Нодар Джин - Учитель (Евангелие от Иосифа)

• Название: Учитель (Евангелие от Иосифа)
• Автор: Нодар Джин
• Издательство: Пропаганда
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-9560-0138-0

Нодар Джин эмигрировал в США в 1980 году, будучи самым молодым в СССР доктором философских наук, и снискал там известность не только как ученый, удостоенный международных премий, но и как писатель. Эта книга о Сталине, но вряд ли ее можно поместитьв ряд классической антисталинианы, будь то произведения А. Солженицына или А. Рыбакова. Роман Джина, написанный от лица «вождя всех времен», своего рода «Евангелие от Иосифа» — трагическая исповедь и одновременно философская фантасмагория о перипетиях человеческой судьбы, история о том, как человек, оказавшийся на вершине власти и совершивший много такого, на что способен разве сам дьявол, мог стать другим.

---

— Я называл вас левым авантюристом, — добавил я, — но хочу, если позволите, взять эти слова обратно.

Мао развёл руками: берите, конечно! Для вас ничего не жалко!

— Не судят даже победивший авантюризм, — обобщил я. — Но и меня поймите. Невозможно наблюдать за шахматной игрой, если не подсказывать, да?

Мао всполошился от радости, которая доставила ему последняя фраза:

— Это цзацзуань! Откуда вы знаете китайские цзацзуань?

Это был глупый вопрос. «Откуда?» На такие вопросы отвечать нечем. Поэтому я быстро сложил в голове глупую же фразу и произнёс её для истории:

— Товарищ Сталин уважает товарища Мао. А если человека уважаешь — знаешь, что знает он.

— Да, я знаю много цзацзуань! Но знать недостатоцно. Тот, кто знает истину, не равен тому, кто её любит. А тот, кто любит, не равен тому, кто любит её больсе всего! Этот цзацзуань придумал не я, а Конфуций.

— Передайте Конфуцию, — сказал я, — что тот, кто любит истину больше всего, не равен тому, кто готов за неё отдать жизнь. Главное — не только свою.

— Конфуций узе отдал свою зизнь, — напомнил Мао.

Я спутал вдруг Конфуция с кем-то другим, но не сконфузился:

— Нет, он не отдал её. Её у него взяли, — и ткнул пальцем в потолок. — Отдал не он, а Христос. Отдал, правда, лишь свою жизнь, а для победы этого мало.

— Я про Христа ницего не знаю, — признался Мао. — Только — цто он был один. Как я. Хесанг Дасан, как поётся у нас. Одинокий монах, бредусций по миру с деревянным зонтиком.

Я ждал этой фразы — и был к ней готов:

— Вы не договорили второй строчки: «Хешанг Дасан — Вуфа Вуйтан.» Монах-то вы одинокий, но «вуфа вуйтан — без волос и без неба». Без закона и без бога.

Мао сперва восхитился мной, а потом обиделся:

— Законы, товарис Сталин, создаёт тот, кого любовь к ним — плюс готовность зертвовать — преврасцают в бога. Как вас.

Я насторожился, ибо он имел в виду себя:

— Я иногда совершал ошибки. Вынужденные: мы были первыми. На вашем месте я бы учёл мои ошибки. Если б не обстоятельства, учёл бы и на своём.

— Какие осибки? — притворился Мао. — И обстоятельства?

Я придал лицу выражение, при котором можно говорить любые слова:

— Я хочу сказать, что в России живут в основном русские, и поэтому нам нужна была диктатура. Ну, пролетариата.

Мао придал лицу выражение, при котором можно и не говорить слов:

— Но пролетариев тут мало! А большинство, как и у нас, — крестьяне!

— Именно! Нашему большинству недостаёт дисциплины. И инициативы. Зато — много холуйства и покорности. А в Китае живут китайцы. Дисциплинированный народ. Вы можете сразу переходить к демократии. И отнестись серьёзно к разным идеям.

Мао так разволновался, что заставил Ши Чжэ повторять для меня каждую свою фразу дважды.

Во-первых, мол, серьзный человек не может относиться серьёзно ко многим идеям. Лучше — к одной. Но помнить, что нет ничего опаснее неё, если она — единственное, чем ты располагаешь.

А во-вторых, что такое, дескать, демократия? Это — когда неправильное стараются сделать правильно. А неправильное это ещё и потому, что демократия есть воздушный заємок. Из воздуха и в воздухе. В котором живут дураки: платят не только за проживание в этом замке, но и за его проветривание.

Богачи же живут в земных замках, которые тоже дорого обходятся. Но они не горюют. Потому, что при демократии все их счета, в том числе расходы за канализацию, оплачивают те же дураки. И это «работает», ибо, во-первых, дураков большинство, а во-вторых, они хорошо зарабатывают.

Дураки, однако, — гнуснейшие из рабов, ибо гнуснейшее рабство стоит на воздушном фундаменте свободы. Которая в другом месте и не существует, — только в облаках. С первого же дня человек несвободен. Даже от смерти. Не говоря, скажем, о запорах. Всяческих.

И потом, — кто доказал, что свобода лучше несвободы?

Я на Западе не бывал, дорогой товарищ Сталин. Вообще заграницей. А зачем? Видно и из Китая, что любая заграница — не то, чем хочет казаться. Я объясню.

