Анна Кирьянова - Охота Сорни-Най [журнальный вариант]

• Название: Охота Сорни-Най [журнальный вариант]
• Автор: Анна Кирьянова
• Жанр: Ужасы и Мистика

---

— Люба, Люба, вставай! — отчаянно кричал Юра, протирая невидящие глаза, пытаясь хоть на долю секунды обрести зрение и увидеть подругу, чтобы помочь ей, спасти. Но он по-прежнему был слеп и беспомощен; яркая вспышка от пролетевшего огненного шара обожгла роговицу, вывела из строя зрительные рецепторы, Юра только без толку тер глаза да хлопал веками; вокруг для него царила полная тьма. Он шарил руками в воздухе, чтобы нащупать Любу, вертелся вокруг собственной оси, потеряв ориентацию, звал ее по имени, но шум ручья мешал ему расслышать ответ, а рядом громко, в голос, плакал Женя Меерзон:

— Я ничего не вижу! Я ослеп! Я ничего не вижу! Мама! — в голосе Жени теперь звучали детские нотки, отчаяние и испуг. Он шарил руками в воздухе, плутал и запинался.

Юра пошел на звук Жениного голоса, он хотел с помощью товарища отыскать пропавшую Любу, которая в это время в полном изнеможении пыталась выбраться из ледяной воды ручья. Она поскальзывалась на обледеневших камнях, которыми было усеяно дно, и падала снова; ледяная вода мучительно обжигала тело, сковывала движения. Если бы Люба видела, как можно выбраться на берег, если бы она не была слепа, то, возможно, ей удалось бы спастись. Но в кромешной тьме девушка не имела шансов, а ее слабые призывы о помощи заглушались клокотанием воды и раскатами дикого смеха да свистом очередного огненного шара. Люба не хотела сдаваться; сейчас ее поддерживали любовь к Юре, надежда на совместное спасение; она думала, что может ему помочь, вот только выберется сама… Ужасный холод заставлял ее тело корчиться в судорогах; она почти не чувствовала ног, но снова и снова пыталась выбраться на берег. Ей удалось зацепиться за чахлый кустик, торчавший из снега. Красные замерзшие пальцы соскальзывали с тонких веточек, Люба пыталась подтянуться к берегу и вылезти, но течение было слишком сильным. Оно било под колени и норовило уронить девушку, вода клокотала с каким-то злорадством, словно была в сговоре с тем ужасом, что окружал теперь туристов. Люба вся вытянулась, мокрыми пальцами вцепилась покрепче в тонкие прутики, которые были ее единственной надеждой; осторожно стала переступать по острым камням на дне ручья. На ногах у нее были толстые шерстяные носки, она не успела обуться и теперь даже рада была этому. В ледяной воде обувь все равно бы промокла, а вот идти по камням в одних носках было удобнее.

Люба шарила ногами под водой в надежде обрести опору, ей почти удалось подтянуться ближе к берегу, но тут она поскользнулась и оступилась. Под ногами оказалась одна из подводных ям, которыми полны северные реки и крупные ручьи. Люба негромко охнула и погрузилась глубоко в воду. Течение, особенно сильное в этом месте, немедленно стало затягивать девушку под лед; вода здесь бурлила меньше, и потому образовалась корка льда, прозрачная, как толстое стекло. Люба, срывая ногти, цеплялась за лед снизу, пыталась бороться с течением, но усилия ее оказались тщетны; черные воды все глубже затягивали ее под лед, воздуха в легких оставалось все меньше. Наконец Люба глубоко вдохнула, вбирая в легкие воду ручья вместо спасительного воздуха; течение подняло ее и придавило лицом к корке льда. Сквозь мутноватый и толстый лед можно было видеть бледное лицо, расширенные в ужасе, ослепшие глаза, волосы, которые медленно, как водоросли, шевелились, колышимые течением.

Но товарищам было не до Любы теперь; Женя и Юра пытались спасти собственные жизни. В отчаянии, в полной тьме, они бросались то в одну, то в другую сторону, неизвестно на что рассчитывая и надеясь. Юра хотел убраться подальше от опасного ручья, возле которого очень легко было оступиться и упасть в ледяную воду. Смерть в обжигающе-холодной воде ручья, когда холод подступает к самому сердцу, казалась Юре особенно ужасной теперь. Поэтому он хоть и выкрикивал имя Любы, но старался брать направление прочь от ручья, выдававшего себя звуками бурлящей воды. Юра подталкивал рядом Женю, стараясь не отнимать руки от его плеча; так легко было вновь остаться один на один с этой жуткой тьмой. Товарищи, дрожа, продвигались куда-то, не ведая смысла своих усилий. Снег проламывался под ногами, они глубоко проваливались, кряхтели. Женя скулил, как щенок. Юра бормотал сквозь жестокую одышку:

— Потерпи, потерпи, еще немножко, еще немножко.

