Лидия Чарская - Большой Джон

• Название: Большой Джон
• Автор: Лидия Чарская
• Издательство: Русская миссия, Приход храма Святаго Духа сошествия
• Жанр: Детская проза
• Год: 2007
• ISBN: 5-98891-066-1, 5-98891-030-0

Большого Джона усадили, принесли еще скамью и разместились на ней зелено-белым роем. И мысли, и глаза, и уши были напряженно заняты теперь одним только Большим Джоном, голова которого препотешно выглядывала из-за белой стены белых пелеринок и зеленых платьев. Большой Джон, нимало не подозревая о совершившемся по его милости переполохе, по просьбе своих новых сорока друзей уже рассказывал им различные случаи из своего недавнего путешествия по свету. В пылу рассказа молодой человек и не замечал, что число его слушательниц увеличивалось с каждой минутой. Маленькие карабкались на скамейки и, чтобы лучше видеть, подсаживали друг друга…

^{Художники Олег Орешкин, Елена Фролова}

---

И сейчас, ощутив в себе признак знакомого вдохновения, Лида быстрыми шагами подошла к классной доске и, схватив мелок, написала своим несколько ребяческим круглым почерком:

Гордые, смелые, в путь роковой!
В путь на защиту той правды святой,
Светоч которой в нас жарко горит,
К благу прекрасному души манит!
Гордые, смелые, в путь роковой,
И да поможет вам Ангел святой!..

— Ангел святой не помогает людям, исполненным ненависти и вражды, запомните это хорошенько, Воронская, — послышался за плечами девочки насмешливый голос.

Лида живо обернулась. Перед ней стояла Эльская. Лида хотела уже дать Вольке надлежащий отпор, но последняя предупредила ее желание. Что-то скорбное промелькнуло в голубых, обычно веселых глазах Симы.

— Воронская, Бог свидетель, Воронская, что я любила и уважала вас больше всего мира, а теперь… теперь… узнав, что вы хотите топить злосчастную Фюрст, нет, я не могу вас больше ни уважать, ни любить, Воронская…

— Ур-р-раа-а-а!.. Maman простила Елочку! Простила! Ура! И медали получим!.. И взысканий не будет!.. Maman — дуся!.. Maman — ангел!.. У нее слезы были на глазах, когда она сказала: «Вы большие девочки, через два месяца мы расстанемся, и мне грустно, что мои большие девочки ведут себя, как маленькие дурочки»…

Вера Дебицкая выпалила все это разом, потом остановилась на минуту, чтобы перевести дыхание, махнув Бухариной, чтобы та продолжала начатый рассказ.

Креолка, вращая выпуклыми черными глазами, подробно «донесла» классу о том, как «парламентерши» явились к maman, как та сначала встретила их сурово и не хотела слушать, а потом простила, даже прослезилась и… и… не сказала даже о необходимости просить прощения у Фюрст. Точно maman забыла об «ультиматуме» «шпионки».

Тут Бухарина окончила свою речь, бурно вздохнула и, шумно повалившись на пол посреди класса, стала отбивать усердно земные поклоны, приговаривая вслух:

— Двадцать за Елочку, двадцать за то, что maman не заметила лиловой бархатки на шее!.. Господи, благодарю Тебя!..

Класс ликовал. Выпускные целовались и обнимались, точно в Светлую Христову заутреню. «Парламентершам», так успешно выполнившим их миссию, устроили настоящую овацию.

Потом все как-то разом вспомнили о Воронской.

Она, Воронская, ведь героиня дня сегодня. Она познакомила с Большим Джоном, который дал такой чудесный совет. Она говорила с матерью Елецкой. Ей первой пришла в голову мысль спасти Елочку.

— Вороненка качать!..

Едва Пантарова-старшая успела выкрикнуть это, как десятки рук подхватили Лиду, подняли на воздух и стали мерно раскачивать, припевая:

— Слава Воронской, слава!.. Умнице-разумнице слава!.. Сорви-голове отчаянной слава!..

— Was ist denn das?[20] Что за шум?.. Что за крики?.. Нельзя ни на минуту выйти из класса. Вы точно уличные мальчишки кричите всегда…

Фрейлейн Фюрст с трясущейся на маковке жиденькой косичкой, уложенной крендельком, предстала перед своим расшумевшимся стадом.

Сразу все стихли. Казалось, темный призрак молчания вошел и встал на страже у дверей. Но это не было молчание смирения. Гроза собиралась над головой несчастной мученицы в синем платье. И вот она разразилась, эта гроза. Все произошли так, как предугадали заранее девочки. Все — как по нотам.

Уже начинавшая «закипать» по своему обыкновению, Воронская мигом очутилась лицом к лицу перед ненавистной немкой.

— Maman простила Елецкую. Она не будет исключена, — прямо, без обиняков, отрезала она. Пролетело одно только мгновение. Но в это время шла глухая борьба. Худенькая, с горящими ненавистью глазами девочка и желтая сморщенная Фюрст, с отцветшим, печальным, растерянным лицом, смотрели молча, в упор друг на друга. Какая-то неведомая сила, казалось, руководила ими, сцепляя эти два взгляда.

Но, вероятно, жестокость взгляда девочки потрясла взрослую женщину. Она дрогнула, подняла голову и, краснея багровым румянцем, проговорила глухо:

— Я рада за вас, что maman так снисходительна, что простила Елецкую… Но я помню и то, что сказала вчера: или я, или она… Это тяжело для обеих… Но… Я могу только тогда изменить свое решение, если вы… да… если вы попросите прощения у меня за вчерашнюю дерзость.

