкого. Левин ощутил высокое наслаждение и от того, как "коса резала сама собой", и от того, как "наступала блаженная медленная прогулка с рукой на косе...". Первый, частый, совпадал с ритмом дыхания потому он был очень определенно, очень непосредственно осязаем физически. Второй, редкий, давал не меньшую, а даже большую радость, но как ритм он был осязаем гораздо менее непосредственно, его физическое воздействие казалось не столь определенным, не столь осознанным.

Толстой повествует о своем герое, тщательно анализирует его ощущения, его "минуты забытья, при котором уже не руки махали косой, а коса двигала за собой все сознающее себя, полное жизни тело", рассматривает его движения, благодаря которым "работа правильная и отчетливая делалась сама собой". Проза говорит о ритме, но не выражает его напрямую. Иное дело - стихи.

В стихах косьба может воплотиться со свойственной этому трудовому процессу ритмической регулярностью: в них получает звуковое выражение и малый ритм, и большой. Вот как это дано в поэме А.Твардовского "Дом у дороги" (1942-1946):

В тот самый час воскресным днем,

По праздничному делу,

В саду косил ты под окном

Траву с росою белой.

Трава была травы добрей

Горошек, клевер дикий,

Густой метелкою пырей

И листья земляники.

И ты косил ее, сопя,

Кряхтя, вздыхая сладко.

И сам подслушивал себя,

Когда звенел лопаткой:

Коси, коса,

Пока роса,

Роса долой

И мы домой.

Таков завет и звук таков,

И по косе вдоль жала,

Смывая мелочь лепестков,

Роса ручьем бежала.

Покос высокий, как постель,

Ложился, взбитый пышно,

И непросохший сонный шмель

В покосе пел чуть слышно.

И с мягким махом тяжело

Косье в руках скрипело.