Иозеф Томан - Дон Жуан. Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры

• Название: Дон Жуан. Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры
• Автор: Иозеф Томан
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1973

Роман «Дон Жуан» (1944) написан чешским писателем Иозефом Томаном (р. 1899 г.). Повествование о жизни графа Мигеля де Маньяра, прозванного севильским людом «доном Жуаном», позволяет автору рассказать не только об Испании XVII века, но и высказать свое отношение к современности. В момент появления роман прозвучал протестом против фашистского «нового порядка» захватнических войн и фанатического мракобесия.

---

А Севилью уже взволновали быстролетные слухи.

— Стало быть, дон Флавио пал не от руки убийцы, а в честном поединке?

— Да, так все говорят — был поединок.

— С кем? С кем?

— Точно неизвестно…

— Да нет, кум, известно. В последний раз его видели, когда он входил во дворец Маньяры.

— Чепуха. Дон Томас был его лучшим другом…

— Да, но сын Томаса, сеньор…

— О! Дон Мигель? Вот, быть может, и след!

— А что такое, сеньор?

— Разве вы не знаете, что дон Мигель и донья Изабелла…

— Конечно, это всем известно, но в какой связи с этим поединок?

— Черт их знает, какая-нибудь связь да есть, попомните мои слова…

Языки горожан проворно перекатывают клубок клевет, шепотков, намеков, раскручивая, разматывая его с удивительной быстротой.

Ничто не мешало связать слухи о поединке со слухами о соблазнении Изабеллы — и вот уже на следующий день какой-то бродяга впервые пел на углу Змеиной улицы песенку о Мигеле де Маньяра, втором доне Жуане Тенорио, который соблазняет всех женщин подряд и бьется на шпагах с отцом любовницы.

А так как мир легковерен и доступен злорадству, в особенности там, где речь идет о больших господах, то и певец наш стяжал немалую кучку мараведи за свою насмешливую, издевательскую песенку.

Перед рассветом Грегорио проводил Мигеля и Каталинона за городскую черту.

Едва проехали Кордовские ворота, встретили человека, закутанного в длинный Плащ.

— Благородный сеньор, ваша милость, так рано, и уже на прогулку? — спросил закутанный, и тихий смех донесся из-под его капюшона. — Это похоже на бегство согрешившего…

Мигель схватился за шпагу, но Грегорио удержал его руку.

— Купите индульгенции, ваша милость, — пробормотал закутанный незнакомец. — Купите святые реликвии, и вы обеспечите себе прощение грехов и спасение души. За один только кварто можете поцеловать кость руки святого Иакова. Это приносит радость. А вот за двойной реал — три дюйма веревки повешенного, на счастье…

Мигель молча проехал мимо, но старый философ, ради любви к грешному, подавил свое отвращение к суеверию и вернулся.

— Дай-ка мне эту веревку, — сказал Грегорио, протягивая два реала.

Догнав потом Мигеля, он тайком засунул обрывок веревки в его седельную сумку и простился с ним, как отец с сыном.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Вечерняя сырость пробирает до костей, снежные хлопья, подхватываемые ветром, кружатся в воздухе, все ниже и ниже, пока не прилепятся к какому-нибудь предмету, и тогда медленно тают, и от белых цветов мороза не остается даже запаха, только капли воды да влажные пятна.

Горы тянутся слева направо. Освещение поминутно меняется: когда луна прорывает тучи, обложившие небо, туманную мглу чуть озаряет ее желто-серый отсвет. Сьерра-Арасена дрожит в полусне от холода.

Луна почуяла — в пустынном краю пахнуло человечьим духом; выкатила из-за туч свое холодное око, увидела двух всадников, взбирающихся в гору по каменистой дороге. Луна видит их со спины. Замечает, что усталые лошади едва перебирают ногами, а всадники, закутанные в длинные плащи, сидят в седлах, сгорбившись от изнеможения.

— Остановимся мы когда-нибудь, ваша милость? — едва шевелит губами Каталинон. — У меня губы окоченели, слова не выговорю. День да две ночи в седле почти без передышки, и черт его знает, что-то будет сегодня…

— Крепись, — коротко отвечает Мигель.

— Отродясь хотел я жить тихо, незаметно, отродясь не любил спешить, и вкусно поесть был не дурак, а что вышло? Согласитесь, сеньор: стражники по пятам, гонка такая, что не вздохнешь, и два дня сыр да скверный хлеб. Я тепло обожаю, а тут замерзает и нос и речь. Нет, я не жалуюсь, ваша милость, а только несладко это, согласитесь. Но теперь уже, честное слово, пора вам о нас позаботиться. Денег у вас хватает, есть и фальшивые паспорта, да еще письмо отца Грегорио к какому-то сеньору — и вроде все это ни к чему… А у меня уже зуб на зуб от холода не попадает…

— Скоро будешь в тепле и за полной тарелкой перестанешь оплакивать жирные севильские блюда.

— Вот это дело, ваша милость! Только любопытно мне, каким колдовством вы раздобудете все это посреди этой промерзшей равнины, обильной только снегом да ветром, где ничего не растет, никто не живет — ни птица, ни человек…

Мигель, подняв руку, прервал поток этих жалоб, и Каталинон стал всматриваться в том направлении, куда указывал его господин. Присмотревшись, даже подпрыгнул в седле:

— Гляньте-ка — огоньки! Уж не город ли, ваша милость?

