Сергей Голицын - Записки уцелевшего

• Название: Записки уцелевшего
• Автор: Сергей Голицын
• Издательство: Орбита
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1990
• ISBN: 5-85210-018-8

Это произведение — плод творчества многих лет писателя Сергея Голицына, одного из представителей знаменитого княжеского рода Голицыных.

Удивительная память Сергея Голицына возвращает читателям из небытия имена сотен людей, так или иначе связанных с древним родом.

Русский Север, Волга, Беломорстрой — такова неполная география «Записок» картины страшной жизни Москвы второй половины 20-х годов, разгул сталинских репрессий 30-х годов.

Воспоминания правдивы, основаны на личных впечатлениях автора и документах тех далеких лет, наполнены верой в победу добра.

Эти воспоминания не предназначались для советской печати и впервые вышли в свет в 1990 г. уже после кончины автора.

---

Весь май 1939 года я вспоминаю не как работал на новом месте, а как боролся за свою комнату. Леня Лукин был честный, хороший и крепкий парень. Без него, в одиночку, я бы столь длительную осаду не выдержал.

Пионерлагерь открывался 1 июня. К нам являлись те его служащие, кому предназначалось наше жилье, а мы им говорили: нечего совать носы в комнаты, мы вас не пустим, являлась почтенная тетя — начальник лагеря, то нам грозила, то нас умоляла. Прибыла из Куйбышева целая комиссия во главе с двумя военными в чекистских голубых с красными околышами фуражках.

Я всегда трепетал при одном только виде таких фуражек, а тут, стоя, правда, сзади Лукина, я повторял его слова: "Никуда мы не поедем!"

И военные не вперяли в нас гневные взгляды, а призывали к сознательности, и в их голосах чувствовалась заискивающая нотка.

Анашкин нам говорил, что поддерживать нас и хлопотать за нас он не имеет права — ведь обещал же начальству, что мы занимаем комнаты лишь на месяц. А про себя он, конечно, сочувствовал нашей борьбе.

Девушек-коллекторов выселили в два счета, просто в их отсутствие выкинули их вещи, а на двери врезали замок. Так же бесцеремонно поступили и с теми, кто на день отлучался на работу. А моя Клавдия никогда не выходила из дома и отсиживалась, как в осажденной крепости.

Наши сослуживцы горячо переживали мою и Лукина борьбу. А Бонч, испугавшись голубых фуражек, капитулировал и переехал в неудобный и незаконченный дом № 3. В его комнате не были настелены полы, и он с женой прыгали с балки на балку.

В третью комнату нашей квартиры подселили повара пионерского лагеря. С ним мы сразу нашли общий язык, время от времени вместе выпивали, а он нашим семьям приносил остатки пионерских обедов. Наконец осада наших комнат была снята, и мы зажили спокойно, хотя звуки горна нас будили, в 6 часов утра, а пионерские звонкие голоса и песни не давали покоя в течение всего дня.

3

Новый мой непосредственный руководитель Тюрин Петр Константинович наконец прибыл. Очевидно, Соколов его предупредил — кто я и что я. Эту деликатную тему Петр Константинович никогда не затрагивал. Он не отдавал мне приказов, наоборот, со мной советовался, считая меня опытным геодезистом. Мы так разделили работу: в поле с рабочими хожу я, а он, сидя за столом, вычисляет и чертит согласно моим измерениям. Так и старались — все лето, всю осень, а в будущем и всю зиму. В любую погоду, сперва в жару и в дождь, позднее в метель и мороз, я вкалывал на воздухе, а он сидел в помещении. Близких отношений у нас не было, но я всегда вспоминаю о нем как о вполне порядочном человеке.

Числясь в изыскательской геологической партии, мы получали, кроме основной зарплаты, еще так называемую полевую нагрузку, то есть шестидесятипроцентную надбавку, словом, зарабатывали вполне прилично. Но в каких-то финансовых верхах гидроузла решили: раз работники геологических партий — Красноглинской и Гавриловополянской — живут в «комфортабельных» квартирах, далеко в поле не отправляются, то эту самую полевую нагрузку с них снять.

Конечно, нам было очень обидно получать меньше, нежели прежде, но протестовать мы не посмели и продолжали работать с прежним усердием.

Единственную общественную работу, какую мне доверили, — это рисовать картинки в стенгазету. Редактором был Тюрин, а в члены редколлегии меня, как козла, не допустили.

Я нарисовал Куманина, Бонча, Тюрина и себя скачущими, держась за руки; получились очень похожие карикатуры, а внизу я поместил достаточно едкие стишки:

Запоем мы песню, песню боевую
Сняли с нас нагрузку, нагрузку полевую,
Будем без нагрузки весело плясать,
Будем без нагрузки планы выполнять.

Успех заметка возымела потрясающий, вокруг стенгазеты толпились, смеялись, поздравляли меня. Но на Гавриловополянском участке имелся парторг, человек, в общем, никому не вредивший, но тут он усмотрел некое нарушение, проявил бдительность и приказал стенгазету снять. Всю вину за крамольные стихи Тюрин взял на себя, а я отделался легким испугом.

