Журнал современник - Журнал Наш Современник 2009 #2

• Название: Журнал Наш Современник 2009 #2
• Автор: Журнал современник
• Жанр: Советская классическая проза

---

- Что ж ты это, Егор, делаешь? Тебе от матушки угощение принимать, а не тебе ее угощать!

- Ан, не так, - сказала бабушка, - я к ним, к малым, в гости пришла. Чем-то они меня угостят?

Брат подал ей половинку груши и просто сказал:

- Покушай, бабушка. Ты какая-то неедучая: ничего не ешь!

А Егорушка подбавлял в блюдечко с чаем сухариков и кусочков груши и придвигал к бабушке, ласково причмокивая языком. Бабушка наклонилась и сделала глоток из блюдца:

- Вкусный у тебя чай, Егорушка! Он в ответ закивал головой.

Бабушка отведала и от братниной груши, и от тонкого пшеничного сухарика с медом, который я предложил ей.

- Сладкие же у вас сласти, - сказала бабушка, - и не едывала я таких…

* Паглиночки (пагленок, паголенок) - голень чулка.

- Бабушка, ты еще попробуй! - крикнул радостно брат, предлагая ей смокву. - Ты, бабушка, у нас побудь.

И мы все трое - Егорушка, брат и я - принялись угощать и бабушку, и Параскевушку, и монаха и монахинь - нашим чаем, нашими сухариками, нашими дулями. Брат совсем разошелся.

- Бабушка, ты гостит у нас! - сказал он, обняв ее рукой. - Я тебе что расскажу…

Я знал, что брат хочет рассказать бабушке. Это были две вещи: первая - в том, что он строит теперь в саду крепость и войску приготовлены ружья - стволы высоких подсолнухов; и другая - спросить самое бабушку - про кота… Это было самое важное. Брат говорил мне, что сам спросит бабушку. Об этом был у нас с ним "уговор, лучше денег".

- Гощу, гощу у вас, милые, - отвечала бабушка. И брат раскрыл уже рот, чтобы спросить про кота. Это было важнее, чем рассказ про вооружение подсолнухами…

Но в это время вошла мама и чуть не всплеснула руками, завидев бабушкин чай, которым угощал ее Егорушка, и сообразив сразу, что уж не мы у бабушки в гостях, а она у нас, и хозяйничаем мы…

- Тетушка, - сказала мама, - отец протоиерей вас ждет, и Митрофа-на Егорыча сын, и дама какая-то…

- Иду, иду, матушка Аночка, - виновато заторопилась бабушка, вылезая из-за стола, но тут же поклонилась нам и сказала ласково:

- Ну, спасибо вам, добрые хозяева, за чай, за сахар, за привет - за совет…

Мама с бабушкой ушли, и вышла к ним Параскевушка, а Марьюшка скоро прибежала за няней.

- Будьте умники, - сказала няня, уходя, и боязливо посмотрела на Егорушку. Но он достал из кармана еще кусочек воску - и лепил из него что-то. Что будет? Мы смотрели с братом.

- Монах, - шепнул я брату.

- Монашка, - отвечал он. Отец Евстигней глянул через стол на воск и сказал:

- Схимник*.

- Что такое схимник? - спросил я.

- У бабушки спросите! - сказала монашка с волосиками.

- А вы не знаете? - сказал я.

- Знает, батюшка, знает, - сказала старшая монахиня, - да мы не ответливы.

- А я не хочу про схимника, - внезапно и решительно объявил брат, - я хочу про тихого зверя…

- Ах, ты, мой кормилец, - обрадовался монах, - вспомнил, бабинь-кино послушанье мне напомнил. Ну, изволь, изволь.

Брат придвинулся к нему ближе, а монашки посторонились и сели поодаль и сначала слушали, а потом задремали. Егорушка же все лепил свое.

- Видишь, разумный, что матушка вспомнила. Я тридцатый год в монастыре живу, а тогда только жить начинал, молод был, только подрясник надел…

- А у вас были дети? - вдруг перервал брат.

- Нету, милый, нету, у монахов детей не бывает.

- Они неженатые?

- Вот, вот, милый, неженатые.

- Им скучно?

- Они с Богом, с Богом, милый, весело.

- И вам весело?

- Я грешный, милый: грехов у меня много.

Я дернул брата незаметно за рубашку. Мне хотелось слушать.

* Схимник - монах, принявший схиму: великий ангельский образ, монашеский чин, налагающий самые строгие правила.

- И вот, летнее время, выпросился я у отца игумена на богомолье, в Соловецкий монастырь, к окиян-морю.

- Там монахи на лодках плавают?

- На кораблецах малых…

Я опять дернул брата, и он замолчал.

- И вот иду я долгие дни, то с мужичками по пути, то с богомольцами, то один. Леса пошли дремучие. Птицы поют, и всякий цветок на своем месте, где ему положено Богом, цветет: иной при дороге, другой на болотце, третий на луговинке, - синий, белый, желтый: кто покрасил? И все благоухают, каждый с своего места. И птички поют: и тоже, каждая с своего места Бога хвалит: иная на виду человеческом, другая в лесной глубине, а третья в синем небе высоко, человеку незримо. Всякое дыхание да хвалит Господа! Без слов оно это слово Божье разумеет и исполняет. Иду это я дорожкой узенькой - и вдруг примечаю: на дорожке - лапотки лежат новешеньки. Чьи? думаю. Кто забыл? Поглядел, а в стороне стоит туесок пустой.

