Журнал современник - Журнал Наш Современник 2008 #10

• Название: Журнал Наш Современник 2008 #10
• Автор: Журнал современник
• Жанр: Публицистика

---

… А нынче на удивление долго тепло стоит, и пока не пахнет снегами, леса в золоте, у крыльца уж который день вьётся бабочка-траурница, похожая на цыганку-вещунью, колдовски подглядывает за мною чёрными глазами, тонкой кистью написанными на шелке крыльев. Кыш, вещунья, уноси с собою дурные вести!

Картошка давно прибрана, спущена в подполье, над поспевшими расхристанными капустными кочанами резвятся стайки белых капустниц, без устали плодящих червие. Вот и крапивница залетела в баню, плещется крылами на задымленном стекле, наводит шуму и беспокойства дремотному суровому хозяину-бан-нушке. Прежде Покров — большой престольный праздник, неделю гульба; столом-то гостевым хвалились, зазывали в дом друг по дружке, де, пьян не пьян, да в гости к нам. Нынче тишина на деревне, и ничто не сулит гульбы: ни ты в гости, ни к тебе за стол — боятся христовенькие объесть, да и нечем угостить.

Как помнится, даже после войны подобного не знали. Бабушка моя месяц-

два копит провиант, нам рукодано выдаст к чаю по кусочку хлеба да по осколышу сахара, отколет щипчиками от голубой глызы, но сама-то с липкой манпасейкой выпьет чаю чашек шесть, а половину подушечки оставит в блюдце до следующего самовара. Была бабушка мастерицей шить и вышивать узоры на подзорах и занавесках, и так вот, одноглазая, всю ночь корпеет над шитьём и вязаньем, а после, уложив стряпню на чуночки, потащит то рукоделье по деревням, чтобы там обменять на продукт. Да всё скопленное с такой натугою после выставит на гостевой стол, чтобы печенье стояло горою. И лагун браги непременно наварит.

А нынче вот без войны, да в общей разрухе живём; в гости зайти стыдятся. А если и забредет кто, усадишь за стол, а рука за конфеткой робко тянется: как бы в раззор не ввести. А ведь застолье — вековечный поклон богу Радигостю, это по-хвалебная черта русская, что разительно отличает нас от многих племен. Немцы нас расточительными звали за эти вот пиры; они, скопидомы и стяжатели, не знали того сердечного обычая, что всякий в Божий мир отплывает голым, ничего Христу от тебя ненадобе, кроме твоей души. И вот в таких-то застольях очищалась, огранивалась, хранилась радетельная, отзывчивая русская натура. Так неужели забудутся Пирогощи — пир гостей, и Радигости — радость гостей? Ведь усталость от стола, от праведных трудов скоро сольётся и потухнет, но радость от долгой трапезы будет жить долго на сердце. Тихо, безлюдно в деревне, словно бы весь народ утек в могилки. Странная, неопределенная пора, когда всё позади, окончательно изжито, а впереди уже ничего не светит. Не смеются на деревне дети, не играют свадеб, не ярится гармоника, только лишь сосед Сережок Фонин, хватив первача, пытается под ветлою растянуть меха и тут же клюет носом; словно бы осень навсегда попригасила всё радостное, чем питалась из века в век русская душа, с любовью и гордостью глядя на полные закрома, на дровяники, забитые березняком, на подворье и хлевища, где жирует скотина, дескать, хоть и обжорная зима, но и нынче не застанет врасплох. Бывало, закончив тяжкие труды на земле и обойдя приценчиво подворье, удоволенно приговаривал мужик, если у него всё сладилось по уму: "Бог-то он Бог, да и сам не будь плох". И вот поиссяк народ на земле, повыродился, рожать перестал, да и некому. Лишь "не-роботь", что из возраста вышла и осталась при пашне, которую вдруг наскоро поделили меж крестьян на паи, но так странно раскроили на бумаге, что никто землицы дареной пока и в глаза не видывал. Вот и гадай, мужик: какая земля достанется при дележке, да и будет ли она вообще, эта делёжка, иль придется снова за вилы хвататься, чтобы показать русский норов и силою высудить свой кусок? Это для горожанина земля — нечто пространное и неопределенное, неохватное взгляду, даже слишком громадное чудище, "обло и стозевно", чтобы им с расчётом управить, может, даже лишку отхватили предки, а сейчас майся, чтобы довести до ума. Так полагает мещанин, в ком давно потух зов матери земли.

