Вера Панова - Собрание сочинений (Том 3)

• Название: Собрание сочинений (Том 3)
• Автор: Вера Панова
• Издательство: Художественная литература. Ленинградское отделение
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1988

В том вошли произведения «малой прозы» В.Ф.Пановой — повести и рассказы 1949–1972 годов:

— Ясный берег (Повесть)

— Сережа: Несколько историй из жизни очень маленького мальчика (Повесть)

— Валя (Рассказ)

— Володя (Рассказ)

— Листок с подписью Ленина (Рассказ)

— Мальчик и девочка (Кинорассказ)

— Трое мальчишек у ворот (Рассказ)

— Рабочий поселок (Киноповесть)

— Сестры (Рассказ)

— Конспект романа.

— Про Митю и Настю. Попытка заглянуть в сердцевину бутона.

— Сергей Иванович и Таня (Быль)

_______________

Составление и подготовка текста А. Нинова и Н. Озеровой-Пановой.

Примечания А. Нинова.

---

— Галя-Галя! — вне себя крикнул Сережа, вскочил и бросился к борту, у которого сидели девочки. За ним бросился Васька. Челн качнулся, хлебнул воды, ребятишки, как горох, посыпались в воду.

Все это произошло в одну секунду. Лукьяныч и опомниться не успел. Он сидел один в пустом челне, челн, успокаиваясь, раскачивался все тише, в осинах кричали галки.

— Ааах! — сказал Лукьяныч и стал срывать с себя сапоги. Лихорадочно разуваясь, осматривался: к челну, вытаращив полные ужаса черные глазенки, по-собачьи плыла Фима.

— Не сюда! Не сюда! — крикнул Лукьяныч. — К берегу плыви, тут отмель близко! Челн все одно уйдет!

Фима деловито повернула и поплыла к берегу.

— Молодец! — крикнул ей Лукьяныч и прыгнул в воду.

Рядом вынырнул Васька, сплюнул, высморкался левой рукой — правая держала за волосы Сережу.

— К берегу! — сказал Лукьяныч. — Доплывешь?

— Еще чего спросите! — отдуваясь, сказал Васька и поплыл, гребя левой рукой.

— Где Надя? — крикнул Лукьяныч вслед. Васька не ответил, должно быть, ему приходилось трудно. Лукьяныч нырнул, вынырнул метров на пятьдесят ниже, огляделся: вольно качаясь, перед ним уплывал челн, а за челном плыла шляпа — течение играло концами лент. «Шляпу не могло сорвать, — сообразил Лукьяныч, — она на резинке, под самый подбородок резинка. Где шляпа, стало быть, там и голова…»

…Он вытащил Надю на берег посиневшую, бесчувственную. Стал ей делать искусственное дыханье — ее вырвало водой, она стала дрожать, глаза открылись. Песок под нею размокал, растекался жидкими струйками… И как она не пошла на дно, не умея плавать? Может быть, по привычке, бессознательно перебирала ногами… Эх, танцевать научили, плавать не научили, воспитателиии!

Подошел мокрый Васька. Вдали на берегу виднелись две убегающие маленькие фигурки — Фима и Сережа.

— Я их послал домой, — сказал Васька. — Велел, чтоб бегом бежали. Простудятся еще. Девчонка сама выплыла…

Лукьяныч смотрел вслед челну. Челн был далеко — словно пробка, кружась, уплывала по реке. Лукьяныч затопал босыми ногами и застонал…

Прежде чем они добрались до города, им навстречу уже бежали люди: увидели мокрых, испуганных детей, расспросили их и бросились на помощь. Надю забрали в больницу. Фиму вместе с Сережей отвели к тете Паше. Тетя Паша встретила их на углу. Она сама тряслась, как в лихорадке, но была распорядительна и говорила твердым голосом. Марьяны не было дома. Детей уложили в постель, напоили горячим молоком, обложили горячими бутылками. Лукьяныч отказался от медицинской помощи, велел тете Паше истопить баню и купить пол-литра водки.

— Водки! — говорила тетя Паша. — Аспирину лучше выпей. Никогда не пил, куда тебе пол-литра? Челн — бог с ним, пропади он пропадом, вот сапоги-то хорошие жалко!

Но Лукьяныч ничего не хотел слушать и ни о чем разговаривать. Кликнул Ваську, велел и ему париться в бане и пить водку: «Пей, орел!» Вышел из бани свекольно-красный, лег в постель и до ночи стонал от стыда и горя.

В этот день Алмазова с утра не было в совхозе.

Прибыл из Ленинграда станок для черепичного производства. Совхозный механик, сопровождавший станок, примчался со станции в панике: железнодорожное начальство велит освобождать платформу, снимать станок без промедления, времени дают четыре часа. А как его, черта, снимешь, когда в нем восемь тонн весу. Коростелев велел подать грузовик и поехал на станцию с Алмазовым, механиком и двумя плотниками. Следом трактор ЧТЗ потянул площадку, заранее изготовленную для перевозки станка.

На запасных путях, за каким-то забором, в закутке, стоял на платформе станок. Алмазов осмотрел его и нашел, что иначе не снять, как спустив по слегам. Там же, в Кострове, одолжили у кооперации бревна и сбили слеги. Работая впятером ломами, как рычагами, поставили станок на рельсы и по рельсам подвели к слегам. По слегам станок перешел на площадку… Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается — в назначенный железнодорожниками срок все равно не управились, только часам к пяти вернулся Алмазов домой.

