Вячеслав Дегтев - Последний парад

• Название: Последний парад
• Автор: Вячеслав Дегтев
• Жанр: Современная проза

В новую книгу известного русского писателя, лауреата многих литературных премий, в том числе международной Платоновской и премии «России верные сыны», финалиста национального «Бестселлера-2003», вошли рассказы.

Критики отмечают у Дегтева внутренний лиризм до сентиментальности, откровенную жесткость до жестокости, самоуверенную амбициозность «лидера постреализма». Они окрестили его «русским Джеком Лондоном», а Юрий Бондарев назвал «самым ярким открытием последнего десятилетия».

---

Кто-то скажет: дурак! зачем такие подробности? Подумал бы, каково будет читать это твоему потомку? А что в этом зазорного, если это правда? Сладкая и в то же время горькая правда. И что мне до того, если потомок осудит меня и брезгливо поморщится? Ну так что ж! Значит, это не мой потомок… Мне до сих пор жаль тех двух выкидышей, которые случились у нее. Мне не жаль множества абортов, которые делали от меня многие женщины, — а их было много, ах много, и абортов, и женщин, — а вот те два выкидыша я переживал, как смерть детей.

Я не брезговал ее никакой. Я даже нос ей вылизывал, как все равно пес какой суке своей вислогрудой. И до сих пор вспоминаю это с каким-то болезненным наслаждением. Да, ребятки-потомки мои, было такое, и не только такое было…

И вот стою перед освещенными окнами, такими родными и такими чужими, стою посреди чего-то мокрого, летящего с неба, то ли снега, то ли дождя, стою с залитым влагой лицом, постаревший, посеревший, давно имеющий взрослых сыновей, у которых давно уже свои сердечные тайны, стою и скорблю-жалкую об утерянном счастье. Которого, вообще-то, похоже, и не было, или в которое тогда не верил, которым даже тяготился и за которое, даже за отблеск которого, отдал бы сейчас, кажется, половину оставшейся жизни.

Я знаю, ребятки дорогие, как выглядит это со стороны. Вот стоит и вздыхает, и скорбит старый дуралей — о пустом и умершем давно! Ну так что ж! Я никогда не боялся выглядеть смешным. Да, это смешно: мокрый, немолодой человек перед освещенными окнами… Смейтесь же над своим предком, дети! Упустившим, растоптавшим свое счастье, а теперь стоящим посреди дождя с жалким, растерянным лицом, по которому струятся капли.

Смейтесь! И я посмеюсь с вами. Ха-ха-ха! Посмеюсь до слез. Буду смеяться и хохотать…

x x x

Да так и было, слышь, братан! Стоял и то плакал, то смеялся у каких-то освещенных окон. А сверху падал то ли снег, то ли дождь. А в квартире на втором этаже трещала пишущая машинка и играла музыка. А он стоял…

А потом сел, слышь-ка, в нашу тачку и всю дорогу левой рукой лапал холодное цевье моего автомата, что лежал между сидениями. Ах, как, видать, хотелось ему засадить по тем окнам!

А вообще-то странный пацан — наш шеф. Какой-то, типа, блажной. В его-то возрасте и с его-то авторитетом сохнуть по какой-то мымре — она у него, говорят, страшна — как моя жизнь. Обидно за него, б-блин!

КАРАМБОЛЬ

Последние два года майор Конищев жил как в сладком угаре. Жизнь опять обрела, кажется, смысл.

Он даже перестал замечать свое заикание, остаточные явления после контузии, как было записано в медицинских бумагах, в которых врачи не сулили ничего хорошего, заикаться он будет теперь уж, похоже, до самой смерти, потому что вылечиться вряд ли возможно, нужны огромные деньги, которых у майора не было и которые не предвиделись. И он плюнул на свой недуг, заика так заика, замкнулся в себе, в своей семье, в книгах, в бильярде. С женой объяснялся с помощью знаков, старался ни с кем особо не разговаривать, стыдно было читать в глазах собеседника не интерес, а сострадание или даже гадливость, да и не о чем было говорить особенно-то, жизнь сделалась серая, скучная и в общем какая-то беспросветная. Правда, в последнее время настоящая страсть появилась — бильярд.

Бильярд стоял в приемной начальника строительного управления, и по ночам бывший майор Конищев на нем играл, потому что являлся сторожем этой конторы. Каждое свое дежурство бывший зам. комэска отдельной вертолетной эскадрильи «Северного Альянса», которая подчинялась лично Ахмад-шаху Масуду и была укомплектована чернявыми «добровольцами» из стран СНГ, этот бывший «пес войны» распаковывал свой заветный кий, который сделал собственными руками, расставлял на зеленом сукне отличные арамитовые бельгийские шары (сто баксов пирамида!) и начинал отрабатывать стандартные удары различными штрихами, или, как принято выражаться среди бильярдных «академиков», — решать задачи.

С ним вместе, также по сменам, дежурили еще несколько отставников. Все они по ночам писали мемуары, днем посещали всевозможные литобъединения, которыми руководили алкаши-неудачники, слушали их бред. Ничего, кроме легкого презрения, у майора эти их занятия не вызывали. Ему становилось стыдно, как только он представлял, как дюжий полковник, командовавший в Афгане полком «Сушек» и стеревший с помощью своих «Грачей» с лица земли десяток кишлаков и отправивший на тот свет с полтысячи «правоверных», среди которых добрая половина была совершенно невиновна, пишет что-то очерко- или рассказообразное и приходит в журнал или газету, сюсюкает перед надменной секретаршей и униженно предлагает свой опус какому-нибудь очкастому, сутулому, лохматому «сотруднику», который и в стройбате-то не служил, заискивающе заглядывает тому субъекту в глаза, поддакивает на его откровенно хамские высказывания по отношению к армии — чтоб только напечататься. Потом издает книжонку за свой счет и навязывает ее встречным-поперечным, которые над книгой откровенно смеются и выбрасывают ее в ближайшую урну…

Так этот полковник хоть воевал, остальные же не только не воевали и не летали — шаркали на штабных паркетах. Нет уж, решил Конищев, увольте. Лучше уж шары катать. Хотя рассказать, конечно же, потомкам было что. Особенно о последних четырех годах, когда утюжил он на своем «крокодиле» афганские ущелья под флагом вчерашних врагов-душманов, воюя против талибов. Пока не перевели на Кавказ. Где сбили чуть ли не в первую неделю. И дальше началась совсем не занимательная история, а скорее — ужасная. Легче всех отделался он, пилот и командир, — после контузии заикой стал, но остался жить. Про остальных членов экипажа приходится говорить теперь, увы, лишь в прошедшем времени…

С тех пор он не может спать по ночам — его мучают сновидения, которых бы лучше не видеть. Стоит лишь уснуть с вечера, как он видит нескольких бородачей, которые ведут их, окровавленных и оборванных, по грязной, выложенной диким камнем улице. Улица запружена народом — откуда тут, в горном ауле, или, как стыдливо выражаются местные, «селении», столько народа? Плодятся, черт возьми, как тараканы. А впрочем, правильно делают. Скоро они своей биомассой вытеснят наш слабый, вырождающийся этнос куда-нибудь к Белому морю, в леса и болота. Особенно беснуются женщины. Какие женщины? Фурии! Стервы. Дикие кошки. Да еще мальчишки. Эти уже и по-русски не понимают, кричат: «Урус! Урус! Шайтан! Хрюшка!»

Вас ведут к главной площади «селения», к майдану. У старшего конвоира нос как вислая слива, а между бровями большая черная родинка-бородавка. Бабы визжат, мальчишки кидают в вас камни и засохшую грязь. Чтож старики-то молчат? Впрочем, когда народы безумствуют, мудрецы безмолвствуют. А теперь и подавно, у каждого тут взгляд сейчас калибра 7,62…

Вот кого, их женщин, надо уничтожать в первую очередь, или стерилизовать на худой конец, — они наплодят новых разбойников, новых бандитов. А наши прокуренные, пропитые, общедоступные самки только и способны, что «грузить» тебя своими «женскими» проблемами. Странно, помимо воли вспоминается, как говорил один врач, что у этих женщин, из аулов, не бывает «женских» болезней, потому что тут нет такого понятия, как супружеская неверность. У того врача лежала с отеками беременная чеченка на седьмом месяце, девятым ребенком. Врач говорил ей: нельзя, дескать, рожать, можешь умереть; она спокойно на то отвечала: мужчина сказал: рожай; а умру — значит, так угодно аллаху. О чем же думает твой мужчина? — всплескивал руками врач. На что женщина отзывалась: старейшина сказал: родине нужны воины.

На площади вас подводят к нескольким врытым в землю заостренным колам и поворачивают лицом к толпе…

Потому и не спит по ночам майор, а старается засыпать лишь под утро. Под утро кошмары не снятся. А все ночи напролет майор или читает, или, когда выпадает дежурство, играет на бильярде.

Вот и сейчас он выставляет на зеленое сукно несколько шаров, записывает в тетрадь: «Упр. № 33. „Карамболь“» — и начинает отрабатывать удары карамболем. Первые удары, естественно, неудачны. И вторые, и третьи, и пятые, и десятые. Лишь где-то на третьем десятке начинает что-то такое вырисовываться, похожее на карамболь. И это нормально. Недели две уйдет, не меньше, на то, чтоб стало получаться где-то в пределах восьмидесяти процентов.

Карамболь — едва ли не самый сложный удар. При котором биток, коснувшись одного прицельного шара, ударяется о другой и кладет того в лузу или сбивает карамбольную фишку. Удар очень сложный и очень строгий. Что-то вроде выстрела из винтовки с кривым стволом: стреляешь в одну сторону, а попадаешь совсем в другую. Удар мастера. Какому-нибудь начинающему «хлопушке», а то и поигравшему и уже набившему руку «пассажиру» даже в голову не придет делать такого шара. Чтобы подняться до абриколей и карамболей, нужно научиться мазу ставить и катить налево, держать «своего», узнать винты и перебросы, научиться резать «француза», а не только пробавляться подставками да отыгрышами, как обыкновенно играет большинство посетителей каждой «академии».