Нодар Джин - История моего самоубийства

• Название: История моего самоубийства
• Автор: Нодар Джин
• Жанр: Современная проза

---

На кладбище я заявился к полудню и первым же делом стал снимать снаружи причудливый мавзолей из итальянского лабрадорита. К вечеру, когда солнце спустилось до той высоты, с которой оно по утрам пронизывает мир вкрадчивым светом, я вернулся к склепу с намерением заснять его теперь изнутри. Вступив под арку и спустившись по каменной лестнице, я, как обычно, стал разглядывать сперва портреты покойников на овальных фарфоровых пластинках, цепочкой вкрапленных в головную стенку из черного мрамора с сизыми прожилками. Склеп был фамильный, и над портретами светилась надпись: «Семейство Галибовых. Каждый человек — как буква в алфавите: чтобы образовать слово, надо слиться с другими». Под потускневшими портретами были выщерблены имена покойников и строчки из еврейских писаний. Над одним из овалов мерцало выкрашенное бронзой двустишие из персидской газели:

Лицо твое — луна. Чтоб мир сиял земной,
Лица не закрывай завесою ночной.

Я поднял глаза на портрет: с черной стены смотрело на меня обезображенное временем лицо персиянки Сильвы, которую — если бы там и не стояло ее имени — я бы узнал по выражению глаз. Как и прежде, они излучали одновременно боль и наслаждение, и, как прежде, зрачки не стояли в них, а покачивались. Из текста рядом с двустишием стало ясно, что «тбилисскую персиянку Сильву Аджани взял в свои жены бухарский иудей и инженер-мостовик Мошиях-Бакри Галибов», объяснивший миру причину ее смерти в завершавшей текст строчке из Талмуда: «Спросили мудреца — отчего умирают люди? Ответил мудрец — от жизни».

У меня возникло чувство, будто все, что я знал прежде о жизни, о любви и о смерти, стало мне известно точнее; будто что-то очень важное, но существовавшее всегда рядом со мной, проникло мне теперь в самое сердце…

Сразу же стало душно, и, выбравшись из склепа на поверхность земли, я уловил в знойном воздухе запах сирени, которая, хотя ее и не было видно, росла, должно быть, там же, посреди обступавших меня со всех сторон душистых акаций.

37. Самое трудное для сознания — сдержанность

Самое трудное для сознания — сдержанность, и поэтому оно постоянно создает нечто из ничего. Когда сиреневая «Дама Цезаря» с тонкими голенями, проглотившими страусовые яйца, свернула в подъезд, выложенный черными мраморными плитками с сизыми прожилками, у меня возникло ощущение, будто я возвратился в склеп персиянки. Тем более, что под прикрытием подъезда веющий от незнакомки запах сирени заметно осмелел. Сама она осмелела не раньше, чем поровнялась с лифтером в бесцветной ливрее:

— Как вас понять? — и развернулась сиреневым корпусом.

— Сам не знаю, — признался я и подумал, что инженер-мостовик Галибов не взял бы ее в жены даже в зените ее рубиновой жизни, ибо, в отличие от лица персиянки, круглого, как новая луна, это лицо бухарец закрыл бы «ночною завесой»: оно было узким, длинным и бледным, как лунная долька на излете месяца. Бросилось в глаза и аналогичное несоответствие между пышным бюстом, доставшимся еврею-мостовику, и двумя робкими холмиками «цезаревой дамы». Возраст, правда, был тот же — 30.

— Кто вы такой? — спросила она.

— Не знаю и этого, потому что профессии нет: интеллигент. Кстати, интеллигенты здесь называют себя интеллектуалами, хотя в моем городе интеллектуалами называли тех, кто изменял женам.

— Те, кто где бы то ни было называют себя интеллектуалами, как правило, заблуждаются, а если нет, то совершают преступление! — и, выждав, добавила. — Тем, что являются интеллектуалами.

— Вы их не любите? А мне показалось, что вы сами, например…

— Потому и не люблю, — перебила она. — Интеллектуалы — это те, кто ничего не умеют делать, а я считаю себя…

— Как «ничего»?! — перебил теперь я. — А думать?!

— Думать — это не делать! Вы умеете думать? — удивилась она.

— Очень! — подтвердил я.

— Нельзя говорить «очень умею»… А что еще умеете?

— А еще умею не думать!

— Это важнее, и думаю, вы преуспели в этом больше, хотя и догадались, что я сама — из думающих.

— Вас выдал портфель.

— Нет, — сказала она. — Не смешно. Вы перс?

— Русский. А почему вдруг перс?

— У вас не русский акцент, — хуже. А хуже бывает только у персов. И еще у арабов, от которых я тоже не в восторге.

— Да, я из России, но не русский. А вы откуда? То есть — куда?

