Нодар Джин - Учитель (Евангелие от Иосифа)

• Название: Учитель (Евангелие от Иосифа)
• Автор: Нодар Джин
• Издательство: Пропаганда
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-9560-0138-0

Нодар Джин эмигрировал в США в 1980 году, будучи самым молодым в СССР доктором философских наук, и снискал там известность не только как ученый, удостоенный международных премий, но и как писатель. Эта книга о Сталине, но вряд ли ее можно поместитьв ряд классической антисталинианы, будь то произведения А. Солженицына или А. Рыбакова. Роман Джина, написанный от лица «вождя всех времен», своего рода «Евангелие от Иосифа» — трагическая исповедь и одновременно философская фантасмагория о перипетиях человеческой судьбы, история о том, как человек, оказавшийся на вершине власти и совершивший много такого, на что способен разве сам дьявол, мог стать другим.

---

Когда отпевали Ильича, я подошёл к гробу, огляделся и назвал Вождя «горным орлом». Хотя незадолго до смерти он свихнулся и подражал петуху. Кукарекал.

Но на орла он не походил. Даже равнинного. Особенно в гробу. Несмотря на усы. Лысых орлов я не видел. Или рыжих.

Поэтому многие удивились, узнав от меня, что он горный орёл. И подумали, что из меня никогда бы писатель не вышел.

Но тогда уже я не писателем хотел стать. А «кремлёвским горцем». И не скрывал того. Но такое и не скроешь от тех, которые пришли не с гор. Которые не «идиоты». И не «дикари». Тем более, что Вождём хотел стать каждый. А Троцкий, к примеру, хотел этого, не переставая притворяться писателем.

И хотели они стать Вождём не в гробу, а в равнине. С приложенными к ним горами. Включая Казбек.

Но Вождём стал я. Горец. И если я «дикарь» и «идиот», то тем, которые теперь фыркают в кулак, что вырос я в горах, а царствую и в равнине, — им уже ни в какой ссылке не найти места. Поэтому и логично ссылать их дальше.

Вождём же стал я не потому, что говорил глупости или размахивал кинжалом. А потому, что больше работал. И не на себя. С большим умом. И с большей пользой. Настолько большей, что теперь уже и меня большинство называет «горным орлом». Не просто «горцем».

А я ещё не в гробу. В Кремле.

Хотя горы по-прежнему люблю. А что в них плохого? Ковчег прибило как раз к горе. И как раз к кавказской. И если бы не прибило, то не было бы не только равнины, но и Кремля…

Я вернулся к бумажке и снова увидел ошибки.
Его толстые пальцы, — как черви жирны;
А слова, — как пудовые гири, верны.
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей.
Он играет услугами полу-людей, —
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет.
Он один лишь бабачит и тычет.
Как подковы, куёт за указом указ, —
Кому в пах, кому в лоб,
Кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него — то малина,
И широкая жопа грузина!

26. И в пах, и в лоб, и в бровь, и в глаз…

Ошибки даже фактические.

Во-первых, у меня не широкая жопа. Наоборот.

Во-вторых, грузины известны не широкой жопой. И не жопой. Наоборот. А если надо — чтобы обязательно было с «жопой», чтобы обязательно оскорбить, то равнинные засранцы говорят про горцев другое: «чёрножопые».

В-третьих, при чём тут жопа? Чёрная или нет. Широкая или нет. В чёрной и широкой жопе так же мало или много смысла, как не в чёрной и не в широкой.

К тому же жопа есть у всех. Без исключения. У поэтов тоже. Такая или другая. Будь ты хоть мастер Мандельштам или кто-нибудь другой с таким же именем. Или даже другим.

В-четвёртых, у меня не жирные пальцы. У меня — другое. Но это — физический дефект. Над этим не смеются. И — не на руке, а наоборот. На ступне. А если надо оскорбить именно через руки, то можно сказать, что они у меня разные. Одинаково нежирные, но разной длины.

Меня, кстати, мало кто правильно описывает. Но все по-разному. Итальянский посол писал недавно, что у меня длинное туловище и короткие ноги. Причём, толстые. Как, мол, у евреев. Особенно, горских. А югославский товарищ написал, что туловище плотное и короткое, зато ноги длинные. Причём, тонкие. Как, мол, у евреев. Но равнинных.

Но это — когда волнуешься — бывает.

В начале войны я сам, например, не мог вспомнить рост Вождя. Мы тогда с засранцами решали — куда его из Москвы эвакуировать. Чтобы не разбомбили. И где от пушек не так шумно.

С нами ещё был доктор Збарский. Который выскоблил у Вождя потроха, а порожнее брюхо залил мудрёным раствором из химикатов, глицерина и алкоголя. Збарский до сих пор его в Мавзолее этим зельем «подпаивает». Чтобы не рассыпался. От времени и сифилиса.

Решили — послать Ильича в Тюмень. Там тихо. Осталось выяснить — в чём отправлять. Доктор предложил — в специальном вагоне с сильными амортизаторами. Чтобы не трясло. И положить в тесный гроб. Чтобы не болтало.

Я разволновался и спросил: А размер?

