Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

• Название: ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
• Автор: Владимир Краковский
• Жанр: Научная Фантастика

РОМАН

МОСКВА

СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ

1983

Владимир Краковский известен как автор повестей «Письма Саши Бунина», «Три окурка у горизонта», «Лето текущего года», «Какая у вас улыбка!» и многих рассказов. Они печатались в журналах «Юность», «Звезда», «Костер», выходили отдельными изданиями у нас в стране и за рубежом, по ним ставились кинофильмы и радиоспектакли.

Новый роман «День творения» – история жизни великого, по замыслу автора, ученого, его удач, озарений, поражений на пути к открытию.

Художник Евгений АДАМОВ

4702010200-187

К --- 55-83

083(02)-83

© Издательство «Советский писатель». 1983 г.

---

«Зато у меня внук изобретает, весь в деда, – говорит он. – То, что не удалось мне, удастся ему. В этом глубокий смысл преемственности поколений. Ему всего шесть лет, а он творит чудеса. Он, например, изобрел игрушку…»

Главный инженер хватает листок с кристалликами «Толоконного лба», неверной рукой рисует на нем чертеж, сует Верещагину под нос: «Соображаешь?» – кристаллики при этом катятся по столу врассыпную – кто куда. «Соображаешь?» – спрашивает он.

Верещагин кивает, не глядя. Он уже достаточно пьян, чтоб постичь смысл любого чертежа без визуального контакта с ним. «Соображаешь?» – допытывается главный. Верещагин снова кивает – с грустью. Он так пьян, что одного-двух кивков ему мало, он грустно кивает в третий, четвертый и в пятый раз. А главному инженеру мало трижды спросить: «Соображаешь?» – он спрашивает тоже в четвертый, а затем и в пятый раз: «Соображаешь?» Тогда Верещагин начинает кивать безостановочно, как китайский болванчик. «Еще наплачется, – говорит он, имея в виду внука главного инженера. Кивать он не перестает. – Еще как наплачется. В молодости я тоже изобретал детские игрушки. Это очень тернистый путь. Трудно найти другую область человеческой деятельности, где было бы столько консерватизма и застоя. Он еще наплачется».

Главный инженер сильно огорчен за внука. «Неужели и там консерватизм?» – удивляется он. «Невероятный! – говорит Верещагин. – Мне было девятнадцать лет, когда я изобрел замечательную детскую игрушку. Теперь мне за сорок, я кандидат наук, работаю в крупном исследовательском центре, но до сих пор считаю эту игрушку своим высшим научным достижением. Я храню ее чертежи как зеницу ока. Бумага пожелтела, чернила выцвели; правда, это были послевоенные чернила – очень низкого качества. Мне не удалось ее внедрить».

«Я не позволю, чтоб с внуком поступили так же, – говорит главный и ударяет кулаком по столу. – Что за игрушку изобрели вы, какой негодяй преградил вам путь?»

Верещагин вскакивает, в волнении прохаживается по кабинету. «Извольте, – говорит он, садясь на прежнее место», – Я расскажу вам о своей игрушке, я вам начерчу ее» И протягивает руку к листку бумаги, один из кристалликов лежит на нем, в свое время он был сброшен с этого листка главным инженером, но потом, когда тот, вскричав: «Не позволю!», стукнул по столу кулаком, кристаллик подпрыгнул, вернулся на прежнее место, теперь же Верещагин вознамерился его сбросить и, может быть даже совсем на пол, и тогда кристаллик потерялся бы навеки, однако судьба хранит его: едва Верещагин заносит над листком руку, как раздается громкий предупреждающий звук-взрыв, а может быть, выстрел. Beрещагин с главным инженером вздрагивают. «Что это?» – спрашивает Верещагин. «Выстрел», – говорит главный. «Скорее взрыв», – не соглашается Верещагин, и оба смотрят под ноги, так как выстрел этот или взрыв прозвучал снизу. «Подумаешь, – говорит главный, – бутылка, понимаешь, чертите, я весь внимание».

«Толоконный лоб»! – вдруг замечает Верещагин и тычет пальцем в лежащий на листке кристаллик. – Один». Они с главным инженером начинают шарить по столу и находят все три. «Я запру их в сейф, – говорит главный и запирает в сейф. – Чертите, я весь внимание». – «Я лучше расскажу на словах», – говорит Верещагин, грохот упавшей бутылки почему-то заставил его переменить решение.