— Да! — ответила она. — Араб! Персы воспитанней…

— Впрочем, не важно — куда: просто возьмите-ка меня с собой!

— Прощайте! — и скрылась в лифте.

Оставшись один в мраморном склепе, я захотел вернуться домой и поработать над акцентом. С согласными звуками — так же, впрочем, как и с гласными — все было в порядке: не ладилось с интонацией; я не раз откладывал в памяти интонационные образцы американской речи, но каждый раз, когда надо было их вспомнить, забывал где именно в моей памяти они хранятся. Впрочем, заключил я, стремление к совершенству является признаком безвкусицы: достаточно того, что с гласными и с согласными все было в порядке. Лифт вернулся, а разъехавшиеся двери открыли мне вид на лифтера и сиреневую даму, — и это меня не удивило, поскольку лифты способны спускаться. Увидев меня на прежнем месте, не удивилась и она, поскольку — прежде, чем лифт стал подниматься — там я и стоял.

— Я беру вас с собой: Пия Армстронг, диктор телевидения.

Назвав себя, я отметил про себя, что дикторов считают тут интеллектуалами.

— Веду вас на званый ленч, — продолжила она. — Только — никому ни слова, что мы знакомы пять минут.

— Пять часов? — предложил я.

— Мало: скажите — пять дней.

— Хорошо, но я прилетел из России только утром.

— Кстати! — перебила Пия. — Там, куда идем, будут говорить о России — почему и приглашаю вас, поверив, что вы интеллектуал.

— А другая причина? — спросил я.

— Другой быть не может: я замужем.

— А в России другая возникает именно если замужем: брак — скучное дело.

— Послушайте: мы идем в гости к Эдварду Бродману. Крупный деятель, король спирта, новый Хаммер, затевающий роман с Москвой и часто дающий званые ленчи для интеллектуалов. Сам говорит мало, — слушает и любит новые лица: новое лицо — новая голова.

— Бывает — у лица нет головы, или у одной головы — два лица.

— А гости там серьезные, и не любят глупых шуток.

Я обиделся, стал серьезным и вошел в лифт. В лифте она попросила меня рассказать о себе. Рассказ вышел короткий благодаря тому, что — хотя Бродман жил на последнем этаже небоскреба, в пентхаузе, — лифт был скоростным и открылся прямо в просторную гостиную, набитую интеллектуалами общим числом в 30–35 голов с разными лицами. Затесавшись в толпу, я услышал вдруг русскую речь.

— Здравствуйте! — сказал я в сторону речи.

— Здорово же! — ответила дама с усами, но без талии, и оттащила меня от Пии. — Кто такой?

Рядом с ней стоял худосочный мужчина ее лет, в советском пиджаке и с ермолкой, а рядом с ним — тучный и рыжий американец одного с ним возраста. Я назвал свое имя, и усатая дама возбудилась:

— Так ты же грузин! Ты же кацо! Он же грузин! — повернулась она сперва к ермолке, а потом к американцу, для которого повторила фразу по-английски, перепутав род местоимения. — Ши из джорджиан!

— А вы, извините, откуда? — осторожно спросил я.

— Я? Как откуда?! Я ж президент главного клуба! «Творческие работники эмиграции»! Это у нас в Манхэттене, — и раскрыв пеструю замшевую сумку, вынула оттуда провонявшую мужским одеколоном визитку: «Марго Каценеленбоген, президент. Манхэттен.»

— Вы из Манхэттена? — не понял я.

— Да нет же, из Черновцов! Не читаешь газет? Про меня ж там все время пишут! Я же сказала: я президент! А это Рафик. Тоже президент, только он — в Израиле.

Рафик сконфузился и протянул мне худосочную руку:

— Сейденман! А вы давно?

— Утром.

— Он же только приехал! — опять занервничала Марго и стала искать на себе несуществующую талию. — Джерри, ши джаст кейм! Зис морнинг! — и принялась теперь нащупывать талию у тучного американца, которого звали Джерри.

Джерри собрался было заговорить со мной, но меня отозвала Пия и представила хозяину, Эдварду Бродману, окруженному группой интеллектуалов, из которых, пожимая им руки, я узнал по имени двух: профессора Эрвина Хау, литератора и бывшего социалиста, и Уила Багли, редактора консервативного журнала и правого идеолога.

— Пия уверяет — вы интересный человек, — сказал мне Бродман.

— Пять дней — маленький срок для такого обобщения, — заявил я, выбирая в памяти не слова, а интонацию.

— А разве вы приехали не сегодня, как сказала мисс Армстронг? — удивился Бродман.

Я переглянулся с мисс Армстронг и поправился:

— Поэтому и путаю слова: хотел сказать «пять часов».