На самом же деле она разнообразна — русская земля: и унывна, щедра на дары и прижимиста — кому какая достанется в наделок… Есть супеси и глина, суходолы и осотные низины, хвощи, болотина, жирные земли, кремень, подзолы, поречные бережины, где трава коню по холку, и пески на веретьях, где ничего, кроме вереска, не растёт, и редкая былка не накормит даже и овчушки… Но по пять гектаров на нос пришлось (это на бумаге), и та бумага запрятана в комод иль шифоньер под смертное, и одна мысль, что наконец-то и тебе досталось изрядно землицы (Господи, на веку такого не случалось), уже греет сердце старухи, что всю жизнь свою ухлопала на колхозном поле, страдая за отечество… Если и были на Руси воистину государственные люди по делу и чувству, то это русские крестьяне. Ещё не предполагая, что их в очередной раз обвели вокруг пальца, они неожиданно для себя почувствовали себя с новой, незнаемой прежде стороны: это они — хозяева земли русской…

Старики пересуживают на лавочке последние новости из Москвы, ждут обещанной прибавки к пенсии, только о ней и разговор. Много и не просят, хоть бы с десяточку накинули. Костерят Ельцина последними словами, но принимают его сторону; вспоминают прежние золотые деньки, когда хлеба было вволю, но ругают Зюганова, боятся от коммунистов новой "подлянки", если те, как случилось в семнадцатом, перехватят власть. Деревня на перепутье: столетьями ходила под хомутом, а тут вдруг пустили на вольный выпас, гуляй — не хочу, никто на работы не гонит, никто не дозорит за плечом — ну прямо рай на земле; но только тот выгон отчего-то оказался на суходоле, где ничего, кроме репья да осота, не растет. Кремлевские пастухи регочут, не снимая с лица подлейшей ухмылки; де, кормитесь, скобари, как хотите; вы хотели свободы — так получите её, распоряжайтесь

по своему уму и выбору, а мы умываем руки… А по телевизору ненастье сулят. Москва кипит страстями, откуда только и взялось в ней норову, хотя казалось уже, что всё давно перехвачено ростовщиком. Новые герои вспухают, как пузыри на дрожжевом тесте, они — властители чувств, Минины и Пожарские, витии, бросающие в толпу пламенные призывы и клятвы; но дела нет, и вожди скоро упадают в безвестность, как не выбродившее в квашне тесто; из окна деревенской избы столичный мир кажется сказочным, придуманным словно бы специально для потехи простеца-человека, для его забавы разоставили шутовскую сцену с картонными лицедеями. Живя в деревне, я невольно покрываюсь шкурой крестьянина и принимаю его направление житейского ума. С одной стороны, вера в святого Георгия на коне вот явится с небес и разом наведет на Руси порядок; с другой стороны — напрасно народ ерестится, сбивается в толпы и вопит об утраченной правде и нажитке; ничего уже не сломать и не вернуть, всё в Москве решат без нас. "Украл, не поймали — Бог подал. Украл, поймали — судьба подвела". А раз никого не словили, не посадили за воровство в тюремку, значит, Бог за них. Для столицы крестьянин нужен лишь в ярме, в тугом хомуте и стальных удилах. Худо верится в истинность намерений и чистоту чувств, много лицедеев, ловцов счастья, похвальбы, игры на публику, незрелости мыслей; каждый правит в свою сторону, верит только своему слову, высказанному впопыхах, и старается сани родного отечества отчего-то повернуть к оврагу, чтобы там, в сыри и хляби, обломать окончательно оглобли и загинуть…

Боже мой, глядя на эти картинки, душа невольно идёт вразнос: то стонет и плачет, то, увидя родное знакомое лицо, вдруг обретает уверенность, что все непременно вернется в прежнее русло, и жизнь примет верный православный лад, когда воистину все на Руси станут друг другу крестовыми братьями. То вдруг с экрана донесется призыв, лишающий сна: "Если дурные люди сбиваются в стаю, то и добрые люди должны объединяться" — и сразу почудится, что этот толстовский глас наконец-то найдёт подтверждение. И невольно подумаешь с недоумением: если добрых людей на свете больше, как нас уверяет церковь, то почему они не сбиваются в дружины, а рассыпаны по машинам и радам, по-за далями и хребтами, и никак не докричаться до них? Какое-то, знать, коварство задумано Господом, чтобы нас окончательно сбить с ума иль наставить во спасение души. Иль вот бродит по Москве генерал Руцкой с двумя чемоданами компромата на новоиспечённых и самозваных господ, и никто в Кремле не бросается искоренять скверну, но устраивают вокруг лишь глум и насмешку. Значит, иль в чемодане туфта, иль во власти все вор на воре. И приходит на ум, что эти красивые, верные в сущности слова о чести и достоинстве, — лишь раскрашенная маска, которою прикрываются в разгуле дьявольского карнавала, чтобы никто не узнал истинного лица: такое уж настало время, когда люди дурных наклонностей о себе имеют мнение, как о правдолюбцах и доброносцах, ибо у них своя, кагальная шкала ценностей, скрытая от прочих своя правда и доброделание только для своих…

2