Пятьдесят лет спустя я прочел "Дети Арбата" А. Рыбакова, где автор описывает, как его главный герой Саша Панкратов попадает в ссылку из-за непродуманно размещенных текстов и картинок в стенгазете. Я сразу вспомнил свои литературные опусы на Гавриловой поляне. Да, действительно время тогда было такое, что я мог бы загреметь подальше нежели Саша Панкратов. А в стенгазете меня заменил другой художник, который рисовал совсем плохо, но зато принадлежал к проверенным овцам.

Другая история: однажды из-за дождя я вернулся с полевой работы раньше обычного. В тот день все наше начальство, в том числе и Тюрин, уехали в Куйбышев на совещание. Я сел на его место, достал хранившуюся в его столе папку с координатами основных геодезических пунктов и собрался заняться вычислениями. А координаты эти считались сверхсекретными. По инструкции Тюрин их не должен был держать в своем столе, а ежедневно запирать в сейф, находившийся в комнате начальника спецотдела всего Гавриловополянского участка. Тюрин считал эти строгие порядки бюрократической волынкой. А я выложил на стол злополучные листки.

И тут кто-то крикнул:

— Сметану привезли!

Все сидевшие в комнате геологи, а также я ухватили первые попавшиеся посудины и побежали вниз по лестнице. Да как же не побежать! Ни одной коровы на Гавриловой поляне не было, мои дети давно не пробовали молока.

У входа стояла подвода с ведрами, завязанными тряпками (бидонов тогда еще не изобрели). И очередь толпилась человек в тридцать — всё служащие гидроузла. Конечно, это было вопиющее и массовое нарушение дисциплины. Но раз начальство отсутствовало, никто скандала не поднимал. Через полчаса я вернулся в камералку торжествующий и с цветочным горшком, полным сметаны (дырочка внизу была заткнута бумажкой).

А несколько дней спустя завязалось целое дело. Вспомнили, что в мое отсутствие заходил какой-то незнакомец, он спрашивал Тюрина и, узнав, что тот уехал, посидел за его столом, а потом ушел.

А дело было вот какое. Незнакомец-то был инспектором секретной части гидроузла и приезжал на Гаврилову поляну проверять, как хранятся не подлежащие оглашению документы. Он обнаружил вопиющие нарушения инструкции.

Тюрина вызвали в Куйбышев. Всю вину он взял на себя. Его спросили, кто работает в геодезическом отряде. Он назвал меня и двух недавно к нам поступивших молодых парней-техников из Куйбышева, спросили, достаточно ли хорошо он нас знает. Про меня Тюрин сказал, что судимости у меня нет, а те парни были комсомольцами, значит, проверенными.

Приползла бумажка — потребовали прислать автобиографии всех нас, геодезистов. Еще в Дмитрове я и анкету заполнял, и биографию писал, должны были переслать мои бумаги в Куйбышев, в отдел кадров гидроузла. Неужели заполнять вторично? А для чего? Я забеспокоился.

Анашкин и Тюрин поступили, на мой взгляд, весьма мудро. Решили подождать — пускай вторую бумажку-напоминание присылают, а может, забудут. И правда, забыли… Сколько-то времени червячок беспокойства ерзал у меня под ложечкой, потом утихомирился. А вообще-то за столь легкомысленное отношение к секретным документам могли бы меня и посадить.

4

Расскажу еще одну характерную для тех лет историю. В далеком детстве висела над моей кроваткой карта европейской части Российской империи. Проснувшись рано утром, я любил на нее смотреть, следил за извилистыми синими линиями рек, и всегда мой взор останавливался на крутой петле нарисованной Волги. И позднее, подростком и взрослым, когда попадалась мне на глаза карта нашей страны, я невольно взглядывал на эту петлю, огибающую слева Жигулевские горы.

А Гаврилова поляна лежала на северной ее части. Попав туда, я с первых же дней загорелся пересечь петлю с севера на юг. Жил во мне эдакий непоседливый дух путешествий. Глядя в трубу нивелира, переживая разные квартирные, продовольственные и прочие передряги, я мечтал, что пересеку Жигули. Но требовалось найти достаточно убедительный для начальства предлог и доказать необходимость такого путешествия.

И предлог нашелся. В будущем, правда не близком, намечалось пробурить на самом горном хребте глубокую скважину. И я убедил Анашкина и Соколова, что должен заранее разведать местность, выяснить, какой дорогой втащить на такую высоту станок, указать точку будущей скважины.

Тюрин стал было возражать: успеется, и у подножия Жигулей работы много, но, видя, как я загорелся путешествием, уступил и согласился меня отпустить на два дня.

Я подговорил одного семнадцатилетнего практиканта Диму, начальник лагеря заключенных выделил бойца с винтовкой. Недавно не на Гавриловой поляне, а из другого лагеря убежало двое, возможно, они скрываются в горах. Я надеялся, что боец подстрелит зайца, тетерева, на худой конец хоть горлинку. Паек нам выдали умеренный, и убитая дичь нам пригодится.