Они поехали рысью. Огоньки мерцали в темноте, а один светился в сторонке — и, оказалось, совсем близко.

Каменный дом, открытый ветрам и солнечному зною, одинок, словно шкатулка, брошенная на свалку к битым черепкам, а ветер вокруг него скулит, завывает. В таком местечке только чертям и водиться, кроме них, пожалуй, никто не захочет здесь жить.

За коваными воротами залаяли собаки.

Каталинон барабанит в ворота кулаками.

Отворилось окошко, лица не видать.

— Кто там? Чего надо?

— Здесь живет его милость дон Матео Павона? — осведомляется Мигель.

— Кто спрашивает?

— Друг падре Грегорио!

— Входите, — буркнул незримый привратник, и ворота приоткрылись.

Слуги увели лошадей, и Мигель вошел в дом.

— Привет вам, сеньор, — кланяется хозяин, — приветствую вас во имя божие. Я — дон Матео Павона.

— Я — дон Мигель Ибарра, бакалавр валенсийского университета, — кланяется, в свою очередь, Мигель. — Это мой слуга, а вот письмо к вашей милости от падре Грегорио.

Дон Матео, подергивая светлую бородку, колючими глазами мерит поздних гостей, их потрепанную одежду. Его худая, жилистая шея выглядывает из помятого плоеного воротника. Дон Матео справляется о здоровье падре Грегорио, читает письмо…

— Дон Матео, мы нуждаемся в убежище, — произносит Мигель.

— Гм, понимаю… Сеньору нужно на время исчезнуть…

— Примерно на месяц.

— Долгий срок, — подергал бородку дон Матео. — Итак, убежище, пища, дрова, постели…

— Посчитайте и рождество, — усмехнулся Мигель, и старик охотно кивнул. — Сколько же?

— Право, не знаю… — теребит бородку старый лис.

— Десять эскудо, дон Матео?

Хозяин поперхнулся. О, этот парень считает не на реалы — на золото! Эй, Матео, не продешеви!

— Десять эскудо? — сцепил он костлявые пальцы. — Видит бог, меньше сотни эскудо я взять не могу. Но так как вас направил ко мне отец Грегорио, а мы с ним родом из одной деревни — в таком случае восемьдесят, ваша милость, но ни на мараведи я спустить не могу…

Кошелек, зазвенев золотом, тяжело упал на стол.

— Это… это… — лепечет хозяин.

— Сто эскудо, — говорит Мигель.

Матео проглотил слюну и постепенно обрел дар речи:

— Ваше благородство, сеньор, обязывает меня… Вы будете чувствовать себя как дома. Осмелюсь предложить вам к ужину жареного каплуна, или желаете курочку на вертеле?

В комнате, отведенной для гостей, нет окон, а дверь выходит на галерею; от камина пышет жаром — в нем ярко горят поленья.

Каталинон улегся на полу, на коврах, и затянул хвалебные речи:

— О мой дорогой господин, вы меня накормили-напоили, дали тепло и хорошее ложе — о, сколь благороден и могуществен мой господин, и ничего мне больше не надо, только спать… спать…

Мигель вышел на галерею.

Снизу доносятся шаги, по широкому двору бродят какие-то люди, закутанные в плащи с капюшонами.

Беглецы из тюрем инквизиции? — подумал Мигель, и его охватила дрожь.

Он вернулся в комнату и, сломленный усталостью, бросился на ложе.

На водах написано, по тучам разбросано, во мраке потоплено слово безумной, и образы, которые видит она, уносит ветер.

— Скажи, Изабелла, кто стоит там в тени?

— Никого там нет, матушка. Тебе померещилось.

— О нет, доченька. Это жених твой. Скоро свадьба твоя, моя красавица. Когда выйдешь из храма, все вокруг озарится твоею красой. Скажи, дочь, когда же придет жених твой на свадьбу?

— Он не придет, родная. Тело его обречено костру. Дьяволу — черная душа, — говорит Изабелла, которой мучительно слышать слова матери.

— Скажи, дочь, настигнет ли кара господня того, кто так провинился?

— Палач уже ждет его…

— Скажи, Изабелла, ты его ненавидишь?

— Ненавижу. Ненавижу!

— В твоем голосе слезы, доченька. Любишь его?

— Люблю его, мать!

Безумная тащит дочь к святому кресту.

— Дочь, прокляни его здесь, на этом месте!

Изабелла склоняет голову и молчит, подобная черному чертогу из гранита и мрамора. Ночь крылами ветра бьется в окна.

— Так я тебя проклинаю! — кричит безумная. — Пред ликом божиим навеки проклинаю тебя! Чтоб за всю жизнь ты не познал любви! Чтоб метался из одних объятий в другие, несчастный, и раз от разу несчастнее! Чтоб страдал ты от одиночества посреди толпы и чтоб одиночество это разъедало душу твою, как черви — труп!..

Девушки, уперев в бок глиняные амфоры, идут к фонтану.