Он рассказал главному о своем волчке, о разновеликих секторах в семь цветов радуги, о хитрых дырочках под сложнорассчитанными углами, о том, какая удивительная красота рождалась от сплетения цвета и звука; впрочем, сказал Верещагин, не в девятнадцать лет это было, ему уже тридцать тогда исполнилось, если не больше, но чернила все равно выцвели, высококачественные чернила фирмы «Радуга», ведь столько, черт возьми, лет прошло с тех пор, как он создал эту свою замечательную игрушку, которая могла бы оказать огромное эстетическое воздействие на подрастающее поколение, но, увы, чертежи желтеют и ветшают, он ходил с этим волчком на фабрику игрушек, – если бы только с чертежами, а то ведь именно с самим волчком. Да, да! Верещагиным был изготовлен действующий образец, против образца, казалось бы, не попрешь, если он действует, но директор фабрики игрушек попер, – ведь действует, как же отрицать? – но директор фабрики отрицал, посмеялся над верещагинским замыслом, цинично пренебрег интересами младенцев и вдохновением изобретателя. «О чем думал этот негодяй?» – закричал главный инженер. «О чем? – еще громче закричал Верещагин и захохотал сардоническим смехом. – О чем может думать начальствующая задница?» И совсем в раж вошел, руками размахался, вот, мол, какой тернистый у изобретателей детских игрушек путь, совсем опьянел, разбушевался Верещагин, а главный инженер, подавленный злоключениями собеседника, наоборот, приуныл – да так сильно, что, когда Верещагин, не замедляя словоизвержения, с юношеской гибкостью наклонился, схватил пустую бутылку, поставил ее на стол, а она не устояла, снова покатилась по разнообразным документам и, упав, произвела такой на этот раз оглушительный звук, какой слышит только самоубийца, стреляющий себе в ухо, – главный инженер даже не вздрогнул. Он тоскливо смотрел в предлежащее пространство, примеривал верещагинскую судьбу на своего малолетнего внука и бледнел от выпитой водки и протеста. «Это не должно повториться, – сказал он наконец. – Не должно! Иначе какой к черту прогресс, если все опять повторится».

148

У меня один знакомый есть, так он как-то в Париж ездил, ну и вздумал прихватить с собой шестилетнего сына: пусть, мол, посмотрит Нотр-Дам, Эйфеля, Гранд Опера, то-се; толчок, мол, к развитию, пусть с детства – одним словом, выхлопотал разрешение, свозил. С тех пор прошло десять лет, сыну теперь шестнадцать, ему о Париже и не заикайся, нос дерет, что вы, мол, мне по книжкам рассказываете, я сам там бывал, а ведь ничего помнит; что ты помнишь, спрашиваю, ничего же помнишь; помню, говорит, и мнется, наконец выдавливает – тетеньку с собачкой помнит, по улице шла, в тоненьких таких брючках, собачка, разумеется… Я ему говорю: эх ты, балда, разве Париж это тетенька с собачкой в брючках, а мать его вмешивается: это, говорит, ты в Симферополе видел тетеньку с собачкой в брючках, в следующее лето, все у тебя слилось, смешалось, так я ему говорю: слушай, ты, пацан, я книжку скоро заканчиваю – о Верещагине, так ты ее, пожалуйста, не читай сейчас, повремени пока, а то она у тебя сольется, спутается – с тетенькой, с собачкой, с розовенькими брючками, перечитывать потом не захочешь, скажешь: «Надоели вы мне со своим Верещагиным, да читал я уже, читал!»

149

Один человек мечтал найти миллион. Он так сильно вбил себе в голову этот миллион, что когда нашел кошелек с пятью тысячами, то даже плюнул с досады. Потому что думал, там, может быть, миллион.

Этому человеку вообще не везло всю жизнь. В другой раз, например, нашел на дороге золотой браслет, усыпанный крупными драгоценными камнями. Он сначала очень обрадовался, потому что подумал, вдруг это изумруды, а изумруды очень дорогие, как раз на миллион набралось бы, но оказалось – хризолиты. Он даже зубами заскрипел, когда ювелир сообщил ему об этом.

Буквально через день идет по улице, сапфир валяется. Но он даже поднимать его не стал. Ну, на сколько может потянуть сапфир, даже если с кулак величиной? Отошел человек подальше от сапфира и не выдержал, разрыдался. «Ну и невезучий я, – плачет, – человек!»

Что правда, то правда, в везении ему судьбой было отказано. И она ему об этом издевательским способом давала понять: то янтарное ожерелье бросит на его пути, то серебряную ложку. А бумажники – с тысячью или с тремя тысячами рублей, так очень часто. Однажды он три бумажника в один день нашел, и в каждом по тысяче двести. И все три раза сердце его сначала радостно вздрагивало: вот он, миллион.

Но увы!

Несчастный человек, одним словом. Я даже не знаю, зачем о нем написал. Ведь несчастных огромное множество. Счастливых – тех единицы, о них действительно стоит писать, так как счастливость – уникальное явление. А несчастных – большинство. Ходят они толпами по планете и, что ни найдут – плачут горькими слезами.

150

Между Тиной и ее мамой снова происходит разговор. Похожий на предыдущий, но не во всем. Вот такой.

«Больше встречаться ты с ним не будешь».

«Буду».

«Не будешь. Он мне не понравился».

«Он очень хороший».

«Он неприятный, скользкий».

«Просто он вспотел. Представляешь, как он волновался, когда шел к тебе?»

«Он старый стреляный воробей. Ничуть не волновался. Шуточки и ложь. Куда ты собираешься?»

«Сама знаешь куда».

Вечер обещает быть прохладным. Тина у зеркала – надевает свой самый красивый свитер.

«Никуда ты не пойдешь», – повторяет мама. Тина отвечает: «Я уже взрослая. Я уже сама знаю, что мне делать».

Мама выходит в соседнюю комнату и коротко плачет. «Глупости, – говорит она себе и вытирает слезы. – И ее спасу. Когда три года назад она заболела фолликулярной ангиной, я шесть ночей не отходила от нее. Соседи удивлялись моей выносливости. Когда нужно, я умею все».