Что Запад называет демократией? Когда в замке есть разные идеи и ко всем, как вы сказали, относятся серьёзно. То есть когда — разные партии. Плюс когда разделение власти. И когда её выбирают или сменяют.

Но этот заємок — обман. И не только потому, что серьёзно там относятся только к тому, чтобы не допустить рассеивания воздушного замка. А потому ещё, что этот воздушный замок там даже не главный.

Главного — как и воздушного — не видно. Того, который и управляет всеми. Воздушными и земными. И не видно императоров, которые в этом замке сидят. Они коварнее прежних, ибо научились быть призраками. И орудовать как тайная каста.

Запад — империя. И эта империя, дорогой юбиляр, есть жесточайший обман. Империя, которая в океане новой истории держится на спине того же старого кита вертикальной власти…

59. В Китае природа работает круглые сутки…

Пока Мао произносил эти слова, а Ши Чжэ их переводил, я с удивлением следил за мухой, которая четко ориентировалась в ситуации и курсировала между главным, большим, жёлтым лбом и второстепенным, крохотным.

Стоило вождю закончить очередную фразу и сделать паузу, насекомое улетало к переводчику — и тот исправно сюсюкал.

И — наоборот.

Когда, правда, после перевода мысли о ките имперской власти в океане истории, Мао умолк, — муха растерялась. Долго кружила по комнате, прицеливаясь то к паху польского шахтёра, а то к чугунной макушке Ильича, но потом, видимо, освоила услышанное и вернулась на вспотевшую китайскую тыкву. А может быть, ей там просто больше нравилось.

Ко мне — не посмела. Хотя очередь говорить настала моя. Я сказал насекомому, что Мао не понял меня. Ибо имею в виду не Запад, а большевистскую демократию. Но судя по рассказам, добавил я, товарищ Мао так сильно перекраивает Маркса, что если бы тот был живой, завертелся бы в гробу, как флюгер.

Мао не согласился. Вслух. Во-первых, потому что если бы Маркс был живой, то в гробу, дескать, ему нечего было бы делать. Тем более — в качестве флюгера.

Во-вторых же, даже живой, Маркс в Китае не бывал. А потому приходится не перекраивать, а раздвигать рамки его учения. Чтобы включить в него и Китай.

Пусть раздвигает, согласился я молча. И включает. Главное — знать, что теперь уже, когда он прибрал к рукам то, что включает, то есть всех китайцев, ни один из них ему не смеет перечить. И что поэтому достаточно договориться именно с ним.

— Вы снова не поняли меня, — проговорил я. — Нам было не обойтись без диктатуры пролетариата. А вы можете. Тем более, что — по слухам — пролетариат вы не любите.

— Я больсе доверяю крестьянам.

— Напрасно.

— Они не способны брать цузую власть.

— Зато любят защищать свою.

— В Китае им некогда. В Китае природа работает круглые сутки. А у рабоцих больсе времени. Как у интеллигенции.

Я сделал вид, что не понял:

— А кому тогда отдавать власть?

— Никому. Народу.

Если бы не пот на его лбу, жёлтый, как гной, и не зелёная вонь изо рта, я бы вскочил и расцеловал его. И воскликнул бы, что он — подлинный народный император. Между тем, я не только не сдвинулся с места — не произнёс и слова. Мао почувствовал себя неловко и добавил:

— Я не доверяю теории. Теория — это идея, отделённая от действия. А всякая идея — это обобсцение прослого. Дазе когда обрасцена в будусцее. Но зизнь — настоясцее. Поэтому к идее, прослому, прибегает кто боится зить. Знание приходит в практике.

Ни я, ни Ши Чжэ, ни муха на его руке не шелохнулись. Не дождавшись звука, Мао протянул руку и дотронулся до плеча:

— Вы мне не доверяете. Сцитаете меня маргариновым марксистом. Но я больсе, чем марксист.

Да, согласился я. Но опять молча.

— При цём марксизм?! — развёл руками Мао. — Я больсе, чем Маркс! И почти — как вы!

Ши Чжэ, дурак, удивился. А муха куда-то исчезла.

Мао подвинулся ко мне:

— Хотя это невозмозно, но практика требует, цтобы такие, как вы, были всюду. Ибо вы не мозете управлять отсюда и Китаем.

Последнюю идею, как обращённое в будущее обобщение прошлого, он высказывал и раньше. Но не прямо мне. Я, однако, ответил лишь тем, что вынул из кармана спичечный коробок и стал в нём копаться.

— Практика требует невозмозного, — продолжил Мао. — Но практика невозмозного добьётся. Такие, как мы с вами, появятся всюду. Чтобы марксизм победил везде.

Я наконец разжалобился:

— Пока практика добьётся невозможного, товарищ Мао, не запутались ли вы в том, чему не доверяете? В теории? Почему, наверно, и не доверяете ей. При чём, говорите вы, марксизм?! Но в то же время хотите, чтобы победил он. Где логика?

Мао громко рассмеялся, выбросив переводчику изо рта с дюжину зелёных слов. Тот тоже радостно взвизгнул, но поперхнулся ими. Хотя сразу же оправился — высыпал их все в кулачок и стал одно за другим переводить.