Лидия Чарская - Люда Влассовская

• Название: Люда Влассовская
• Автор: Лидия Чарская
• Издательство: Республика
• Жанр: Детская проза
• Год: 1993

Русская писательница Лидия Чарская (1875–1937), творчество которой долгие десятилетия было предано забвению, пользовалась в начале века исключительной популярностью и была «властительницей сердец» юных читателей. Вошедшие в книгу повести «Записки институтки» и «Люда Влассовская» посвящены жизни воспитанниц Павловского института благородных девиц, выпускницей которого была и сама писательница. С сочувствием и любовью раскрывает она заповедный мир переживаний, мыслей и идеалов институтских затворниц. Повести Чарской, написанные добротным русским языком, воспитывают чувство собственного достоинства, долга и справедливости, учат товариществу, милосердию, добру.

Книга адресована прежде всего юному читателю, но ее с интересом прочтут и взрослые.

---

Плавная, мелодичная музыка перешла в веселую плясовую, и мы понеслись и заскользили в плавной родимой пляске.

Развевались ленты, разлетались косы… глаза горели… дыхание спиралось в груди… и никогда еще не охватывал меня такой безумный порыв жажды и сознания счастья, как теперь…

Едва держась на ногах, опьяневшие от успеха, под гром аплодисментов сошли мы в зал выслушать похвалу начальницы.

— Спасибо, что отличились, — пожимая нам по дороге руки, шепнул сияющий Троцкий.

— Запольская! Бесстыдница! Смотрите, mesdam'очки, она в штанах!.. — в ужасе прошептал кто-то из второклассниц, очевидно завидовавших нашему успеху.

— Ну так что же! — лихо тряхнув кудрями, произнес рыженький боярин. — Maman позволила! — И грациозным, чисто девичьим движением Маруся запахнула свой золотом шитый кафтан.

Мы поместились у ног начальницы, и праздник продолжался своей чередой.

Танцы кончились. Начались живые картины. Занавес снова взвился под звуки прелестного, мелодичного вальса.

На сцене, сплошь покрытой кусками ваты, с елками, расставленными в глубине и посредине ее, тоже покрытыми ватой, изображающей снег, стояла вся в белом пуховом костюмчике Крошка — Снегурочка… Ангельское личико Лидочки, освещенное красноватым бенгальским огнем, было почти неузнаваемо. А под елкой сидел, скорчившись, седой старикашка Дедка Мороз, в котором уж никак нельзя было узнать шалунью Бельскую, спрятавшуюся под маской.

Картины сменялись картинами… Девочки в зале шумно восторгались девочками на сцене, совершенно изменившимися и чудно похорошевшими благодаря фантастическим одеяниям.

Особенный восторг возбудила трогательная картина: «Заблудившиеся дети в лесу». Детей — мальчика и девочку — изображали две «седьмушки», одетые в рубища и лежавшие под деревом на том же снегу из ваты, ангела же, стоявшего над ними с распростертыми руками и крыльями, представляла белокурая немочка Раиса Зот. После этой картины сделали маленький перерыв, так как последняя картина, служившая гвоздем вечера, требовала сложной постановки. Девочки, слышавшие о ней раньше и видевшие ее безо всякой обстановки на репетициях, ждали поднятия занавеса с явным нетерпением.

И наконец занавес взвился.

То, что мы увидели, превзошло все наши ожидания.

Среди группы пальм и латаний, среди белых лилий, за дымкой из легкой, прозрачной зеленой кисеи, дававшей полную иллюзию морской воды, на искусственной траве и водорослях, опираясь на плечо одной из подруг-русалок, полулежала красавица Нора, изображавшая морскую царевну.

На ней было легкое одеяние из белого шелка с запутанными в нем водяными лилиями и морскими травами. На белокуро-золотистых распущенных волосах Норы блестела маленькая корона. Перед нею лежал распростертый утопленник в костюме неаполитанского рыбака, в котором, несмотря на черные усики, мы узнали Танюшу Петровскую, разом похорошевшую в этом фантастическом и нежном зареве бенгальских огней.

Морская царевна указывала своим длинным и белым, как сахар, пальцем на утопленника окружавшим ее подругам-русалочкам. Жестокостью и надменностью веяло от всего существа Норы… В этом лице, лишенном проблеска сердечности и чувства, была какая-то роковая, страшная красота.

— En voila une beaute terrible![28] — произнес кто-то из первого ряда.

Возглас достиг слуха Норы, но ни тени смущения не мелькнуло в этом холодном, словно из мрамора изваянном лице. В нем было только сознание своего торжества, своей редкой красоты.

Занавес опустился, и морская царевна, русалки и утопленник — все исчезло из глаз публики. Через минуту они все появились в зале. Нора со спокойной улыбкой светской девушки отвечала на все похвалы и любезности, в то время как другие девочки смущались, краснели и сияли от радости. И в этот вечер мы поняли лучше, чем когда-либо, что между скромными, наивными и восторженно-смешными институтками и великолепной скандинавской девой — целая пропасть.

