Хуан Мирамар - Личное время

• Название: Личное время
• Автор: Хуан Мирамар
• Издательство: Ніка-центр
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 2007
• ISBN: 978-966-521-441-0

Те, кто читали фантастические романы Хуана Мирамара «Несколько дней после конца света» и «Секретный сотрудник», конечно же, сразу узнают этого немного усталого, немного угрюмого, немного ироничного интеллигентного человека – профессора университета и бывшего секретного агента Рудаки. Он идет, подгоняемый бесстрастным временем, размышляя о прошлом и с грустью наблюдая за настоящим. И вдруг… Представьте себе, что, открыв старую, ничем не примечательную дверь, вы оказываетесь в своем прошлом. Именно этот секрет проникновения передал перед смертью нашему герою таинственный Хиромант. И вот тут-то начинаются настоящие приключения…

---

Сначала это была комната, похожая на больничную палату, но не совсем – мебель была не больничная и никаких медицинских приборов в ней не было. К Рудаки приходили посетители: бородатый в белом халате, должно быть, врач и еще один, вертлявый такой, без бороды – тот приходил реже. Бородатый говорил на каком-то странном языке, который Рудаки не понимал, хотя тот упорно продолжал на этом языке говорить. Вертлявый говорил по-английски – плохо, но понятно, а вообще разговоры с вертлявым были какие-то смутные и суть их от Рудаки ускользала. Когда посетители уходили, Рудаки шел во сне в другое помещение, больше первого, где стоял огромный цветной телевизор. Ребята говорили, что в Америке есть цветные телевизоры, но этот был какой-то очень уж большой и страна была явно не Америка. Еще запомнилось из этого сна, что звали его во сне странным именем «Реквизит».

13. Реквизит

«Солнце село за рекой, за приемный, за покой. Приходите, санитары, посмотрите, я какой!» Эта дурацкая песенка про московский сумасшедший дом – Канатчикову дачу, – которой давно когда-то научил его один приятель-москвич, все время звучала в голове Рудаки как постоянный фон происходивших с ним в последнее время событий. Песенка про сумасшедший дом была этим событиям очень кстати.

Заведение, в котором он сейчас пребывал, и было сумасшедшим домом, правда, как стали говорить в новом времени, «продвинутого типа»: не было тут смирительных рубашек, «палат номер шесть» и дебильно-бандитского вида санитаров со шприцами и полотенцами, но тем не менее был это самый настоящий сумасшедший дом или официально: «Психоневрологическая клиника доктора Кузьменко». И доктор Кузьменко собственной персоной как раз возник на пороге «апартаментов» Рудаки.

Палаты здесь называли «апартаментами», хотя этого названия большая комната с кроватью, шкафом, столиком и тумбочкой едва ли заслуживала, зато название было «шикарное», в стиле «гидроаналитического метода», с помощью которого лечил страждущих доктор Кузьменко. Метод этот заключался в том, что пациентов часто купали, хорошо кормили, а в остальном они были предоставлены самим себе, кроме ежедневных бесед с самим доктором. С этой терапевтической целью он и возник сейчас в «апартаментах» Рудаки. Если бы не глаза, доктор Илько Вакулович Кузьменко был бы поразительно похож на доброго Деда Мороза: окладистая борода, румяные, пухлые щечки, красный нос пуговкой – для полноты картины не хватало только красного колпака на лысине, своим цветом напоминавшей цвет этого самого колпака; возле глаз у него были лучики добрых морщинок, и только глаза – светло-серые, почти белые – смотрели холодно и подозрительно.

«Служба», – подумал Рудаки, когда увидел эти глаза впервые, и потом некоторое время продолжал думать, что доктор Кузьменко агент Службы, но сейчас уже окончательно убедился, что доктор – это мафия, та самая мафия работорговцев, ради которой Рудаки здесь находился.

– Но й як ми ото сьогодні почуваємось? – ритуально поинтересовался доктор Кузьменко на языке Независимой губернии.

– Не понимаю, – также в соответствии с ритуалом ответил по-английски Рудаки и стал слушать тоже ставшую уже своего рода ритуалом ежедневную проповедь доктора, которая, как обычно, сводилась к тому, что Рудаки с каждым днем становится все лучше, что все его анализы приходят в норму (никаких анализов он не сдавал), что еще немного водных процедур по методике доктора и можно будет говорить о выписке.

Повторяя время от времени «I don't understand» или «I don't speak Russian» – надо было делать вид, что он принимает язык Независимой губернии за русский, – Рудаки думал: «Когда же они наконец предложат контракт?». Но контракт и на этот раз ему не предложили, и добрый доктор ушел, сказав напоследок бодрым тенорком несколько слов по поводу того, что амнезия вылечивается – нужно только время и, может быть, скоро Рудаки вспомнит, кто он и откуда.

– До побачення, пане Реквизите, – сказал, прощаясь, доктор Кузьменко и покинул «апартаменты».

