Нодар Джин - Повесть о вере и суете

• Название: Повесть о вере и суете
• Автор: Нодар Джин
• Издательство: Объединенное Гуманитарное Издательство
• Жанр: Философия
• Год: 2003
• ISBN: 5-94282-093-7

Нодар Джин родился в Грузии. Жил в Москве. Эмигрировал в США в 1980 году, будучи самым молодым доктором философских наук, и снискал там известность не только как ученый, удостоенный международных премий, но и как писатель. Романы Н. Джина «История Моего Самоубийства» и «Учитель» вызвали большой интерес у читателей и разноречивые оценки критиков. Последнюю книгу Нодара Джина составили пять философских повестей о суетности человеческой жизни и ее проявлениях — любви, вере, глупости, исходе и смерти.

---

Наиболее сильный удар по его самолюбию нанёс, однако, лысый бородач и очкарик Марк из семьи безвестных русских монархистов Помар. Хотя этот Помар родился и вырос в Вермонте, он попал на «Голос» из той же мюнхенской «Свободы», где Герд фон Деминг держал его в заместителях.

Прибыв в Вашингтон, Марк, подобно Герду, стал уже одним из начальников. Не отличаясь от них бездарностью, он, тем не менее, подражал не им, а российским монархам: прикрывал наследственное слабоумие не безродной демократической улыбкой в присутствии подчинённых, а надменным оскалом лица и отказом отвечать на приветствия.

Ссангулия здоровался с ним ежедневно. Обычно трижды. Ответа — правда, пространного — удостоился, однако, только через месяц. Я, буркнул ему Помар и задрал вверх клин рыжей бороды, я, дескать, навёл справки — и до воцарения большевиков твоя вонючая Грузия становилась солнечной только тогда, когда её навещали российские просветители.

Уязвлённое самолюбие обострило у Валерьяна язву желудка, но перед тем, как лечь в больницу, он объявил, что для всей радиофицированной Грузии дела теперь, после прибытия Помара на «Голос», пойдут плохо. После чего они пойдут ещё хуже. Так и вышло, хотя Помару, как и Демингу, на Грузию было плевать. Начинается война против вольнодумцев, доверились они мне как редактору, а «Голосу» нужны, мол, только исполнительные рекруты.

Находясь под впечатлением, что я сражаюсь в их рядах, они в течение месяца завершили чистку советской службы. В течение того же месяца антирусские памфлеты Ссангулия, которые он сочинял для эфира в больничной палате, стали вызывать у Помара такой восторг, что я перестал что-либо понимать.

Когда, впрочем, портрет Валерьяна переместили на Доске Почёта в почётнейший угол, я придал своему недоумению форму письменного протеста и передал его Помару. Последний в присутствии Деминга похлопал меня по плечу и шепнул, что, хотя тоже презирает нацмена за русофобство, не может отказать старику в преданности святому делу расцвета вражды между братскими советскими народами.

Ушам своим я поверил только в результате мобилизации всех запасов цинизма, после чего моя робкая догадка о подвластности человека импульсам разрушения обрела непреложность акта мочеиспускания. Я ужаснулся догадке, что отныне покидая каждый прошедший день, мне придётся мыть руки.

Вместо отвращения к жизни мною, однако, овладело иное чувство — обманутости. Появилась жалоба, и это оказалось для меня столь определяющим состоянием, что мне стало вериться, будто так оно быть и должно. И будто каждому суждено нести в себе жалобу. Такую неотступную, которую никуда не принести.

Но уже на третьи сутки начался скандал, подсказавший мне неожиданный адрес. В этот раз скандал вышел громкий.

4. Бесполое тепло наполнило чувством защищённости

На третьи сутки после получения из больницы очередного ссангулиевского памфлета о пагубности России для её окружения Марк Помар получил из Вермонта ещё одно произведение. Проживавший там Александр Солженицын наконец-то — по настойчивой просьбе начальства — начитал на плёнку «программный» отрывок из своего романа.

Программным Помар назвал отрывок по той причине, что в нём, дескать, поразительно просто обобщена история погибели России. Понятностью фрагмент поразил и меня. Всё в нём было так просто, что не удивили даже слова «архангел» и «сатана». Поразительное заключалось в том, что во имя банального — виноваты евреи — Солженицын отвергал общеизвестное. Чёрное вороньё нынешних бедствий вспугнул, мол, со спячки не залп Авроры в октябре 17-го, а тихий выстрел из пистолета.

Случился он — как гласил заголовок романа — в августе 14-го. В Киеве, куда пожаловал с визитом русский министр Столыпин, статный архангел на крылатом коне. Пожаловал же он туда по важным делам, имевшим целью скоропостижное введение России в светлое будущее. Поскольку эта задача нелегка, Столыпин к вечеру притомился и отправился отдыхать в оперный театр.