- Что такое туесок? - спросил я.

- А это, милый, с обрубка березового бересту цельную снимают да днище и крышку к ней приделают - и служит вместо ведра… Увидал я туесок - подумал: неспроста это. Поглядел вокруг - и примечаю, что будто трава, как тряпочкой, примята. Пошел я в гущину лесную по примятой траве и шел долго. Лес потемнел, и стал я, милые, бояться зверя. Медведи в той стороне лютые: выходят на дорогу и медвежат выводят, и играют на страх человекам. И боюсь, боюсь: ноги подгибаются, и куда, думаю, иду? Вернусь назад! Обернусь и не вижу, где трава примята, где нет: всюду густота. Присел я около сосны, на мху, и заплакал. Вдруг - затрещало вокруг меня, захрустело; лесолом пошел. Понял я, кто идет. Упал я лицом в мох, зарылся лицом до ушей, не дышу, творю молитву, лежу, яко мертв. А зверь надо мной наклонился, дохнул на меня теплым дыханьем своим, лизнул в затылок - и прочь удалился, и слышу: далеко уж ломит свой лесо-лом. Встаю я. "Господи! - думаю, - зверь мимо прошел, не тронул. Нет, что я! Тронул - языком лизнул: дескать: "на вот тебе: знай, что знаю я, зверь дикий, что ты - человек, и тебе знать даю, но мимо иду и не врежу тебе". Понял я, милые, звериную эту думу, благодарю Бога, слезы в глазах стоят, а сам вопрошаю себя: "Откуда же это здесь зверь тихий? Откуда зверь милостивый?" А сам все иду в чащобу - и не вижу, что пришел уж: стою на полянке, иван-чай розовый, точно сеянный, колышется ласково, а посреди - избушка, а перед ней пень выкорчеванный, а на пне - старец сидит и с улыбкою меня к себе манит. Пал я на колени, благословился у него - молчу, смотрю в лицо его: светел лик и тих… И сказал он:

- Как ты, раб Божий, дошел доселе? Зверь тебя не потревожил ли? А я думаю: "Смею ли сказать: потревожил! Не обласкал ли он меня,

трусливого и глупого?"

- Нет, - отвечаю, - отче, не потревожил меня никто. Зверь у вас тихий.

Он улыбнулся мне, и еще подобрело его лицо:

- Это ты хорошо сказал, раб Божий: у нас зверь тихий весь.

И - зорко так на меня посмотрел, и я смутился, а он спрашивает:

- А видал ли ты его?

- Кого, батюшка?

- Тихого зверя.

И вижу я, что все ему ведомо. Не смею на него смотреть. Потупил голову. А он опять спрашивает и будто смеется:

- А туесок видел? а лапотки?

- Видел, - говорю.

- Глупый ты. Удивление какое нашел! Туесок да лапотки нас кормят: сплетем их здесь, сготовим, на дорогу положим - придут боголюбцы, возьмут что кому надо, а нам хлебца оставят.

- Да ведь хлеб-то, батюшка, зверь съест.

- Глупый ты какой, непонятливый. Говорю тебе: зверь у нас тихий. Никого не съест.

И поверьте, милые, обернулся я на поляну - и никогда я столько птиц не видал: всем в охотку, видно, здесь гнезда вить. И поют, поют. Ввел меня старец в келейку, а там на лавке другой старец - еще старей первого - лежит, будто дитя малое, - и четки перебирает, а глаза закрыты. Ужаснулся я.

Посадили меня старцы за стол, дали хлеба с солью, да воды ключевой, да морошки лесной, я ем, а в окно кто-то торк, торк. Обертываюсь: вижу голова лосиная. Приподнял старец окошко - и подал сохатому ломоть хлеба… А я молчу. Дивлюсь. Опять тихий зверь, думаю.

И пробыл я у старцев час, - благословили меня оба, указал дорогу младший, поклонился низко и сказал:

- Теперь ступай. Никто тебя не тронет. Тихий ангел тебе в путь.

И ушел от меня. А я на дорогу вышел, к лапоткам и туеску, а их уж нет: вместо них лежит круглый хлебец ячменный да кошелка стоит, а в ней сот два меду, пук свечечек восковых да щепотка ладану. Нагнали меня богомольцы - и пошли мы на Сию, к угоднику Божию Антонию.

Монашки обе дремали возле пяльцев, брат, оперши щеку рукою, не отрываясь, смотрел на монаха, а мне Егорушка совал в руки восковую фигурку.

- Вот, милые, - сказал отец Евстигней, - исполнил я бабинькино послушание: рассказал вам про тихого зверя. Больше ничего не знаю.

Егорушка поднялся с своего места, перекрестился на образ и, бормоча что-то про себя, вышел было из комнаты, показался опять на миг, сделал земной поклон - и ушел…

Брат спросил:

- А медведь был большой?

- Не видал, милый, - отвечал отец Евстигней. - Трусоват был Ваня бедный.

- Какой Ваня?

- Да я был Ваня. Я же и трусоват. Такой стих есть.

В это время вошла няня с Параскевушкой, а монашки у пялец очнулись от липкой дремоты и всполохнулись:

- К вечерне, гляди, скоро зазвонят, а мы еще у матери Надежды не были. У нас к ней от матери казначеи поручение.