Томас Карлейль - Французская революция, Бастилия

• Название: Французская революция, Бастилия
• Автор: Томас Карлейль
• Издательство: Мысль
• Жанр: История
• Год: 1991
• ISBN: 5-244-00420-4

Классический труд, написанный выдающимся английским историком в 1837 г., вышел на русском языке в 1907 г. и теперь переиздается к 200-летию Великой французской революции. Его сделало знаменитым соединение исторически точного описания с необычайной силой художественного изображения великой исторической драмы, ее действующих лиц и событий. Книга полна живых зарисовок быта, нравов, характеров, проницательных оценок представителей французского общества. Это захватывающее и поучительное чтение, даже если сегодня мы не во всем соглашаемся с автором.

Комментарий в конце книги написан кандидатом исторических наук Л. А. Пименовой; примечания, обозначенные звездочкой, написаны Ю. В. Дубровиным, Е. А. Мельниковой и Л. А. Пименовой.

---

Пока что эра надежд дает лишь слабый, тусклый свет, а между тем небо уже обложили мрачные тучи, предвестники урагана и землетрясения! Да, да, вы видите обреченный на слом мир: ведь в нем исчезло именно то качество, которое делает людей свободными, - способность повиноваться; в нем постепенно исчезает и рабское послушание одного человека другому. Остается лишь рабское подчинение своим желаниям, причем наиболее греховным, которые неизбежно сменит скорбь. Взгляните только на эту гниющую кучу лжи и чувственности, над которой мерцает болотный, обманный огонек сентиментальной чувствительности и над которой (по их взаимному согласию) возвышается виселичный камертон "высотой в сорок футов", также сильно подгнивший. Добавим, что французам (в отличие от представителей других наций) в особенности свойственна способность к возбудимости как в хорошем, так и в самом дурном смысле. Именно поэтому следует ожидать мятежа, взрыва с самыми непредсказуемыми последствиями. Напомним еще раз слова Честерфилда: "Здесь налицо все признаки, которые мне известны из истории".

Поневоле подумаешь: будь проклята философия, которая разрушала здание религии, оправдываясь тем, что "необходимо уничтожить мерзость (ecraser l'infame)"[140]. Будьте прокляты и те, кто осквернял святыни и довел их до того мерзкого состояния, когда сама собой появилась мысль об их уничтожении. И горе всем вам, живущим в это мерзостное и разрушительное время! Но придворные, конечно, возразят, что во всем виноваты Тюрго и Неккер с их безумным стремлением все переделать, или что во всем виновата королева с ее высокомерием, что виноват, например, он или она, или что всему причиной то-то и то-то. Друзья мои! Виноват во всем каждый негодяй, будь то вельможа или чистильщик сапог, который, мошеннически притворясь деятельным и энергичным, совершенно никакой деятельности не обнаружил, нельзя же считать деятельностью регулярный прием пищи. Бездеятельность и ложь (знайте же, что ложь не исчезает бесследно, но, подобно брошенному в землю зерну, всегда приносит плод), накапливаясь со времен Карла Великого, т. е. вот уже тысячу лет, давно ждут, когда наступит день расплаты. Ужасен будет этот день, поистине день Страшного суда, ибо вырвется наружу в тот день копившийся веками гнев. О брат мой! Чем быть мошенником, уж лучше умереть! Но если ты и не последуешь этому совету, то все-таки подумай над тем, что, умерев, ты расплатишься наконец за все и навсегда, что ремесло обмана проклято, как проклят на веки вечные и сам обманщик, даже после своей смерти, хоть и получил он выгоду от своего обмана при жизни. Еще древний мудрец сказал, что вечно оно, ибо сделана о том запись в книге судеб самого Господа Бога!

Больно душе, когда не сбывается надежда. И все-таки, как уже было сказано, она всегда остается, ведь нельзя уничтожить надежду, ибо она неуничтожима. И наверное, самое замечательное и трогательное - это то, что всегда светил французам луч надежды, в какие бы мрачные лабиринты ни забрасывала их судьба. Всегда будет сиять нам надежда - и в дружеской беседе, и в криках гнева и озлобления. Струится ли с неба мягкий вечерний свет - то свет надежды; полыхает ли красное пламя пожарища - то свет надежды; царит ли вокруг темный ужас - и сквозь его мрачные тучи светит голубое пламя надежды; и никогда не кончается она, потому что даже отчаяние есть своего рода надежда. Как это ни горько и печально, но у нас теперь ничего не осталось, кроме надежды, потому-то мы и называем эру, в которую живем, эрой надежды.

Представьте себя на месте человека, перед которым лежит ящик Пандоры, и представьте, что вы хотите узнать, что в нем, не открывая его. Тогда вам надо будет обратиться к литературе данной эпохи, ибо ничто не представляет эпоху лучше, чем оставшаяся от этой эпохи литература. Едва словоохотливый, привыкший к околичностям аббат Рейналь сказал свое пустое, но громкое слово, а вечно спешащее поколение уже приветствует нового автора. Это Бомарше, автор комедии "Женитьба Фигаро", которая наконец-то (в 1784 году) после многих препятствий поставлена на сцене и выдержала уже сто представлений, вызывая всеобщее восхищение. Читателю наших дней довольно трудно представить, в чем магия и внутренняя сила этой пьесы, почему она привлекала к себе так много зрителей, но, приглядевшись попристальнее, он поймет, что, во-первых, комедия отразила страсть к любовным похождениям, так характерную для этого времени, а во-вторых, в ней прозвучало то, что все чувствовали и страстно хотели высказать. Содержание комедии не отличается широтой, сюжет вымученный, герои выражают свои чувства недостаточно ярко, сарказм тоже получился несколько натянутым, однако эта бедная и сухая пьеса всех захватила и увлекла, и каждый понял содержащиеся в ней намеки и увидел в ней самого себя и те положения, в которые ему приходилось попадать. Вот почему вся Франция аплодирует ей, и она уже прошла на сцене сто раз. Послушайте, что говорит в этой пьесе цирюльник. "Как вам удалось всего этого добиться, ваша светлость? - спрашивает он и сам же отвечает: - Вы дали себе труд родиться". И, слыша это, все хохочут, и громче и веселее всех хохочут дворяне, страстные лошадники и англоманы. "Неужели маленькая книжка представляет такую большую опасность?" - спрашивает господин Карон и льстит себя надеждой, что эта не очень удачная острота полна здравого смысла. Захватив при помощи с размахом поставленной контрабанды золотое руно, смирив адских псов в парламенте Мопу и ныне получив лавры Орфея в театре "Комеди Франсез", Бомарше взобрался на вершину земной славы и присоединился к небольшой кучке сидящих там полубогов. Нам еще предстоит говорить о нем, но это будет тогда, когда от его славы ничего уже не останется.