В том же театре оказался уродливый жидёнок Мордко. В отличие от министра, Мордко прислушался не к украинским вокалистам, а к трёхтысячелетнему зову кровожадных предков. Посему во время антракта, выхватив пистолет, он выстрелил прямо в светлое будущее. Вместе с министром на паркетный пол замертво повалилась последняя надежда на спасение России. Плюс — человечества.

Хотя история России плюс человечества заслуживает лишь молчания, я разбушевался. Как же так, мол? Как можно выдавать это за правдивую хронику? Во-первых, никакой русский министр никогда и никак в жопу не был последней надеждой человечества! А во-вторых, Мордко был не клоповидный иудей, а убеждённый выкрест по имени Дмитрий Богров. Как же так, да и можно ли?!

Можно, ответили Деминг с Помаром: Солженицын приехал в Америку за свободой, а в Америке свободный человек кого хочет, того и обсирает! Я возразил. Для народных радиочтений можно бы выбрать из его романа что-нибудь поправдивей, ибо народы несвободной России воспримут, дескать, выбранный текст как призыв к освобождению родины посредством еврейского погрома.

Деминг обвинил меня в переоценке догадливости народов несвободной России и удалился тою своей походкой, которую я объяснял привычкой к бережной эксплуатации обуви.

— Удалился! — хихикнул Помар. — Истый христианин: когда ему грозит удар по лицу, он сразу подставляет другое. Моё! Но я скажу прямо: если твоих евреев начнут там бить, то это хорошо, потому что они станут бежать на свободу, освобождая от себя и несвободную Россию! Ты подумай!

Думать я начал не сразу, поскольку сперва убеждал себя в том, что не ослышался. Как только, однако, приступил к процессу размышления, его прервал зычный бас:

— Марк! Быстро, Марк! К телефону: Наташа!

— Это супруга! — побледнел Помар и рванулся с места.

Бас принадлежал большой чёрнокожей самке с польским именем Ванда. Хотя Ванда твердила всем, будто приходится дочерью известному краковскому ксёндзу, меня смущало её другое утверждение: рано или поздно она меня непременно трахнет. После чего, завершив атаку на дееспособное меньшинство вещателей, выйдет, наконец, замуж за школьного друга из родной Алабамы. Кого все мы подозревали в несуществовании.

Своей сексуальной надменностью Ванда была обязана властительному положению личной секретарши Марка.

— Ванда, — спросил я её, — кто такая Наташа?

— Стерва! — объяснила она и приблизилась ко мне.

— То есть — супруга нашего Марка?

— Наоборот, нашего Солженицына! — и дотронулась до нижней пуговицы на моём пиджаке.

— А почему Наташа стерва, Ванда? Кроме того, что она уже замужем?

— Жалуется, что не знаю русского!

— А на кой хрен это ей нужно? — сказал я с раздражением, относившемся не к Наташе, а к Ванде, крутившей мою пуговицу. — На кой хрен ей этой нужно чтобы ты знала русский?

— А потому что стерва! Мы же начинаем сегодня передавать этот роман про убийство, а она недовольна предисловием и всё время меняет фразы. Вот меня, стерва, и истязает: диктует по буквам русские слова…

— А кто написал предисловие?

— Маткин.

— Чем же эта Наташа недовольна? Этот Маткин строчит что прикажешь. Долой коммунистов? Пожалуйста! Долой жидов? Тоже пожалуйста.

— Их, кстати, не люблю и я! — насторожилась она. — Но при чём они?

— Солженицын пишет, что виноваты коммунисты и жиды.

— В чём?

— Вообще. Во всём.

— А кто ещё?! Если б не они, то жили б мы в Африке, а не в говне!

— При чём тут Африка? — растерялся я и, высвободив нижнюю, оставил ей верхнюю пуговицу.

— Мы там и жили, пока они не пригнали нас сюда…

— Жиды? — и я отнял уже у неё и самую верхнюю из пуговиц. — Евреи никого не гнали!

— А при чём евреи? Я говорю о жидах и коммунистах.

— Коммунистов тоже не было тогда в Африке.

— Были! — не согласилась она. — И жиды тоже: они нас вместе сюда и пригнали, — нас и евреев.

— Евреев, Ванда, пригнали не из Африки.

— А где Египет? — ухмыльнулась она и взялась за среднюю пуговицу. — Евреи там спокойно жили себе, но потом туда приплыли жиды и сорок лет изгоняли евреев в рабство. Нас и евреев.

— Вас да, — согласился я. — Но не жиды. И не евреев. Как это жиды, то есть евреи, могли погнать самих евреев?

— А почему нет? И что значит «жиды, то есть евреи»?

— А то, что жиды — это евреи.

Ванда задумалась.

— Как это? — выдавила она. — Жиды — это евреи?

— Клянусь тебе!

Ванда ещё раз задумалась:

— Значит, что? Солженицын говорит, что виноваты евреи? — и, отпустив пуговицу, стала что-то подсчитывать в уме.

Потом она вдруг вскинула голову и взревела:

— Да?! Опять?! Негры и евреи?!

— Нет, — испугался я. — Про негров он не писал, только про евреев.