Фрейлейн Фюрст обвела глазами своих юных оппоненток.

Вокруг нее стояло около сорока девочек, и ни у кого из них бедная пожилая женщина не прочла ни сочувствия, ни ласки.

— Sehr gut! Sehr gut! Undankbare Seelen,[21] — произнесла она и тотчас же, как бы стряхнув с себя малодушное отчаяние, овладевшее ею, произнесла уже твердо и непоколебимо:

— Я ухожу из института. Я знаю, вы добивались этого. Итак, знайте, что я уйду от вас, если вы не попросите у меня прощения, пока я не просчитаю до двадцати раз… И если вы не исполните моего желания, мы расстанемся. Конечно, я могла бы попросить maman дать мне другой класс, но какой позор и для меня, и для вас расстаться чуть ли не накануне выпуска со своей классной дамой!.. Итак, я предпочитаю уйти… Я стала совсем нездорова. Мне не под силу дежурство в таком жестоком классе… с такими жестокими воспитанницами… Да!.. Но все же от вас еще зависит изменить мое решение. Итак, я жду. Я буду считать, и если дойду до двадцати и не услышу вашего «простите, фрейлейн», я скажу вам «прощайте» навсегда…

— Скатертью дорожка! — пискнула Даурская из-за своего пюпитра.

— Это свинство, господа, не достойное людей! — звонко выкрикнула Эльская. — Фрейлейн Фюрст, я прошу у вас прощения за всех этих..

Но ей не дали договорить. Высокая, сильная Зобель подошла к Симе, схватила ее за руку, вывела за дверь и заперла перед самым носом ничего подобного не ожидавшей Эльской.

И снова жуткая тишина наступила в классе.

Фрейлейн Фюрст подняла костлявый палец кверху и произнесла:

— Раз!.. Два…

— Три… Четыре… Пять… Шесть… Семь… Восемь… Девять… Десять… — звучало над потупленными головами девочек.

Звуки резкого, но взволнованного голоса Фюрст падали как удары в сердце каждой из присутствующих; вслед затем, с незначительными паузами, голос немки становился все тише и тише… Где-то далеко, в глубине этих юных, еще далеко не испорченных сердец тлел огонек добра. Он точно указывал молодым душам, что они поступают зло и несправедливо. Но тут же настойчивый злой демон нашептывал другие слова, другие речи:

— «Так и надо ей, так ей и надо… Она шпионка, доносчица, фискалка… Она лишает вас свободы, третирует, гонит, преследует, мучает! Вон ее… Вон!.. Вон!»

В дальнем углу класса, со скрещенными по-наполеоновски руками, стояла стриженая девочка, вперив в Фюрет долгий, немигающий взгляд. Что-то тревожило душу девочки, что-то щипало ее за сердце. Но Лида Воронская казалась спокойной как никогда.

— Одиннадцать… Двенадцать… Тринадцать… Четырнадцать… Пятнадцать… — глухо и мерно отсчитывала «шпионка», и два багровых пятна на ее желтом лице вспыхнули снова.

— Шестнадцать… Семнадцать… Восемнадцать… Девятнадцать… — понеслось уже значительно громче.

Тут фрейлейн Фюрст сделала паузу и, еще раз обведя потухающим взглядом замерших на своих местах, подобно каменным истуканам, воспитанниц, почти в голос выкрикнула:

— Двадцать!.. Свершилось!..

Теперь уже не было возврата назад. Головы опустились ниже. Глаза глядели в пол. Когда головы поднялись, немки уже не было в классе. Только слышался в коридоре удаляющийся шорох ее платья.

Дверь широко распахнулась и Сима-Волька как бомба влетела в комнату.

— Позор!.. Гадость!.. Свинство!.. И это люди!.. Это будущие женщины!.. Матери семейств!.. Гуманные маменьки, добрые жены!.. Косматые сердца у вас, каменные души!.. О, злые вы, злые!.. Человека лишили куска хлеба из-за какого-то пошлого принципа… И будь оно проклято, это глупейшее правило товарищества, которое, как тупых баранов, заставляет действовать вас всех гуртом. Ненавижу его и вас… Ненавижу… Да!.. Да!.. Да!.. Ненавижу!.. — заключила она свою негодующую речь. Она задыхалась. И вдруг она ударила себя ладонью по голове и задорно подняла голову.

— Если вы такие, — вызывающе крикнула Эльская всему классу, — я хочу быть иной. Я догоню Фюрст, я скажу ей, что мне жаль ее… Мне, Вольке, разбойнику и «мовешке», которой попадало от нее больше всех! Я ей скажу: «У них бараньи головы, фрейлейн Фюрст, они глупы и черствы, как прошлогодние сухари, но мне жаль вас, потому что они несправедливы, они не имели права…»

И прежде чем кто-либо успел удержать ее, Эльская выскочила из класса.

— Волька!.. Изменщица!.. Отступница!.. Не смей!.. — понеслось за нею вдогонку.

Но она не слышала ничего. Она пронеслась вихрем по коридору, вбежала на лестницу, влетела по другому коридору на половину верхнего этажа.

Две «седьмушки», попавшиеся ей навстречу, приняв ее за сумасшедшую, с визгом отлетели в сторону.