Анатолий Афанасьев - Командировка

• Название: Командировка
• Автор: Анатолий Афанасьев
• Жанр: Современная проза

Новый роман Анатолия Афанасьева — о крупном современном московском НИИ с его скоростями, с накалом не всегда заметных глазу страстсй, атмосферой постоянного поиска.

Мысль о том, что такие понятия, как честь, совесть, порядочность, неотделимы от высокой гражданской позиции, составляет идейный стержень романа.

---

— Слушай, Витя! — бодро возгласил Шутов, входя. — Давай мировую. Что, в самом деле. Не принимай близко. Говорю, обознался я… А знаешь что, пойдем со мной. Чего тебе в номере дуться на лампу. Пошли?

— Куда еще?

— Куда приведу. Не дрейфишь? Давай собирайся.

Я видел, что ему радостно, хорошо, он все забыл, простил и хотел, чтобы и я был рад и весел.

— Рубашку вон чем-то закапал, — сказал я.

— Витя, тебе нравится моя рубашка? Сделаем.

Завтра будет у тебя такая. Слово — закон… Ну пошли, чего ты. Не маринуйся.

Пересилив себя, я встал, прибрал немножко на столе, натянул джинсы, время от времени натыкаясь на счастливое лицо Шутова, следящего за мной с непонятным буйным предвкушением. Вот человек, не человек, а двенадцать месяцев. Кто же довел его до мизантропической неврастении?

На улице я уперся:

— К твоим вчерашним друзьям не пойду!

— К друзьям? У меня таких друзей в тамбовском лесу полно. Сечешь?

От гостиницы мы свернули в сторону и углубились в скопище садов и пряничных домиков. Трудно было представить, что в таких домиках люди могли жить, заниматься обыденными делами, рожать детей, умирать. Здесь можно было только отдыхать и наслаждаться. Жизнь как бессрочный отпуск. Мудрость природы заключается и в том, что она создает такие уголки. Не для людей, конечно, для разнообразия. А люди пользуются. Понастроили пряничные избушки, окружили их садами и сидят, в ус не дуют.

Институт, в котором трудится мой друг Петя Шутов, к сожалению, никак не вписывается в этот пейзаж. И мои нынешние дела находятся в вопиющем и скорбном противоречии с этим звездным, прохладным вечером, с тягучим сливовым воздухом, с истомно дремлющей землей. Не оттого ли на душе кошки скребут? Как будто я пришел в храм и невзначай напакостил.

— И что? — окликнул я Петю, уверенно шагающего впереди. — Долго еще до места?

— Ха-ха-ха! Ты расслабься, москвич. Не колготись.

Легко сказать. Блеклые в негустых сумерках электрические фонари отбрасывали на траву, на невысокие заборчики смутные блики. Из гущи садов долетали невнятные голоса, звуки музыки, журчание водяных струй. Лениво тявкали собаки. Всюду невидимая копошилась жизнь, а наша затянувшаяся дорога была пустынна. Может быть, я сплю? Раза три мимо, по обочине просквозили человеческие тени, безмолвно, опасливо, не поймешь — мужчины или женщины.

— У вас тут, как в пустыне, — заметил я в спину сотоварища, — десять вечера, а город точно вымер.

— Глушь, — откликнулся Шутов, чей голос тоже звучал невнятно и сонно. Рано встают, рано ложатся. Но не все, Витек, не все. Которые не спят, те к центру потянулись — там танцы, кино, гулянье. Наш Бродвей.

— Может, и нам туда?

Вместо ответа Шутов резко свернул вбок, перескочил канаву и исчез в узком проходе между двумя участками. Помешкав, я тоже скакнул за ним молоденьким козликом. Росная трава влажно оцепила колени. Мощные побеги крапивы жалили руки. Я догнал Петю, ориентируясь по звуку шагов, и странным образом зрение мое прояснилось, тело налилось бодростью и движенья приобрели кошачью упругость. Я оживал с каждым шагом. Легкие жадно требовали глубокого дыхания, и я, ликуя, насыщал их до дна.

Догнав Шутова, я тронул его за теплый локоть:

— У тебя сигаретки нет? Я в номере забыл.

Он сунул мне пачку. Закурили.

— Постоим минутку, Петя. Чудесно-то как.

Его лица я не видел, зато, удалившись от электрического света, я увидел, как высоко серебрятся ели, как льется от черной земли бледный туман, и услышал глухое чавканье в районе Большой Медведицы.

Сигарета горчила, но я терпеливо сосал ее, не бросал, потому что это была единственная тонкая ниточка, связывающая меня с покинутым только что миром.

— Вот там, видишь, за деревьями огонек, — сочувственно сказал Шутов, туда нам и надо.

— Может, не надо?

— Я сам знаю, чего надо, чего не надо. А ты, Витек, гость, поэтому не выступай.

Вскоре мы вышли к домику, стоявшему совершенно на отшибе. Петя уверенно перегнулся над калиткой, нашарил щеколду, открыл. Не успели мы сделать и пяти шагов по песчаной дорожке, как из кустов с урчанием вымахнул под ноги громадный пес.

— Не бонсь, — сказал Петя громко. — Это Тимка, редчайший пес. Он любому человеку рад в любое время. Особенно тех любит, кто яблоки воровать приходит. Они ему гостинцы приносят.

