Нодар Джин - Я есть кто Я есть

• Название: Я есть кто Я есть
• Автор: Нодар Джин
• Жанр: Современная проза

Д-р Нодар Джин (Джинджихашвили) родился в Грузии в семье раввина (дед) и юриста (отец). В 1963 г. закончил филологический факультет Тбилисского университета, а в 1966 г. — московский ВГИК. В 1968 г. защитил кандидатскую диссертацию по эстетике, а в 1977 г. стал самым молодым доктором философских наук в истории СССР. Работал в Институте философии АН СССР, в МГУ и ТГУ. Автор многих исследований по философии и истории культуры, по эстетике и психологии. С 1980 года живет в США. Профессор философии, в 1981 г. он стал лауреатом Рокфеллеровской премии по гуманитарным наукам. Документальный фильм «Последнее путешествие», созданный им по собственным фотографиям, завоевал ряд важных призов на международных кинофестивалях. Американская пресса называет его «поразительно разносторонним и утонченным интеллектуалом», а ведущий английский журнал The Sunday Times писал в связи с одной из его работ об еврействе: «Этот внешне напоминающий атлета ученый является далеко не обычным человеком: благодаря своему воображению и стойкости он сделал для еврейской культуры в СССР больше, чем целый год бесконечных массовых демонстраций и речей».

Все материалы книги, за редким исключением, переведены с разных языков автором. Заново переведены и отредактированы им и выдержки из Библии.

---

Естественно, что после этих событий в голосе еврейства тут и там прорезались соответствующие нотки: в одном случае — исполненные безысходности конца, в другом — проникнутые ребяческим умилением мышечными буграми. Поразительно другое: ни торжество, ни катастрофа никак не изменили еврейского духа. Этот парадокс легко объясним: в еврейском сознании история сжижена до пределов, легко охватываемых памятью одной человеческой жизни. В еврейском восприятии вся история еврейства, с первого ее дня до нынешнего, есть тот фон, на котором проходит жизнь каждого человека, те условия, которые реально направляют наше сиюминутное поведение, чувствование и мышление. И когда это так, — ни в катастрофе, ни в торжестве не было для евреев ничего нового.

Никогда не забывали евреи того, что после египетского плена они создали государство, и что Саул, Давид и Соломон вряд ли уступали в величии Габсбургам, Стюартам и Романовым; память о родной земле еврейский дух увековечил в каждодневной молитве. Не забывали евреи и того, что варвары дважды разрушили Иерусалимский Храм в знак презрения и вражды к иудеям, и что изо дня в день и из века в век их обделяли, били и убивали только потому, что они — евреи; они, евреи, давно увековечили память о мучениках и Храме. Храме, где их предки, облаченные в прошитое золотом платье, совершали служение незримому Богу в то время, когда предки нынешних ноблей, кичащихся утонченностью, рыскали в лесах, помышляя об убийстве зверя и красуясь повязками из шкуры зверя уже убитого… Память обо всем, что было с предками, воспринимается евреем как воспоминание о том, что приключилось с ним самим. Оставаясь с Богом даже наедине, он обращается к Нему как к «нашему Богу и Богу отцов наших». В этом обращении выражена не только цельность и единство времени — мы и отцы, но цельность евреев в пространстве: Бог не только мой и отца моего, но наш и отцов наших. Вот почему еврейский дух как таковой остался тем же, чем он был до катастрофы и до победы: еще одно свидетельство его надысто-ричности, еще одно проявление вечного народа и его «пребывания у цели», где он терпеливо дожидается всех остальных, погруженных в коловорот истории.

Если этим двум событиям и предназначено было научить чему-нибудь кого-нибудь, то им должен был быть остальной мир. Один из самых осторожных теоретиков антисемитизма, француз М. Мюре писал в начале нынешнего века в известной книге «Еврейский ум», что в своем «индивидуализме и надменности еврей задумал заменить социальный строй фантазиями и химерами. Он выказал и выказывает полную неспособность к общественной жизни, и особенно не способен на жертвы, требуемые общественным благом. Индивидуализмом можно объянить также неспособность еврея к военному делу».

Теперь уже, после того, как, скажем, русскую революцию вдохновили и возглавили евреи, мечтавшие о лучшем социальном строе; после создания Израиля, — государства, как и любое другое, со своей общественной жизнью и со своей историей воинского и каждодневного гражданского героизма, — теперь уже любому мюре было бы труднее убеждать в правоте своих идей своих же французов. Другой теоретик, русский по рождению, будучи по праву убежден в том, что «книга Мюре найдет своих читателей в России, как она нашла их во Франции», писал в предисловии к ней, что «гонимый Израиль готовится наложить на всех свое иго» и предупреждал, что «всемирный кагал распнет современное человечество на золотом кресте». Что ж, подобные строки без особых усилий найдут читателя не только в нынешней России, однако, после катастрофы шести миллионов доказывать их «прозорливость», пожалуй, труднее…

Итак, «остальному» миру было что уразуметь на уроках названных событий, однако он проявил к этому минимальное рвение: скрытая или неприкрытая неприязнь к евреям вооб-ще или к Израилю в частности остается — за редким исключением — столь же традиционной, сколь одновременно логически объяснимой и мистически непостижимой.