По знаку Maman стулья были убраны, и начальство перешло к уютному кругу мебели, расставленному в уголку залы; оркестр заиграл вальс из оперы «Евгений Онегин», пользовавшийся тогда особенным успехом, и пары закружились. Некоторые из учителей присоединились к танцующим на радость развеселившимся девочкам. Одна Нора не танцевала… Она стояла безучастная к веселью, со своей неизменной холодной улыбкой на устах, в том же одеянии морской царевны, и казалась нам вся какой-то чудной сказкой — непонятной, неразгаданной, но прекрасной.

ГЛАВА XX Письмо с Кавказа. Экзамены

Вместе с подкравшеюся незаметно красавицей весной наступило самое горячее для институток время. До выпуска оставался какой-нибудь месяц. А между тем за этот последний месяц сколько радостей, горестей, смеха и слез ждало девочек!

Наступали экзамены, выпускные экзамены — самые важные, самые строгие из всех, какие только могли быть в институтской жизни.

Девочки разбились на группы. «Сильные» взяли «слабых» в ученицы, и своды громадного здания огласились самой отчаянной зубрежкой. Зубрили всюду: и в дортуарах, и в классах, и в коридорах, и на церковной паперти. Зубрили до полного изнеможения, до одури. С выпускными экзаменами шутить было нельзя. Отметка, получаемая на этих экзаменах, переводилась на аттестаты и могла испортить всю карьеру девочки, посвятившей себя педагогической деятельности. Мы отлично понимали это и потому зубрили, зубрили без конца.

Первый экзамен батюшки прошел блистательно. Впрочем, иного результата мы и не ожидали. «Срезаться» на Законе считалось величайшим позором. Да и отца Филимона никто бы не решился огорчить плохим ответом. Все по Закону Божьему учились на 12, и весь класс, как один человек, получил желанную высшую отметку. Отец Филимон был растроган до слез этим новым выражением детского чувства.

Экзамен Закона Божьего кончился, архиерея, присутствовавшего на нем — высокого монаха в белом клобуке, — проводили с особенно отчетливым и звонким «Исполать, деспота», и институтки ревностно принялись за злополучную математику.

Май стоял в полном блеске. Я с моей группой учениц, набранных мною из самых слабеньких по этому предмету, стоя у доски, усердно объясняла девочкам Пифагорову теорему. В открытое окно лилась песня жаворонка, и солнце, светя нестерпимо ярко, заливало класс.

— Барышня Влассовская! Пожалуйте к княгине! — произнес внезапно появившийся на пороге класса Петр.

Я помертвела.

Четыре года тому назад так же неожиданно предстал он предо мною и так же позвал меня к княгине, от которой я узнала сразившую меня новость о смерти мамы и Васи.

— Люда, зачем? Бедняжечка! Милушка! — повторяли не менее меня испуганные девочки.

Я быстро оправилась и пошла вниз, в квартиру начальницы. Со страхом переступила я порог знакомой комнаты с тяжелыми красными гардинами, где днем и ночью царил одинаковый полумрак.

— Подойди ко мне, Люда (со времени моего сиротства начальница никогда не называла меня иначе). Не волнуйся, дитя мое, — прибавила она, кладя мне на голову свою белую руку, — ничего нет страшного… Успокойся… Я получила письмо из Гори, с Кавказа, с просьбою доставить после выпуска гувернантку в одну богатую грузинскую семью, и мой выбор пал на тебя…

Я низко присела.

— Merci, Maman, — произнесли мои губы.

— Pas de quoi, petite,[29] — ласково произнесла начальница. — Там просят гувернантку-педагогичку, вполне подготовленную в смысле науки и воспитания… Ты серьезная и умная девушка, Люда, и вполне можешь оправдать мое доверие.

— Я постараюсь, Maman.

— Тебе знакома фамилия Кашидзе, дитя мое? — спросила начальница.

Кашидзе! Генерал Кашидзе! Так вот это кто!.. И в один миг перед моими мысленными взорами предстала высокая, прямая фигура троюродного деда Ниночки Джавахи, посетившего нас с мамой перед нашим отъездом в Малороссию в первые же каникулы моей институтской жизни.

Кашидзе!

Так вот куда забрасывает меня судьба! В Гори! В это чрево Грузии, на родину Нины, милой Нины, которая стоит в моей памяти как живая!

Я горячо поблагодарила Maman и побежала в класс поделиться приятной новостью со своими.

Они обрадовались не менее меня самой, засыпали меня расспросами, поцелуями…

В день экзамена математики, самого страшного изо всех экзаменов, мы ходили встревоженные, с бледными, взволнованными лицами.

«А что, как срежет?» — невольно мелькала страшная мысль не в одной черненькой, белокурой и рыжей головке.

За мой кружок я почти не боялась, только участь Мушки пугала меня. Девочке не давалась математика, и она едва понимала мои объяснения теорем и задач. Я же не могла ради нее останавливаться и повторять объяснения, потому что надо было спешить с подготовкою остальных учениц, составлявших мою группу.