Необыкновенный Тимка — то ли овчарка, то ли ньюфаундленд, но никак не дворняга, — выразив свою радость знакомому, бросился и в мои объятия: не успел я уклониться, как он, чуть подпрыгнув, лизнул меня прямо в рот. Ощущение такое, точно по губам с размаху мазнули горячей мокрой тряпкой.

— Эй! — крикнул Шутов. — Уберите собаку! Человека покусала.

В доме распахнулась дверь, на крылечко хлынул поток света и из него, как из облака, образовалась летящая женская фигура.

— Петя! Петечка пришел! Ура!

Еще голоса, шум, на крыльцо высыпала целая женская когорта.

— Ну, ну! — приговаривал Шутов, распихивая дам. — Я не один. Знакомьтесь, Витек Семенов, из Москвы. Свой парень… Танька, вы-то знакомы уже…

С Таней мы были знакомы — вчерашняя девица из ресторана. А с ней еще три девицы и один юноша лет сорока, в расхристанном обличьи. Пес Тимка ворвался следом за нами в помещение и обезумел, заново пытаясь облобызать всех присутствующих.

В комнате (модерн в бревенчатой упаковке: мебель из Югославии, люстра из Польши) за накрытым для пиршества столом мы легко и быстро познакомились: юноша — Ваня Захорошко, кооператор (?), с супругой Лидой и две школьные Танины подруги.

Света и Муся, складные девчушки лет по тридцати.

Ваня Захорошко принял меня за Таниного родича.

— Все путем, — доложил он лично мне. — Никаких эксцессов. Сидим, закусываем — никого не трогаем.

— За все хорошее! — на правах вновь прибывшего сказал тост Шутов.

Тут же передо мной появилась чистая тарелка, на которую Таня навалила гору салата.

И понеслась трапеза, глупейшая, ненужная, подступившая к горлу, как слезы. Но тем и прекрасная, святая. Плохо будет не сегодня — завтра…

— Чей это домик, Таня? Ваш или родителей?

— Папахена… Да вы не бойтесь, он сегодня в ночную, — взглядом, утаенным от Шутова, она намекнула, что между нами есть тайна. Вчера я не понял, а сегодня разглядел — Таня необыкновенно хороша.

Если смотреть на нее подряд дольше минуты — суеверный страх закрадывался в душу. А не смотреть — нельзя. Вчера она была слишком близко ко мне или слишком далеко. Сегодня — на самом выигрышном расстоянии. Трудно приходится ее подругам. Какие бы ни были они подрисованные и обтянутые, а с природой не поспоришь. Природа отпустила эту девушку от себя в щедрый, любовный час. Стряхнула с внимательных ладоней: иди, кровинушка, покажи всем, как я бываю добра и изысканна.

— И вы вдвоем, значит, живете в таком большом доме? — продолжал я.

Захорошко вмешался с блестящей остротой:

— Когда как.

— Заткнись! — велел ему Шутов и бросил на меня гневный взгляд. Я уже заметил, что настроение его заметно ухудшилось, снова он помрачнел и насупился.

— Иногда на месяц, на два жильцов пускаем, — ответила мне Таня, — но редко.

— Все путем! — сказал Захорошко, прижимая к себе бутылку.

Дальнейшее — эпизоды.

Мы со Светой (или с Мусей?) топчемся посреди комнаты, танцуем.

— У меня никого нет в этом городе, — объясняю я ей, осторожно прижимая к себе, — кроме Пети Шутова. С ним-то мы как братья родные. Я — младший, а он — старший. Как близнецы все равно…

Супруга уговаривает кооператора Захорошко идти домой. Бурное объяснение…

Мы танцуем с Таней.

— Да он совсем не ревнивый, к сожалению. Это хорошо, что вы подружились. Помогите ему. Он мучается, страдает, угнетен. Я боюсь.

— Не бойся. Меня специально прислали, чтобы помочь Шутову…

Сидим вдвоем с Петей Шутовым в другой комнате. От пола до потолка книжные полки. Задушевный разговор. Петино лицо — как вьюга колеблющееся, тусклое, угрожающее, но и несчастное, увядшее.

— Беды кругом происходят, мы не видим, только следы видим, таят люди беды, прячут, как язвы. Ты, Витек, не верь, который тебе в харю своим несчастьем тычет, это — хорек. У него в душе ни несчастья, ни счастья нету, пусто. Свое несчастье приоткрыть — все равно что догола на площади раздеться. Как ты думаешь, вот я — здоровый, головешка имеется на плечах, а счастливый?

— Не очень. Дураки счастливые.

— Молодец, что так сказал. Я несчастливый, Витек, и несчастье мое — в любви, — гордо изрекает Шутов и пучит на меня удивленные глаза, точно пораженный собственным открытием.

— А кто в любви счастливый? Я счастливый?

Думаешь, я счастливый?! — Мне обидно, что он выставляется передо мной горемыкой, когда я сам сплошная рана.

— Погоди, — отмахивается Шутов и на некоторое время загадочно исчезает из поля зрения, хотя я попрежнему смотрю на него в упор. — Я расскажу, а ты тогда рассудишь… Я в армию когда пошел? В шестьдесят шестом, верно? А вернулся когда? Через два года. Два года отдавал священный долг, а она меня дожидалась. Варька. Ни с кем! Я знаю, наш город маленький, не спрячешься. Чего нет — придумают.