Ни Тоси, ни детей не было. «И посплю же я сейчас!» — подумал Алмазов. Есть не хотелось — в Кострове заправлялись, директор угощал в станционном буфете. Только воды выпил, свежей, прохладной: наклонил ведерко и прямо из ведерка пил — долго, жадно. Разделся, переменил белье, лег на кровать, с наслаждением распрямил тело — сейчас бы уснул, но вдруг постучали. Пришел парнишка из стройбригады и принес письмо. Конверт мятый, на конверте ни марки, ни настоящего адреса, просто написано карандашом: совхоз «Ясный берег», Алмазову. Парнишка сказал, что письмо принес еще утром незнакомый человек, велел передать срочно и только в собственные руки; бригадные ребята несколько раз забегали к Алмазову, но не заставали. Алмазов разорвал конверт, прочел…

— Ладно, — сказал он. — Иди.

Когда парнишка ушел, он перечитал короткую записку, окончательно все понял и дрожащими руками стал одеваться.

Какие шутки шутит судьба! Она в Кострове со вчерашнего вечера, ищет его, зовет повидаться, а он полдня провел в Кострове, и они не встретились.

Уезжает вечерним поездом. Поезд отходит в одиннадцать. Сейчас полшестого, не больше. Успею. Увижу.

Был уже за порогом, вдруг заметил, что плохо надета портянка, сапог трет ногу. Этак через два километра охромеешь и никуда не дойдешь. Вернулся, надел портянку как следует. Можно идти.

По той же дороге, по которой он сегодня дважды проехал на грузовике, в Кострово и обратно, он шел теперь пешком, солдатским ровным шагом, выбрасывая руки.

Он считал, что она и думать о нем забыла. Уславливались, что будут друг другу писать, до востребования. Он написал два письма, она не отозвалась ни словечком. Сколько ни справлялся в городе на почте — ничего не было на имя Алмазова.

А тут позвала: «Извещаю тебя, что я нахожусь на станции Кострово, проездом, вчера вечером приехала и сегодня вечерним поездом еду дальше, приходи непременно, для той цели задержалась на сутки, чтобы повидаться».

Чтобы повидаться!

«Меня женщина пустила переночевать, так что ищи меня в общежитии железнодорожников, шестая комната во втором этаже. Остаюсь любящая тебя…»

Остаюсь любящая тебя. Была и осталась любящая. Рана моя вечная, незаживающая! Как же, как же я был там, в двух шагах от этого самого общежития, в двух шагах от тебя, и не знал, и не встретились…

Снится, что ли?

В незнакомой, чужой комнате сидит дорогая женщина, любовь, друг, жена. Она готова в путь: увязанная в холст корзина у ее ног, черная в розанах шаль наброшена на плечи. Венцом сияют вокруг лица туго уложенные косы.

Младенец спит у нее на коленях.

— Сын?

— Сын.

— Сколько ему?

— Семь месяцев скоро.

— Звать как?

— Егорушка, Егорка. Егорий означает — победитель.

Слов у них мало. Что тут слова. Только смотрят друг на друга не отрываясь.

— Далеко едешь?

— Далеко. К свекрови.

— Какой свекрови?

— Мужней матери. Она ласковая ко мне. Ребеночка хочет повидать.

Что ж это такое — бабья подлость или бабья высшая мудрость?

— Получила отпуск — дай, думаю, съезжу к старухе, погощу.

— Не гадал уже видеть тебя.

— Надумала повидаться. Соскучилась… Здешняя хозяйка очень хорошая, в комнату пустила и билет мне перекомпостировала, якобы я с ребеночком отстала от поезда… Письма скучные твои.

— Письма что.

— Все-таки пиши иногда.

— А ты?

— Я плохо пишу.

— Ты замечательно пишешь!

— Откуда ты знаешь?

— Записку твою читал.

Она засмеялась:

— Глупый…

И уголком шали смахнула слезинку.

— Ничего, родной, не поделаешь. Трудно, а надо пережить. Ты молодцом смотришь, загорел, поздоровел… Твои живы-здоровы?

— Ничего.

— Мой вахтером служит, приспособился к делу. У нас же на заводе, в проходной. Все помаленьку образуется…

Стукнули в дверь:

— К поезду выходите, время.

Она встала.

— Эко горе, не покормила. Придется в поезде покормить. Вот чайник, ты мне наберешь кипятку? Люблю ездить, а с ребенком хлопотливо все же, особенно летом: сквозняки.

— Слушай! — сказал он. — Что я хотел тебе сказать?.. Да: я больше не согласен переносить, чтоб ты не писала. Знать, что ты на свете живешь, и то ладно.

Она поднесла к нему спящего ребенка и строго сказала:

— Поцелуй его.

Он поцеловал маленькое теплое личико. Судорога свела горло…

— Прощай. Пиши веселей. Может, еще удастся свидеться через сколько времени…

…И поезд ушел.

И вот и все.

Шагай, Алмазов, обратно.

В пути он почувствовал страшную усталость и присел отдохнуть на холмике у дороги.

Пепельный, светлый вечер лежал над полями. Тихо качались травинки. Кузнечик трещал. Сиротливо показалось кругом Алмазову, и сиротой бездомным почувствовал он себя.