Особенно показательны две книги, вышедшие как раз накануне вечно памятного взрыва и жадно читавшиеся всеми образованными французами: книга Сен-Пьера "Поль и Виргиния"[141] и книга Луве "Кавалер де Фоб-лас"[142]. Каждую из них можно рассматривать как последнее слово уходящей феодальной Франции это первое, что бросается в глаза. В первой будто слышится мелодическая скорбь погибающего общества: повсюду здоровая природа в неравной борьбе с больным, предательским искусством, и ей не скрыться от него даже в скромной хижине, построенной на острове где-то далеко-далеко в океане.

Гибель и смерть обрушиваются на возлюбленную, и, что самое примечательное, смерть здесь обусловлена не необходимостью, но - правилами этикета. Оказывается, что в самой что ни на есть возвышенной скромности все-таки содержится достаточно много разлагающей похотливости! В целом, конечно, наш добрый Сен-Пьер поэтичен и музыкален, хотя слишком впечатлителен и вряд ли является психически здоровым человеком. Эту книгу можно по праву назвать лебединой песней старой, умирающей Франции.

О книге Луве совершенно нельзя сказать, что она музыкальна. По правде говоря, если это предсмертное слово, то оно, конечно, произнесено не имеющим понятия о раскаянии уголовником-рецидивистом, стоя под виселицей. Это не книга, а клоака, хотя для клоаки она и недостаточно глубока! Какую "картину французского общества" нарисовал в ней автор? Собственно говоря, там никакой такой "картины" нет, но мысли и чувства автора, создавшего книгу, уже сами по себе образуют своего рода картину. Конечно, эта книга свидетельствует о многом, и прежде всего об обществе, которое могло рассматривать такую книгу как предмет духовной пищи.

Книга III. ПАРИЖСКИЙ ПАРЛАМЕНТ

Глава первая. НЕОПЛАЧЕННЫЕ ВЕКСЕЛЯ

В то время, когда повсюду распространяется невероятный хаос, бушующий внутри и прорывающийся на поверхность сквозь множество трещин серными дымами ада, возникает вопрос: сквозь какой же разлом или какой из старых кратеров или отверстий разразится основное извержение? Или же оно образует для себя новый кратер? В каждом обществе существуют такие глубинные разломы, ими служат различные институты; даже Константинополь не обходится без своих предохранительных клапанов, и здесь тоже недовольство может излиться в клубах пламени; в количестве ночных пожаров или повешенных пекарей правящая власть может прочитать приметы времени и соответственно с ними изменить свои действия.

Нетрудно понять, что французское извержение, без сомнения, сначала испробует на своем пути все старые институты, потому что каждый из них имеет или по крайней мере имел некие сообщения с внутренними глубинами - именно поэтому они и являются национальными институтами. И даже если они стали институтами личными и отклонились, можно сказать, от своего первоначального назначения, все же сопротивление в них меньше, чем где бы то ни было. Так сквозь какой же? Исследователь может догадаться - сквозь законодательный парламент, более того - сквозь парламент Парижа.

Заседающие в парламенте мужи, никогда еще не обремененные столькими почестями, тем не менее не ограждены от влияния своего времени, особенно мужи, чья жизнь - это дело и кто при всех обстоятельствах, даже находясь в судейском кресле, приходит в соприкосновение с реальным движением жизни. Может ли позволить себе парламентский советник или сам председатель, купивший свое место за деньги ради того, чтобы ближние взирали на него снизу вверх, может ли он позволить себе заслужить репутацию обскуранта на философских вечерах и в светских элегантных салонах? Среди судейских мантий Парижа найдется не один патриотически настроенный Мальзерб[143], руководствующийся совестью и общественным благом, и не один горячий д'Эпремениль, в сумбурной голове которого любая громкая слава, вроде славы Брута, представляется почетной. Разные Лепелетье[144] и Ламуайоны[145] имеют титулы и состояния, но при дворе они не более чем "судейское дворянство". Есть и глубокомысленные Дюпоры и злоязычные Фретс и Сабатье[146], вскормленные в большей или меньшей степени молоком "Общественного договора". Но разве вся эта патриотическая оппозиция не является для них борьбой за собственные интересы? Пробудись же, парламент Парижа, возобнови свои давние ратные труды! Не был ли с позором разогнан парламент Мопу? Но сейчас тебе нечего опасаться нового Людовика XIV, его свистящего хлыста и облика бога-олимпийца, нечего опасаться теперь и нового Ришелье и Бастилии: нет, за тобой - вся нация. Ты тоже (о, небеса!) можешь стать политической силой и кивком своего парика из конских волос сотрясать правительства и династии, как сотрясал их сам Юпитер кивком умащенных амброзией кудрей!