В психушке Рудаки называли Реквизитом. Этикетка на подкладке пиджака с надписью «Театральный реквизит, инв. № 105» была единственной информацией, которую им удалось о нем получить. Ни кто он, ни откуда, Рудаки не помнил (они считали сначала, что он притворяется, но потом поверили); ни по-русски, ни на языке Губернии он не говорил, но вел себя спокойно, не буянил, и персонал клиники относился к нему в общем неплохо.

Он говорил по-английски и иногда по-арабски, и это сбивало с толку Викентия Уманского – второго посетителя «апартаментов» Рудаки.

«Этот точно сотрудник Службы, – у Рудаки не оставалось на этот счет сомнений уже после первого визита г-на Уманского, – причем Службы местной, губернской». Об этом говорило все: и плохой, с ужасным прононсом английский, и наглость облеченного некоторой властью провинциального чиновника, и дорогие костюмы, и даже постоянно исходивший от него запах немытого тела, который в сочетании с дорогими костюмами и не менее дорогим одеколоном был особенно противным.

«К счастью, это не моя Служба, – тихо радовался Рудаки, – и хотя хрен редьки не слаще, все же лучше моя международная редька, чем этот доморощенный хрен». И иногда он с ужасом думал, что если Международная служба, которая, скажем так, завербовала его, сообщит о нем Службе местной, тогда конец операции, но не это было главное, не это его волновало, а собственный неизбежный провал, если хоть какая-нибудь информация о нем просочится в местную Службу, провал, после которого его непременно убьют, если не мафия, то товарищи из Органов.

«Пора бы уже и Викентию прийти», – подумал Рудаки, когда Кузьменко ушел. Обычно визиты доброго доктора и заботливого гэбэшника следовали друг за другом. И действительно, как только он раскрыл «Вопрос крови» Йена Ранкина, который принес ему для развлечения Уманский, как раздался стук в дверь и на пороге возник сам заботливый гэбэшник и спросил на школьном английском:

– May I come in?[40]

– Ахлейн ва сахлейн, йа сиди,[41] – ответил Рудаки для разнообразия по-арабски и быстро добавил на английском: – Обычно воспитанные люди ждут ответа на стук и только после этого входят.

Но Уманский то ли не понял, то ли решил не обращать внимания на строптивого «клиента». «Скорее всего, не понял», – подумал Рудаки, а Уманский изобразил на своем хмуром, скуластом крестьянском лице улыбку и спросил на том же школьном английском:

– Как вы себя чувствуете?

– Не хуже и не лучше, – ответил Рудаки, стараясь говорить неразборчиво, чтоб смутить сотрудника Органов Независимой губернии, но того смутить было трудно и он продолжил по давно уже сложившемуся сценарию.

Рудаки не слушал, так как хорошо уже знал, о чем будет говорить Уманский, а говорил тот обычно, что благотворительный фонд, который он якобы представляет, организация, конечно, не бедная, но платить бесконечно за лечение и содержание своих клиентов не в состоянии и потому рассчитывает на их понимание и поддержку.

Неплохо было бы, продолжал он, чтобы Рудаки вспомнил, кто он и откуда, тогда семья могла бы позаботиться о нем, оплатить хотя бы частично его содержание или забрать его домой. И ему было бы хорошо, и семье.

Эта часть сценария обычно злила Рудаки – он и сам больше всего на свете хотел бы вернуться домой, поэтому и на этот раз не сдержался и сказал зло, специально используя сложную форму английского сослагательного наклонения:

– Если бы я смог вспомнить, разве сидел бы я здесь – я бы уже давно был дома?!

– Что? – естественно, не понял «независимый» гэбэшник.

– Ничего, – грубо ответил Рудаки, и помаявшись еще немного, Викентий Уманский стал прощаться.

– Гуд бай, мистер Реквизит, – сказал он на своем губернского разлива английском.

– And fare thee well, my only luve,[42] – процитировал ему напоследок Бернса Рудаки, и когда дверь за ним захлопнулась, стал в сотый – да куда там в сотый! – в тысячный, наверное, раз думать о своем незавидном положении и искать выход.

Началось все с приятного и даже радостного, можно сказать, события – в городе неожиданно появился Толя Шитов. Рудаки потерял с ним связь лет тридцать назад, когда был Шитов молодым, смешливым, веснушчатым. На Специальных курсах был он зачинщиком всех курсантских проказ и потому постоянно находился в «черном списке» у майора Упырикова. Потом воинская судьба раскидала их по разным странам. Говорили, что Шитов служил где-то в Африке: то ли в Конго, то ли в Анголе, будто бы при отряде нигерийских наемников у ангольских повстанцев, потом был где-то в Европе в резидентуре, правда, где именно, никто не знал, а потом Рудаки перестал получать о нем какие-либо известия и почти забыл то время, когда их койки стояли рядом в курсантской казарме. И тут он неожиданно позвонил, сказал, что приехал в город ненадолго и надо бы встретиться.

Встретились они в кафе «Легрос» – любимом заведении Рудаки – недалеко от Университета, и встреча их проходила так, как проходят все встречи старых друзей, не видевших друг друга почти тридцать лет.