Мы с Вождём одного роста, отвечает доктор. Я осмотрел этого гнома и качнул головой: Ильич, говорю, выше! И тут возникает Микоян. Дескать, Сталин ошибается, а доктор прав: Вождь был не великан. И велит кому-то снимать с доктора мерку.

И все с Микояном соглашаются. Дескать, я действительно ошибаюсь по той благородной причине, что уважаю Ильича и волнуюсь за его судьбу.

Я промолчал. А потом велел снять мерку и с Микояна. Хотя он с доктором одного роста…

Действительно: если волнуешься, можешь и ошибиться. Неправильно описать и рост, и толщину пальцев, и форму усов. Но если пальцы сравнивают с червями, а усы называют тараканьими, — это больше, чем ошибка. Это оскорбление. А значит, необъективность.

Но этот Мандельштам не притворяется, будто просто ошибся. Он враг. И не скрывается. Не пытается сделать вид, что он — это не он, а кто-то другой с такой же фамилией.

Его раздражают мои указы. Которые я обсуждаю не с ним. С народом. И с моими «тонкошеими» «полу-людьми».

Во-первых, все люди — полу-люди. Даже — с толстыми шеями. Во-вторых, хотя у моих засранцев тонкие шеи, — они работяги. И им не до свиста. В-третьих, — они не враги. По крайней мере, — скрываются.

А в десятых, как ни крути, — не обойтись без нового указа. Который, оказывается, для меня — как малина. И который придётся этому мастеру и в пах, и в лоб, и в бровь, и в глаз!

И тогда уже пусть этот Мандельштам — или любой — прислушается внимательней: кто же там мяучит? И хнычет? Не тот ли самый Мандельштам, который скрывается не где-нибудь в ссылке, а внутри него?

27. Должник сильнее иска…

К вечеру я успокоился. А за ужином, посмеиваясь в тараканьи усы и сияя голенищами, поворачиваюсь к Бухарину и бабачу:

— Бухарин, я утром ещё раз ознакомился с твоей бумажкой. Мандельштамовской. Написана с мастерством. Но с ошибками. Будь я простой горец, я бы этого мастера побил. Но поскольку я «кремлёвский» — не думаю, что автора надо ссылать дальше. Стране мастера нужны. По возможности — живые. Но почему за него не вступятся друзья? Коллеги. Мастера.

Бухарин растерялся. Он сперва не поверил мне и ответил, будто друзья думают то же самое, что и сам Бухарин: никакому мастеру оскорбление прощать нельзя. Все вокруг с ним согласились: никакому. А особенно, если мастер — враг.

— Враг слабый, — улыбнулся я. — Вот если накажем, может стать сильным.

— А если не накажем? — испугался Молотов.

— Станет ещё более сильным. Но другом. Мастером, который признал ошибки. И стал писать правильно. И полюбил врага.

Я с этим Мандельштамом — ни с каким — так никогда и не встречался. Но он действительно стал потом писать без ошибок. Прислал мне из ссылки очень большую поэму. Точнее, оду. Так и назвал — «Ода о Сталине».

Хотя я прочёл её не всю, описал он меня в этот раз без ошибок. Начал, кстати, с того же, с чего начинает тамада: выразил благодарность сперва грузинским горам. За то, что я — вместе с моими руками и пальцами — родился в горах:

И я хочу благодарить холмы,
Что эту кость и эту кисть развили:
Он родился в горах и горечь знал тюрьмы.
Хочу назвать его — не Сталин — Джугашвили.
И как только назвал, — внимательно меня осмотрел:
Он свесился с трибуны как с горы
В бугры голов. Должник сильнее иска.
Могучие глаза решительно добры,
Густая бровь кому-то светит близко,
И я хотел бы стрелкой указать
На твёрдость рта — отца речей упрямых
Лепное, сложное, крутое веко, знать,
Работает из миллиона рамок.
Весь откровенность, весь — признанья медь.
И зоркий слух, не терпящий сурдинки,
На всех готовых жить и умереть
Бегут играя хмурые морщинки…
И после этих морщинок — панорамный взгляд издалека!
Глазами Сталина раздвинута гора
И вдаль прищурилась равнина.
Как море без морщин, как завтра из вчера —
До солнца борозды от плуга-исполина…

И так далее, вплоть до того, что кто, мол, как, а я «не смол-чу, не заглушу боли, но начерчу что чертить волен»: когда «в глубине сторожевой ночи чернорабочей вспыхнут земли очи, и про-мелькнёт пламенных лет стая, — прошелестит спелой грозой Ленин, но на земле, что избежит тленья, будет будить разум и жизнь Сталин.»

Действительно — мастер. Всё воедино свёл — мои морщинки с земным пространством, горы с равнинами, вчерашнее с завтрашним. Через сегодняшнее. И смельчак: «не смолчу» — что хочу, начерчу! Мне ещё аллитерации понравились: «будет будить», «очи чернорабочей ночи»…

Но я говорю сейчас не об аллитерациях. И даже не о Мандельштаме. Не о том, о чём рассказал. Я говорю, что Христос был прав, отказываясь беседовать со мной о самом главном. Ибо раньше я был смертный.