“Немножко” Юра говорил машинально, для успокоения Жени, на самом деле он уверился в неминуемой гибели, но все его существо, все молодое тело и бунтующий разум требовали бороться за жизнь, заставляли совершать эти ненужные и утомительные движения, тащить за собой ослабевшего Женю, что-то бормотать и обещать… В Юре проснулись крестьянские гены его настоящего отца, его волчья сноровка и упрямство; он почти волок тяжелого, как куль с мукой, Женю, выдергивал ноги из глубокого снега, сжав зубы, брел куда-то. И дикий ужас объял его сердце, когда тощее Женино тело кто-то вырвал у него из рук, Юра почувствовал, как Меерзон взметнулся в воздух. Потом раздался слабый крик, в котором звучали невыносимый страх и страдание, а потом что-то тяжелое шлепнулось неподалеку…

Раздавленное тело студента остывало на подкрашенном синими сумерками снегу, а Юра изо всех сил все ковылял куда-то, выдергивал ноги, снова втыкал их в крошащийся наст, потом слой снега уплотнился и идти стало легче. Юра почувствовал дикий, сковывающий движения холод, который проникал все глубже под тонкую одежду. Казалось, что температура стала сильно понижаться, как будто кто-то специально замораживал злосчастную поляну, убивал тех, кто еще оставался в живых. Кожу на лице страшно стянуло от мороза, Юра с трудом двигал руками и ногами. В конце концов идти стало невозможно; страшная слабость расползлась по телу, ноги подкосились, и он упал. В глазах появилось смутное ощущение света; расползались разноцветные круги, и летали пятна, через них проступали очертания далекого дерева, палатки, до которой было около пятисот метров. Юра почувствовал слабый прилив сил и попытался ползти, втыкая пальцы в крошащийся льдинками наст, раня до крови кожу, ссаживая ногти. Он полз и полз, а холод становился все крепче, все злее, и Юре казалось, что он плывет в расплавленном свинце, который уничтожает, объедает его тело до самых костей. Но жажда жизни принуждала его двигаться, продвигаться на жалкие сантиметры, преодолевать мучения, чтобы доползти до палатки, где можно обрести спасение. Это жалкое подобие дома несет в себе избавление, там есть теплые, толстые спальные мешки, одеяла, меховые куртки, которыми можно укутать свое измученное морозом тело, есть валенки, в них он засунет эти непокорные обрубки, когда-то бывшие его ногами. Он может разжечь примус и обхватить его раскаленное тельце ладонями, он почувствует, как живительное тепло растекается по его рукам, ногам, достигает груди, где из последних сил уже не бьется, а как-то трепещет сердце. А потом он поедет на юг, вот что он сделает. Он поедет в Крым, куда-нибудь в Ялту или Феодосию, там очень тепло и всегда светит горячее, жгучее солнце. Нет, купаться в море Юра не будет, это очень опасно, вода может оказаться холодной; он будет принимать горячие ванны, в которых можно развалиться всем разваренным телом, вытянуть ноги, руки, покойно положить голову… Юра подтягивался все слабее и слабее. Пальцы на руках давно были обморожены, а ступни не могли даже упираться в снег — студент давно не чувствовал их. Он блаженно улыбался своим мыслям и вдруг на миг пришел в себя: окружающий его мороз и пустынное заснеженное пространство, на котором валялись трупы друзей-однокашников, показались ему такими невыносимо-ужасными, что он хрипло закричал. Юра вытянулся в последнем усилии и умер. Его мертвые пальцы по-прежнему впивались в снег, а на лице так и осталась гримаса безысходного ужаса.

Через некоторое время настала странная тишина, которая показалась еще более зловещей. Почти потерявшие зрение от яркой, невыносимо яркой вспышки огненного шара, под кедром тряслись от холода Рая, Егор, Руслан и Феликс Коротич. Неподалеку лежал изуродованный труп Степана Зверева. Егор, совершенно белый от невыносимого мороза — было около тридцати градусов, — обратился к Феликсу:

— Если мы не разожжем костер, мы замерзнем насмерть. Я почти ничего не вижу; от кедра отходить не будем, иначе потеряемся и точно сдохнем. Давай поддержи меня, я попытаюсь поломать ветки кедра. Мы их подожжем и согреемся у костра.

Егор едва мог разлеплять онемевшие губы, слова звучали тихо и хрипло, но Феликс внимательно слушал приказы Егора. Он испытывал тяжелые физические мучения, но что-то внутри него словно оборвалось, какая-то туго натянутая струна словно лопнула, и это принесло освобождение. Он испытывал что-то похожее на опьянение, голова кружилась, но привычная свинцовая тяжесть из нее ушла безвозвратно. Феликс был нравственно готов к смерти; он, в отличие от своих товарищей, не видел в ней ничего ужасного. Оказывается, все эти годы он не жил, а умирал, как бы находился в состоянии тяжелой болезни, из которой не было выхода и освобождения. Когда-то он читал старую, потрепанную книжку с изображением худого веселого парня и толстяка на ослике, “Легенду об Уленшпигеле”. Там была сумасшедшая колдунья, замученная инквизиторами. У нее тоже все время болела голова; она то и дело кричала: “Пробейте дыру, выпустите душу!” Вот у Феликса и было чувство, как будто кто-то пробил дыру и выпустил тот темный, вязкий, сгустившийся пар души из-под многострадального черепа. Он был пуст и легок, как отвязавшийся воздушный шар. Поэтому он улыбнулся и невидящими глазами уставился в черноту. Егор обратился к Руслану и Рае: