Олег Смирнов - Северная корона

• Название: Северная корона
• Автор: Олег Смирнов
• Издательство: Воениздат
• Жанр: О войне
• Год: 1981

Роман воскрешает суровое и величественное время, когда советские воины грудью заслонили Родину от смертельной опасности.

Писатель пристально прослеживает своеобычные судьбы своих героев. Действие романа развивается на Смоленщине, в Белоруссии.

---

Этот бой был кровопролитным. Взламывая оборону, батальон уклонился от заданного направления, попал под перекрестный огонь, понес потери; кое-как овладел первой траншеей, второй. Немцы контратаковали резервами из глубины, ударив по стыку с соседним батальоном, и восстановили положение. Ночью и утром не прекращалась перестрелка. В полдень батальон Наймушина снова выбил немцев из первой траншеи, дальше, однако, не продвинулся, стал закрепляться.

В обязанность санитаров входило еще и еще раз прочесать местность, по которой туда-сюда прокатился бой, осмотреть каждую воронку, яму, окоп, блиндаж, куда могли отползти раненые. Этим занимались три группы: первую возглавлял военфельдшер, вторую — один из ротных санинструкторов, третью — Наташа.

Ее санитары обшарили ельник, болотце, нашли меж кочками подносчика патронов с развороченной осколками ягодицей. Подносчик удрученно бормотал: «Других-прочих как людей ранит: в башку, в руку, а меня — в задницу». За елью, в капонире, нашли ефрейтора, умершего перед самым их приходом, еще не остыл. А потом привели под руки перепачканного землей солдата: ноги подгибаются, голова трясется, лицо мертвенно-желтое. Объяснили Наташе:

— Контуженый. Завалило в траншее. Почти сутки прокуковал у гансов.

А она уже признала его: солдат, который так всегда глядит на нее. Пахомцев Сергей. Он и сейчас глядит, но трудно сказать, узнает ли.

— Что с вами, как себя чувствуете? — спросила она. Он затряс головой, сильно заикаясь, сказал:

— Н-н-ничего…

Она помедлила, невпопад сказала:

— Здравствуйте, Сережа.

Стыдясь того, что беспомощен, грязен и заикается, он ответил:

— 3-з-здравствуйте… Н-наташа…

Его усадили на пенек, ждали санитарную повозку. И Наташа поддерживала за плечо. Он взглянул на ее кисть, обветренную и красную, и она, перехватив этот взгляд, поспешно убрала руку. «Стесняется? Почему?» — подумал он и не ответил на свой вопрос, в виски застучалась боль, затошнило, испарина покрыла кожу. И слабость вступила, пальцем не пошевелить.

Как и других раненых, его устроили в повозке. Лошади, будто разумея, что везут измученных, искалеченных людей, бережно сдвинули колеса. Наташа шла рядом с повозкой, показывала ездовому дорогу. Сергей мягко покачивался и, отвлекаясь от дурноты, смотрел на безмятежное — ни облачка, ни самолета — небо, на верхушки елей, на кустарник-подрост и на Наташу — на ее розовые уши и бледное лицо, пухлые губы и ямочки на щеках, короткие, мальчишечьи вихры, выбившиеся из-под берета.

Всхрапывали лошади, вздрагивали кожей, гривой. Мычал младший сержант с оторванной по локоть рукой, дул на забинтованную культю; ездовой завистливо глянул на встречную бричку, запряженную трофейными куцехвостыми битюгами, дернул вожжи, понуждая к бодрости своих измученных лошадок.

И Сергею пришел на память июньский рассвет, которым он вот так же ехал в повозке, сопровождая занемогшего Ваню Курицына. Теперь его самого сопровождают в полковой медпункт или куда там еще. Немощен, грязен, жалок, но — уцелел! Можно сказать, воскрес из мертвых! Правильно объяснил санитар Наташе: почти сутки прокуковал у немцев.

Прокуковал…

В траншее разорвался снаряд, и я словно провалился в черную яму. Взрывная волна подбросила, отшвырнула, сверху придавило вздыбившейся землей. Очухался на закате. Земля плющила, колючая боль в голове будто перекатывалась — то в висках, то в затылке. Тошнило. Уши как ватой заложены.

Покрутил головой, откашлялся — вроде бы слышалась немецкая речь. Попробовал осторожно повернуть голову — удалось. Увидел: пулеметная площадка, у пулемета два немца. Значит, я у фашистов, значит, фашисты вернули траншею?

Бой, в котором контузило, длился часов пять, сколько же провалялся без сознания? И как быть? Притворяться мертвым и ожидать своих — единственный выход. До чего ж это жутко — быть одному, среди врагов. Пулеметчики были шагах в десяти: малейшее неосторожное движение — и конец.

Попыхивая сигаретой, один пулеметчик вышел с площадки, поплелся по траншее. Я замер, потому что он приближался ко мне. Одно стремление — чтоб ничто не дрогнуло в лице, я — мертв. Немец вылез на бруствер, проходя мимо меня, скользнул тусклым, пустым взглядом. Все во мне оборвалось. Но он прошел, вновь спрыгнул в траншею и исчез.

Вскоре прошел обратно, уже не поглядев на меня.

Мне было страшно. А что? Заметь, что я живой, — и добьет. Это они умеют, фашисты. Подойдет, толкнет сапогом — и выстрелит в лицо.

Резкий, как удушье, приступ тошноты. Вот, у горла. А если выворотит? Пулеметчики услышат — и конец.

Но вот боль в голове уменьшилась, как будто утекла в руки, в ноги. Раньше я их не чувствовал, сейчас чувствую. Значит, они у меня есть, раз болят? И грудь болит.

Слух ли мой сдавал или голоса пулеметчиков утихали? Чуть ссумеречило — пули обозначились красными раскаленными черточками. Скорей бы стемнело, и я б мог спастись!

Еще несколько немцев прошло вблизи, равнодушно, как на труп, посмотрев на меня. А я от страха был если не труп, то полутруп наверняка. И каким легким, едва ли не пустяковым, делом показался мне отсюда бой, в котором я подорвал танк. Я был тогда сильным, вооруженным, рядом со мной были товарищи. Лишь бы дождаться темноты!

По голове будто ударили кувалдой — такая внезапная, огромная боль возродилась в ней. Поначалу тупая, она все более обострялась, тончая до острия иглы. И эти стальные иглы кололи по всему мозгу, и в руках, и в ногах, и в спине. Как я не застонал, до сих пор не понимаю. Закусил губу. На ней — привкус крови, на лице — холодный пот. А боль никак не уляжется. Нет сил терпеть. Закричу. Не кричи! Иначе — смерть.

И вдруг, как с острия иглы, в мозгу мысль: ну и пусть, пусть смерть, чем так мучиться, лучше сразу отмучиться, выстрел в лицо — и все. Но я не кричу, я продолжаю кусать губы, обливаться холодным потом, почти теряя сознание.

И боль ушла, и мысль о смерти ушла, и на смену ей — другая: выжить, во что бы то ни стало выжить, я не хочу умирать, я хочу жить!

Для меня жизнь — это темнота.

И она наступила, мягкая, добрая августовская темнота. Она скрыла предметы, стушевала расстояния, дохнула прохладой, зажгла в небе первую звезду.

А немцы зажгли осветительные ракеты. Они трепыхались над передним краем справа и слева от меня, словно световыми толчками расталкивали темноту. Но сгорали — и темнота смыкалась, как прежде. Новые ракеты — и прежняя темнота. И пулеметчики, которые были ко мне ближе других немцев, стреляли из ракетницы, стреляли из пулемета. Стреляйте, стреляйте, все равно я уползу.

Я стал двигать плечами, руками, сбрасывая с себя землю. Где мелкая — она посыпалась, зашуршала, где крупная — куски свалились, шлепнулись. Я переждал, прислушиваясь. Пулеметы стучат, можно действовать без опаски. Но гляди в оба, снизу в темноте все видно, любой силуэт засечешь. Я снова завозился, освобождаясь.

Плечи и руки свободны, но трясутся. Голова кружится. Перемогись, очухайся.

Выпростал ноги. Отдышался. Встал и, не удержавшись, ткнулся плечом в стенку траншеи, упал плашмя. Лежал, нюхал взрытый крупитчатый суглинок. Пополз, стараясь сообразить, в какой стороне наши.

Показалось, что силенок прибавилось. Встал на колени, выпрямился, пошел, держась за стенку. В мелком месте траншеи выбрался наверх, пополз, ориентируясь на мохнатую зеленую звезду. Она мигала мне, будто подбадривала.

Взмывали ракеты — я замирал, вжимался в землю, прогорали — полз по заросяневшему вербейнику, накалываясь о высохшие травяные стебли, о сломанные ветки. Трассирующие пули, догоняя друг друга, проносились надо мной — и от немцев, и к немцам. С нашей стороны била пушка.

Я нашаривал подозрительные бугорки, обползал их — пронеси господи, если мина, — и думал: что же дальше? Пробовать переползти ничейную полосу, пробраться к своим? Полоса широкая, хватит ли силенок? Не занесет ли на минное поле? Схорониться до света, обождать прихода своих? Должны же они опять пойти в наступление. А ну как не пойдут? А ну как завтра немцы обнаружат меня?

Ползу. Гляжу: проволочная спираль. Пополз вдоль нее — сплошняк, нет прохода. Вернулся назад, пополз в обратном направлении: заграждение сплошняком, без прохода. Не переберешься. Что же делать?

Раздумывать особенно не пришлось: шорохи, обрывки немецкой речи. Я прильнул к земле. Будь что будет. От судьбы не уйдешь. Сюда? Сюда. Почти касаясь меня, цепочкой проползли пять фигур, волоча за собой ящики. Саперы, с минами? Немцы растаяли во мраке, а меня все не отпускал ужас.

Обессилев, уронил голову на руки. И уснул. Или потерял сознание. Когда же поднял голову, то зеленой звезды не нашел. Я набрал в пригоршню затхлой воды из лужи, выпил и пополз к черневшему в ложбинке кустарнику. Это была облепиха. Исколовшись и исцарапавшись, в ее гущине отыскал воронку, скатился на дно, свернулся калачиком, чтобы согреться.