Единственные, кто попытались измениться в свете катастрофы или торжества, оказались те же евреи. Мы являемся последними евреями, или первым поколением новой еврейской расы, говорили первые русские сионисты. Некоторые пошли дальше: одно из двух — нам суждено либо оказаться последними на земле евреями, либо первым поколением нового еврейства. Подобный экстремизм был и есть понятен. «Изысканный» Мюре объяснял миролюбивость еврейства его военно-политической бездарностью, но отнюдь не нравственным его кредо. Мудрено ли, если находятся евреи, которых пусть и можно уговорить пропускать мимо ушей подобные «откровения», то трудно заставить оставаться миротворцами, когда более «одаренные» воители объявляют резню еврейству или еврейскому государству, что одно и то же. В целом, однако, дух еврейства остается тем же, чем был всегда — настолько чутким к принципам Библии, что с ходом веков вырастает до значения совести человечества: «евреи не спят и спать никому не позволяют.»

Более того. Рассерженный юдофобством и еврейской пассивностью, Т. Герцль воскликнул как-то, что история еврейства должна перестать быть историей того, что с ним проделывает человечество. Понять его нетрудно, так же как нетрудно понять и принять другую мысль: история культуры в немалой степени есть история того, как направлял ее еврейский дух и что он создавал. Современный период — новое тому доказательство: как и прежде, евреи продолжают творить, развивать и предвосхищать универсальные концепции; как и прежде, библейские принципы мудрости и благочестия пребывают в самой сердцевине мирового духа; как и прежде, еврейская идея единости всего сущего, т. е. идея единичности Бога, остается небитой; наконец, несмотря на создание собственного государства, евреи, как и прежде, остаются самым космополитическим народом в мире, — аристократами истории.

МИР ГЛАЗАМИ ЭЙНШТЕЙНА

До недавнего времени еврейство не питало особого интереса к точным наукам: присущий им принцип бесконечного расщепления вещи и мироздания претил, быть может, еврейскому духу, столь мощному прежде всего в области синтеза, т. е. цельного видения всего, что кажется несовместимым. Вот почему появление Альберта Эйнштейна (1879–1955) затянулось вплоть до современного периода, когда синтетические тенденции наконец-то проникли и в точные науки, свидетельствуя, кстати, об их зрелости. Можно успешно доказывать, что открытия Эйнштейна, лежащие, как и следовало ожидать от гения его типа, на стыке сразу нескольких наук, многим обязаны самой методологии его мышления — характерно еврейского, т. е. явственно синтетического, почему, собственно, эти открытия одинаково значимы для любой области знания, даже первостепенно важного для Израиля знания о Боге.

Теория Эйнштейна высвечивает не столько даже закономерности в области точных знаний, сколько все мироздание, увиденное глазами Эйнштейна, ибо само рождение этой теории было бы немыслимо без определенного видения мира, видения, строго обусловленного всеох-ватным еврейским духом. Эйнштейн обронил как-то малопонятную мысль, что путь к принципиальным научным открытиям лежит сегодня через… незнание: чем меньше знает ученый, тем больше шансов на прозрение. Он подразумевал тут, конечно, способность пренебрегать «доказанными» истинами, вырываться из частокола научных предрассудков на целинные просторы природы и обозревать перед собой вселенную такою, какая она на самом деле есть — не захламленная фактами, предметами и условностями, существующими лишь в людском восприятии, а, стало быть, зачастую обманчивыми и как таковые не существующими. Этот эйнштейновский рецепт для эпохальных прозрений оказался неслыханно дерзким, и с точки зрения традиций науки — шокирующе революционным. Но так ли уж он нов в свете библейской легенды о том, как одинокий пастух, созерцавший перед собой пустын-чыи мир, приподнятый высокогорными пастбищами над каждодневной суетой обжитых долин, — как этот неотесанный и неумудренный знаниями пастух по имени Авраам догадался вдруг, что бесчисленные «Пучеглазые и пучепузые божки и идолы, бесконечно враждующие друг с Другом внизу, в долине, и попеременно друг друга побеждающие, — мимолетны и сомнительны, точнее, относительны в своей ценности; и что во всем мироздании должен быть лишь один, незримый и неодолимый Бог!

Смысл и проявления жизни

В чем же заключается смысл человеческой жизни да и всего органического бытия? Поскольку ответить на этот вопрос призвана религия, то — спрашиваете вы — стоит ли нам им заниматься? Я отвечаю, что человек, который расценивает свое существование и существование своих близких как бессмысленное бытие, — не просто несчастлив, но почти непригоден для жизни…

Все мы, смертные, пребываем в положении чрезвычайном! Каждый из нас приходит в мир на какое-то короткое мгновение; никто не знает — почему, с какой целью, хотя изредка и думает, будто ответ ясен. Однако если не копать глубоко и занять позицию поглощенного повседневными заботами человека, мы существуем ради тех из людей, от улыбок и благополучия которых зависит наше счастье, а также ради лично нам не знакомых наших современников, с судьбами которых нас связывают узы сочувствия. Сотни раз в течение дня я напоминаю себе, что вся моя жизнь — как внутренняя, никому не видимая, так и видимая — зависит от трудов и усилий многих других людей, живых и мертвых, и что этим людям я обязан вернуть столько же, сколько уже получил и все еще получаю от них…